Злые улицы

Контраст между Лондоном, таким дружелюбным по отношению к пешеходам, и Парижем, где экипаж в прямом смысле «рулил» по улицам, хорошо виден из записок беспристрастных комментаторов конца восемнадцатого века, таких как Луи-Себастьян Мерсье, Ретиф де ла Бретонн[45] и Анри Декрамп[46]. Декрамп в своей книге «Парижанин в Лондоне» посвятил целый раздел объяснениям, как следует ходить по лондонским мостовым. «Некоторые улицы этого города так широки и снабжены такими чистыми и ровными пешеходными дорожками, — с искренним удивлением замечает автор, — что здесь даже можно совершить променад!». Действительно, на центральных лондонских улицах проезжая часть отделялась от тротуаров ограничителями, не позволяющими повозкам и телегам заезжать на них колесами. На гравюре с изображением Чипсайда, относящейся к 1680-м годам, явно виден тротуар, в то время как на эстампе с изображением парижской улицы Кенкампуа 1720 года [рис. 11] пешеходная зона не просматривается.

Рис. 11. Паника на улице Кенкампуа в Париже во время краха фондового рынка. Гравюра неизвестного художника по картине Антуана Юбло. 1720.

Хотя на лондонских улицах грязи тоже хватало, по крайней мере, по современным меркам, они все же были несравненно чище парижских. Чего стоят одни парижские чистильщики (обуви): мальчики и даже взрослые мужчины, стоявшие на мостах и перекрестках со скребками в руках, предлагая прохожим очистить от грязи их обувь. Пресловутая парижская грязь была притчей во языцех в семнадцатом, восемнадцатом и даже начале девятнадцатого века, да и в наши дни прогуливающийся по центральным улицам fl?neur должен внимательно смотреть под ноги, чтобы не вляпаться ненароком в собачьи экскременты.

По наблюдениям Мерсье, в Лондоне не было нужды в чистильщиках. Еще в начале восемнадцатого века застройщики Вест-Энда предусмотрительно вписали в условия своих лизинговых контрактов пункты, включавшие мощение улиц и мытье мостовых в соответствии с Парламентским Актом о мощении улиц и Актом об освещении (оба были приняты в 1761 году), а также Актом о строительстве, принятым в 1774 году. В своих «Параллелях» Мерсье требовал, чтобы улицы Парижа были обустроены лондонскими пешеходными дорожками — тротуарами. В Париже дорожные происшествия, приводившие к человеческим жертвам, были настолько распространены, что полиция в расследованиях подобных инцидентов следовала практическим правилам. Например, если пешеход попадал под заднее колесо повозки, виноватым считался он сам, — предполагалось, что у него было время отскочить. Однако в случае, если его переезжало переднее колесо, виноватым признавали извозчика, который, по всей вероятности, невнимательно следил за дорогой и не смог вовремя затормозить. Сочетание жидкой грязи и быстро движущихся повозок означало, что пешеходов периодически с ног до головы окатывало грязью. Парижская грязь была настолько прилипчива, что даже появилась поговорка: «прилип как парижская грязь». На стороне грязи были и равнодушные к страданиям пешеходов домовладельцы, и вечно забитые сточные канавы, поэтому грязь легко отражала робкие атаки Городской санитарной службы, пытавшейся воздействовать то на домовладельцев, в чью обязанность входило чистить улицы перед входом, то на частные фирмы, занимавшиеся уборкой по контракту.

Необходимость перепрыгивать или обходить грязные лужи под улюлюканье мальчишек-разносчиков: «Давай! Давай!» — делала саму мысль о том, чтобы не спеша прогуляться по Парижу, смешной и нелепой. Выйти на улицу нарядно одетым? Quelle absurdit?[47]: одной повозки, заехавшей колесом в сточную канаву достаточно, чтобы праздничный костюм превратился в грязное, дурно пахнущее тряпье. Кстати, сточные канавы в Париже проходили посередине улицы, а не сбоку, между краем проезжей части и тротуаром, как в Лондоне. В конце семнадцатого — начале восемнадцатого века парижанин среднего достатка, подражая аристократической элите, избегал передвигаться по городу пешком, не желая показаться canaille — презренным плебеем. Конечно, в свете опасности, которой подвергались на улице пешеходы, его можно было понять. Парижские фланёры восемнадцатого века тенденциозно заявляли, что именно грязь на дорогах помешала сближению социальных слоев населения, что привело к упадку патриотических чувств у горожан. «Вы, бешеные псы! — гневно заявлял Ретиф де ла Бретонн в одной из речей в 1788 году, обращаясь к гипотетическим властям. — Кто дал вам право обливать нас грязью?»

