Гробокопатели

Этому, хоть и медленному, повороту в сторону новомодных кладбищ в значительной степени помог успех двух некрополей: в Ливерпуле и Глазго, которые открылись соответственно в 1825 и 1832 году. Оба назывались «некрополями» (то есть «городами мертвых»), вероятно, создатели полагали, что такое название более понятно простому народу, чем незнакомое словоcemetery (кладбище). А скандал, разгоревшийся в Эдинбурге, добавил еще один новый термин в лексикон смерти:

«беркинг». В 1828–1829 годах Уильям Хейр и Уильям Берк были арестованы по обвинению в убийстве нескольких жильцов, проживавших в их недорогой гостинице с последующей продажей трупов в медицинские учебные заведения. В результате судебного разбирательства обвиняемые были признаны виновными и осуждены. Это дело привлекло к себе пристальное внимание общественности, ведь преступники убили ни много ни мало шестнадцать человек, большую часть которых составляли старики, инвалиды и бездомные. По парламентскому акту 1752 года, медицинские школы действительно имели право на покупку трупов для вскрытия и изучения: судьи приговаривали осужденных на казнь убийц после удушения на виселице пройти посмертное «рассечение тела». На практике же бедные хирурги часто оставались без материала для своих научных изысканий. Ведь рассечение тела делали, чтобы преступник после смерти не мог воскреснуть, поэтому родственники осужденных дежурили у эшафота, готовые на все, чтобы забрать труп в целости, пусть даже похитить силой.

По Акту 1752 года лондонским медицинским школам полагалось выдавать по шесть трупов в год, а к 1828 году они препарировали уже 592 трупа ежегодно. И все равно спрос намного опережал предложение. Возник «черный рынок» по поставке мертвых тел, которые выкрадывали с приходских кладбищ под покровом ночи банды так называемых «гробокопателей». Берку и Хейру, видимо, надоело заниматься грязным делом — копаться в земле, вскрывать гробы — и они решили заняться «прямым производством» собственных трупов. После апелляции Хейра помиловали, а Берк был осужден и повешен в 1829 году. Его останки передали хирургам: вскрытие и рассечение тела преступника происходило публично, и, по слухам, привлекло то ли тридцать, то ли сорок тысяч человек.

Гробокопатели занимались своей ужасной торговлей более столетия, и против них стали придумывать средства защиты: металлические гробы и склепы, обеспечивавшие отошедшим в мир иной относительную безопасность. Однако по большому счету это не слишком помогало. В 1768 году, например, на анатомическом столе Кембриджского университета врач-хирург опознал тело писателя Лоренса Стерна (его перезахоронили нетронутым). Конечно, такие казусы случались нечасто, поскольку гробокопатели охотились в основном на бродяг и бедняков. В 1795 году в районе Ламбет даже вспыхнули волнения после ряда вопиющих краж тел с приходского кладбища. А в Гринвиче в 1832 году при таких же обстоятельствах горожане ринулись на приходское кладбище и начали выкапывать гробы своих близких… Оказалось, что многие из них были пусты. Хладнокровные убийства, совершенные Берком и Хейром заставили горожан пуще прежнего опасаться за покой усопших близких, подчеркнув соучастие «уважаемых» медиков. Вскоре и в Лондоне завелись собственные «Берк и Хейр»: в их роли выступил мистер Бишоп и его помощник Уильямс, которые, как выяснилось в ходе следствия, украли шестьдесят один труп и убили трех бродяг. А двое других преступников, Джошуа Нейплз и Бен Крауч, еще долго продолжали красть и продавать тела; в этом им всячески содействовали врачи больницы Святого Томаса и больницы Гая.

Нагнетая атмосферу ужаса среди родственников тех, кто был похоронен на приходских кладбищах, владельцы «Великолепной семерки» (коммерческих некрополей) сильно повысили престиж собственных охраняемых территорий. Все похоронные компании трубили о гарантии безопасности этих «последних пристанищ»: ее должны были обеспечить высокие толстые стены и ночная охрана. В Кенсал-Грин ночной сторож был вооружен мушкетоном и особым сигнальным устройством с часовым механизмом. Сторож «отмечался» через определенные промежутки времени, а ровно в полночь производил выстрел из мушкетона, призванный сообщить горожанам, находящимся в пределах слышимости, что сторож не спит и готов прогнать прочь гробокопателей. Сигнальное устройство с гордостью продемонстрировали Чарльзу Диккенсу, когда тот пришел на кладбище с целью написать статью для своей газеты «Круглый год».