Правда, и в Париже существовали места, где фланёры могли вволю нагуляться, показав себя во всей красе: бульвары. Эти пешеходные зоны возникли в 1670-х и тянулись вдоль фортификационных сооружений. В 1670–76 годах крепостные валы Порт Сен-Антуан и Порт Сен-Мартен стали первыми парижскими «променадами». С течением времени длина бульваров росла, составив в итоге более 4,5 километра. Бульвары, так же как сад Тюильри, Люксембургский сад и Арсенал представляли собой особый «заповедник» с ограниченным числом входов и выходов. Городские власти, желая, чтобы бульвары и дальше оставались пешеходной зоной, ограничили количество дорог, ведущих от них в город, и лимитировали использование транспорта на самих бульварах. Поэтому, когда Декран сравнил улицы Лондона с парижскими променадами, он имел в виду, что по ним можно гулять с таким же удовольствием, как и по бульварам и королевским садам Парижа: центр города действительно был привлекательным местом для прогулок. «Однако, — добавляет Декран, — не следует выходить на улицу, не приняв меры предосторожности». Здесь мы снова встречаемся с привычными комплексами «француза в Лондоне»: Декран настаивает, что парижанину не следует одеваться как дома (то есть в шелковый камзол), носить парик с косичкой и шпагу на боку. Более или менее воспитанные лондонцы просто посмеются над таким «пугалом», а толпа может начать глумиться, даже кидаться грязью. «Конечно, такие инциденты весьма неприятны, — соглашается Декран, — этого не должно происходить!» Они указывают на плохую работу лондонской полиции и на отвратительные манеры британской черни. «Но что будет, — тут же добавляет автор, — если лондонец, будучи в Париже, захочет вести себя по-английски и начнет громким голосом высказывать свои политические взгляды? Не возмутит ли такое поведение парижан?». Скорее всего, оно покажется им крайне вызывающим (особенно учитывая присутствие вездесущих шпионов, подслушивавших и подглядывавших за прохожими). Так и получается, делает вывод Декран, что в одном городе полиции слишком мало, а в другом — слишком много. (Мы согласны с автором: одной из важнейших причин нашего исследования двух городов было желание выяснить, где же именно лежит эта «золотая середина»).

«Что до местных обычаев, — замечает далее Декран, — то иностранцам следует знать, что народ в Лондоне сам себе хозяин, и его привычки нужно уважать». Чтобы избежать вылетающих из-под колес грязных брызг, пешеходы в Лондоне восемнадцатого века жались вдоль стен домов, стоявших по обе стороны улицы.

Когда же два пешехода, двигавшихся в противоположных направлениях, встречались, они следовали четким правилам, по которым один из них должен был уступить дорогу другому. Как замечал Джон Грей в своем стихотворении «Искусство хождения по лондонским улицам» 1716 г. (Trivia; or the art of walking the London streets), «иностранному туристу следует знать, кому уступать дорогу, а кому — не обязательно». Большинство склонялось к мысли, что социальное положение пешехода, не важно, мужчины или женщины, являлось основным доводом не уступать дорогу — и плевать на уважение к слабому полу! Однако Декран советовал иностранцам любого, даже благородного происхождения, наоборот, всегда сторониться, пропуская вперед любого — от мальчишки-посыльного до продавца овощей. «Даже самые знатные seigneurs делают так, — уверял он, — и не считают это зазорным или унизительным. Наоборот, подчеркнутая вежливость изобличает в них благородных людей и джентльменов». «Иностранцу в Лондоне не следует хвастать своим положением: если французский денди вынет золотые часы из кармана на улице Парижа, это можно назвать всего лишь опрометчивым шагом (une fatuit?), но если они сделает то же самое в известной своей преступностью британской столице, это уже будет полным безумием (une d?mence)». Одним из самых варварских обычаев, право на который не стоит оспаривать у лондонцев, Декран называет кулачный бой. «Конечно, — замечает он, — не стоит слепо верить байкам, что лондонцы не делают ничего, кроме как дубасят друг друга с утра до вечера, но все же надо держать ухо востро и не слишком удивляться, если ни с того ни с сего прямо на улице начнется боксерский поединок».

После того, как уличный бой был окончен, зрители троекратно кричали «Ура!» Бойцы жали друг другу руки, а затем отправлялись в ближайший паб, чтобы вместе выпить. Разумеется, бой начинался не на «пустом месте»: сначала обиженный, желая показать, что готов драться, снимал сюртук или выкрикивал, что на спор победит. Вокруг сразу же собирались прохожие, выступавшие в поединке арбитрами. «А если кто-то, — утверждает Декран, — нападет по-подлому, до того, как противник объявит о готовности драться, то этого негодяя накажут более сурово, чем в любой другой стране». «В этом отношении, кажется мне, — заключает автор, — простые англичане — самые цивилизованные в Европе». Итак, лондонцы хоть и были дикарями, но цивилизованными.