Катакомбы обеспечивали даже большую уверенность в безопасности покойников, и к тому же добавляли модного парижского шика. Так велика была их популярность, что владельцы всех кладбищ «Великолепной семерки» вложили в устройство катакомб приличные суммы денег. Даже бережливый совет директоров Эбни-парка, вначале проголосовавший против этой трудоемкой «роскоши», все же к 1840 году разрешил вырыть небольшую катакомбу. В 1832 году парламентский акт однозначно постановил, что для анатомических опытов могут быть использованы лишь невостребованные тела нищих из работных домов и больниц, что немного успокоило население, по крайней мере, высшего класса. Беднякам же этот «Анатомический акт» добавил ужаса перед работными домами и больницами. Как отметила в петиции группа заявителей из Ламбета, «Анатомический акт представил нам новый, утонченный вид убийства».

В отсутствие устойчивого спроса на катакомбы среди богатых клиентов, нескольким похоронным компаниям пришлось пожалеть о своем первоначальном энтузиазме. Западно-лондонская похоронная компания, обслуживавшая Вестминстерское кладбище, заказала архитектору Бенджамину Боду разработать дизайн трех длинных рядов катакомб, один из которых должен был проходить по западной стене, шедшей вдоль Кенсингтонского канала (ныне линия метро «Дистрикт лайн»). Затраты оказались слишком большими и Бода уволили, не полностью заплатив ему гонорар. В Хайгейте так и не смогли продать все места в катакомбах, расположенных в конце знаменитой Египетской аллеи, и впоследствии их переделали в колумбарий (то есть в хранилище урн с прахом после кремации).

А вот катакомбы в Кенсал-Грин имели ошеломительный успех. Спрос на места в катакомбах под англиканской часовней еще больше увеличился в 1843 году, после того как там несколько недель простоял гроб с телом его Королевского Высочества Августа Фредерика, герцога Сассекского, в ожидании окончания строительства склепа у центральной аллеи. Как и в Париже, оказаться рядом со знаменитостью было заветным желанием многих, поэтому похоронные компании успешно использовали этот «маркетинговый инструмент». Даже если они не могли обеспечить себе тело знаменитости (Центральное управление кладбищ, например, вело переговоры с актером Эдмундом Кином) компании с удовольствием ставили на аллеях памятники известным писателям, поэтам и историческим личностям, возможно, надеясь, что посетители не обратят внимания, что все они на самом деле похоронены в другом месте.

После довольно неуверенного начала, акции нескольких похоронных компаний начали расти и приносить акционерам стабильный доход, хотя долгосрочного бизнес-плана у владельцев не было. Ландшафтный дизайнер Джон Клавдий Лоудон в своей брошюре «О разбивке, озеленении и управлении кладбищами» (1843 г.), подверг критике модель «живописного» парка-кладбища, (такого как в Норвуде), заявив, что это не только неудачная коммерческая идея, но и весьма неустойчивая в долгосрочной перспективе. Лоудон считал, не стоит ждать, пока кладбище превратится в заброшенные руины — его следует вовремя очистить от надгробий и памятников и превратить в общественный парк на пользу и радость будущим поколениям.

В 1840 году врач и борец за права человека Джордж Альфред Уокер привлек внимание к злоупотреблениям, существовавшим на общественных кладбищах Лондона. Худшие из них он обнаружил в небольших частных склепах под нонконформистскими часовнями: там тела умерших «утрамбовывали», превращая их в однородную массу слишком отвратительными методами, чтобы описывать их здесь. Ходили слухи, что Уокер состоит на жаловании похоронных компаний, но он на самом деле он искренне полагал, что кладбища «не должны находиться в руках частных лиц и их следует национализировать». Он призывал к национализации кладбищ и установлению твердых цен на похоронные услуги, чтобы покончить с бесконечным вымогательством денег у убитых горем родственников.

Для большинства лондонских гробовщиков это занятие служило им лишь побочным приработком к основной профессии краснодеревщика или обивщика. «Заказ» часто шел по длинной цепочке посредников, каждый из которых стремился урвать себе кусок побольше. Приличные «комиссионные» получали все (включая докторов), кто вовремя сообщал гробовщику о смерти потенциального клиента. Цены были далеко не прозрачные, родственники усопших подвергались сильному давлению: у них требовали оплаты бессмысленных услуг, лишь бы все было «как у людей». Решение Уокера было простым, но эффективным: заменить эту запутанную систему чем-то вроде парижских pompes fun?bres (обычных похорон): ясной, доступной каждому услугой, предоставляющей за умеренную фиксированную цену достойные похороны. Борьба с кладбищенской коррупцией или с тем, что Диккенс назвал «торговлей смертью» была бы не так эффективна, если бы не критика частных кладбищенских услуг со стороны таких граждан, как Уокер. Его усилиям способствовали энергичные расследования Эдвина Чедвика, которого мы уже встречали в первой главе.