Даже на Стрэнде, самой оживленной и одной из самых перегруженных лондонских улиц, и его окрестностях, «улицы-ловушки», бывало, поворачивались к пешеходу и приятной стороной. Декран описывает эксперимент, который проделал в 1788 году один англичанин: он донес на руках своего пятилетнего сына до Чаринг-Кросс, поставил малыша на тротуар и велел самому добраться домой на Темпл-Бар (сейчас там находится Королевский суд). Кто знает, чего хотел добиться этот человек, но результат всех поразил.

«Мало того что никому и в голову не пришло обидеть дитя, более двухсот человек уступили ему дорогу; как только мальчик делал шаг на мостовую, собираясь перейти с одного тротуара на другой, какая-нибудь добросердечная женщина тотчас подхватывала его на руки и переносила через проезжую часть, осыпая по пути поцелуями. Мальчик добрался до отцовского дома целым и невредимым, с карманами, набитыми сластями, которые ему надарили прохожие. Так жестокий эксперимент, нацеленный на проверку умственных способностей ребенка, продемонстрировал добросердечие и чадолюбие английского народа».

Декран хотел ободрить читателей, но этим рассказом о добросердечии англичан (противоположном поведению французов, часто сопровождавшемуся бессмысленной жестокостью), скорее озадачил и напугал, чем просветил их.

Даже во времена «разгула» англомании, представления французов об англичанах были полны противоречий. Английская конституция даже в первозданном виде (не составленная в единый документ, как американская), вызывала восхищение французов, которые, впрочем, не очень понимали ее смысл. Французы также уважали английский патриотизм, который привел к победе Великобритании в Семилетней войне. Конечно, за эту победу англичане заплатили высокую цену: уровень политической нестабильности в стране, по мнению многих приезжих, зашкаливал. Оппозиционные выступления Джона Уилкса[48] в 1768 и 1771 годах, американская революция 1778 года и бунт Гордона в 1780 году только подтверждали ожидания некоторых представителей французской аристократии, что Англия с минуты на минуту сама разорвет себя на куски. Впрочем, «англичане никогда не уничтожат друг друга в той мере, как нам бы этого хотелось», — писал премьер-министр Франции герцог Шуазёль в мае 1768 года, вскоре после жестокого подавления народной демонстрации на поле Сен-Джордж.

Рассадник республиканцев и цареубийц, где периодически вспыхивали революционные беспорядки, Лондон был городом, в котором даже стены пахли кровью — по крайней мере, по словам одной французской брошюры, изданной вскоре после подавления бунта Гордона. Это гнездо политического разврата должно было рухнуть со дня на день, и французские спецслужбы делали все возможное, чтобы ускорить разрушительный процесс: в ход шли все средства, от тайных поставок оружия американским повстанцам до поддержки оппозиционной агитации Уилкса.

Противоречия внутренней жизни британской столицы как в зеркале, отразились на отношении парижан к Лондону, городу, сильно превосходящему Париж по численности населения, но гораздо менее «упорядоченному». Как можно понять людей, которые, проложив вдоль улиц широкие, удобные для прогулок тротуары, используют их для жестоких драк, избивая друг друга до полусмерти? Которые так любят животных, что любого, кто в пылу азарта загонит лошадь до смерти (обычная практика парижан, по крайней мере, по мнению Мерсье), гневные горожане прибьют прямо на месте? Мерсье своими глазами наблюдал, как проходил мятеж лорда Гордона: эту неделю массовых беспорядков, носивших явный антикатолический характер, он не забудет никогда. Тогда толпа напала на Банк Англии; потом, мятежники взломали тюрьмные ворота и выпустив преступников, они совершили немало поджогов в городе, прежде чем прибывшие войска в количестве одиннадцати тысяч солдат открыли огонь на поражение (в ходе беспорядков было убито нескольких сотен человек). Несмотря на отсутствие видимого лидера, Мерсье был уверен, что гневом толпы кто-то управляет. «Бунтовщики проявляли такую дисциплину и выдержку, — писал он, — что когда били стекла в квартирах вызвавших их гнев священников, жильцы соседних квартир наблюдали за этим, немало не беспокоясь за собственную безопасность». Оказавшиеся на свободе преступники отправились домой, но ненадолго. «Большинство из тех, кто попал тюрьму за долги, впоследствии вернулись в камеры по собственной воле, — замечает Мерсье. — Остальные же сразу написали своим кредиторам, где они находятся и попросили их не волноваться». Мерсье считал, что именно уверенность обычного лондонского работяги в том, что он и его друзья «во все времена сами себе хозяева», и придавала ему способность контролировать свое поведение. А если бы французские рабочие однажды проснулись и обнаружили, что свободны от полицейского надзора, результатом стал бы кровавый хаос.