В 1843 году Чедвик опубликовал доклад о состоянии городских захоронений, где выступал за национализацию «Великолепной семерки» и введение фиксированных цен на похороны. В своем докладе он описал внушающие жалость и сострадание усилия, на которые рабочие лондонцы готовы были пойти, чтобы обеспечить умершим родственникам «приличное» погребение. В течение нескольких дней, а то и целую неделю, разлагающиеся тела лежали в тесных и плохо проветриваемых лачугах, пока семья не наскребала достаточно монет, чтобы заплатить гробовщику.

И все деньги тратились на то, что Чедвик назвал «пародией на феодальные похороны». К сожалению, другие события — чартистское движение и агитация за отмену хлебных законов в 1846 году не позволили правительству обратить внимание на его исследования. Отсутствие у Чедвика политической смекалки и «харизмы» также не помогло его делу.

Только в конце 1840-х годов, после вспышки эпидемии холеры и последующего создания Генерального совета здравоохранения (1848 г.) правительство и общество были готовы к действию. В соответствии с Законом о столичных погребениях 1850 года Совет здравоохранения уполномочил закрыть некоторые центральные приходские кладбища и перенести погребения на новые места. Хотя Закон не предписывал полностью ликвидировать все приходские кладбища, как это сделал императорский указ, принятый в 1804 году в Париже, он стал важной вехой в переустройстве системы захоронений. В Лондоне также был создан Комитет по захоронениям столичного округа, располагавший полномочиями выкупать и расширять кладбища таких компаний, Центральное управление кладбищ, а также создавать новые кладбища. Священникам (равно англиканским и нонконформистским) была установлена такса в шесть шиллингов и два пенса, за которые они должны были совершать похоронный обряд и выдавать разрешение на погребение.

В 1852 году новый закон упразднил Комитет по захоронениям столичного округа. Церковные приходы вновь получили право создавать собственные похоронные комитеты и покупать землю под приходские кладбища. Словно стремясь наверстать упущенное, приходы Сент-Панкрас и Сент-Мэрилебон умудрились купить участки земли, построить часовни и открыть новые кладбища уже к 1854 году. В 1856 году в лондонском Сити открылось великолепное кладбище для жителей «Квадратной мили»[99]. Хотя эти кладбища были менее декоративны, чем Хайгейт и другие «кладбищенские парки», они тоже выглядели достаточно нарядно. Благодаря влиянию Пьюджина и других «эстетов», здания, ворота и часовни были построены в едином неоготическом стиле, хотя памятники, возведенные над могилами более обеспеченных горожан, оставались разными, как и везде. Круглосуточная охрана обеспечила этим памятникам лучшую защиту от вандализма — бича двадцатого века, чем в «Великолепной семерке».

Хоть Лондон и перенес идею парижских кладбищ на свою территорию, она сильно трансформировалась в процессе. Вычурные похоронные церемонии и монументальные надгробия противоречили сдержанной английской натуре. Лондонцы рассматривали парижские кладбища с двойственным чувством: все-таки отношение к жизни и смерти у французов и англичан существенно отличалось. Один англичанин, побывав на французском кладбище, вначале был очарован удивительно радостной атмосферой, отсутствием мрачных тисовых деревьев, резных черепов и скелетов, связанных с английской традицией оформления могил. «Хорошо иногда отогнать грустные мысли и заменить их другими, нежными и приятными воспоминаниями, — пишет он в своих путевых заметках. — Но вот прибегать к веселью, когда горе в самом разгаре, заглушать в себе стенания, отвлекаться от душевных мук веселыми картинками все-таки неправильно. Это не по-английски». В этот момент в скобках его размышления «прерывает» другой голос, замечая, что «хитрые французы недаром на поминках часто спускаются в винный погреб!». Англичанин же, немного нелогично, возражает, что, наверное, «веселье» перед лицом смерти действительно является предпочтительным». «В этом французы нас обогнали». Лондонец и сам не очень понимает, отвергает ли он полностью «французский подход к смерти».