Поединок прях

Примерно через неделю вокруг Арахны, усевшейся за ткацкий станок, собралась привычная толпа, и Арахна взялась доделывать гобелен, запечатлевший основание Фив. Охи и вздохи восторга приветствовали ее изображение воинов, проросших из-под земли из зубов дракона, но «ой» и «ай» ее поклонников перебил громкий стук в дверь лачуги.

Дверь открылась, и показалась согбенная и сморщенная старуха.

— Надеюсь, я пришла куда надо, — просипела она, волоча за собой здоровенный мешок. — Мне сказали, что тут живет чудесная пряха. Ариадна, кажется?

Ее пригласили внутрь.

— Ее зовут Арахна, — сказали старухе, показывая на девушку, сидевшую у станка.

— Арахна. Понятно. Можно посмотреть? Милая, это ты сама сделала? Как великолепно.

Арахна самодовольно кивнула.

Старуха пощупала ткань.

— С трудом верится, что смертная способна на такую работу. Уж наверняка сама Афина приложила тут руку?

— Вряд ли, — возразила Арахна с нотой раздражения, — Афина могла бы сделать что-нибудь и вполовину столь же качественное. Прошу тебя, не надо распускать мне нитки.

— О, по твоему мнению, значит, Афина хуже тебя?

— По части ткачества другого мнения быть не может.

— Что бы ты ей сказала, окажись она здесь, интересно?

— Я бы предложила ей признать, что я тку лучше.

— Так давай же, предлагай, глупая смертная!

С этими словами морщины на древнем лице разгладились, тусклые глаза с поволокой прояснились до сияющего серого, и согбенная старуха выпрямилась — и стала величественной Афиной. Толпа зевак отшатнулась в оторопелом изумлении. Нимфы вообще забились в углы, пристыженные и испуганные, что их застукали за восторгами, расточаемыми работе смертной женщины.

Арахна очень побледнела, сердце у нее заколотилось, но внешне она смогла сохранить самообладание. Неприятно было ощущать на себе взгляд этих серых глаз, но их мудрость и спокойствие не меняли незатейливой правды.

— Что ж, — сказала она со всей выдержкой в голосе, на какую оказалась способна, — не желаю обижать, однако я считаю, это несомненная правда, что как творцу мне нет равных, ни на земле, ни на Олимпе.

— Неужели? — Афина выгнула бровь. — Давай разберемся. Хочешь первой?

— Нет, прошу… — Арахна встала с рабочего места и показала на него рукой. — После тебя.

Афина осмотрела станок.

— Да, сгодится, — сказала она. — Фокидский пурпур, ага. Неплохо, но я предпочитаю тирский. — С этими словами она вытащила из мешка сколько-то разноцветной шерсти. — Итак…

Через миг-другой она приступила к работе. Самшитовый челнок заметался взад-вперед, и как по волшебству начали проступать чудесные картины. Толпа сгрудилась. Они смотрели, как Афина воплощает ни много ни мало — саму историю богов. Оскопление Урана во всех жутких подробностях — до чего же липкой казалась кровь. Рождение Афродиты — до чего свежо и влажно брызгал океан. Была и картина, на которой Кронос заглатывал детей Реи, и другая, где младенца Зевса выкармливала Амальтея. Афина вплела в свой гобелен даже историю собственного рождения из головы Зевса. Следом возникло ослепительное изображение всех двенадцати богов на олимпийских тронах. Но Афина еще не закончила.

Словно чтобы намеренно и публично унизить Арахну за самомнение, Афина ткала картины, запечатлевавшие цену, уплаченную смертными за наглость тягаться с богами — или ставить себя выше их. Первой она показала царицу РОДОПУ и царя ГЕМА из Фракии, которых превратили в горы за то, что они сравнивали величие своей пары с величием Геры и Зевса. На другой Афина выткала образ ГЕРАНЫ, царицы пигмеев, заявившей, что ее красота и важность намного выше, чем у Царицы небес, и разгневанная Гера превратила ее в журавлиху. В том же углу Афина выткала АНТИГОНУ, волосы которой превратили за подобную же дерзость в змей[202]. Наконец, Афина украсила края своей работы узорами из ветвей оливы — дерева, священного для нее, — после чего встала, получив причитавшиеся восхваления.

Арахне хватило учтивости присоединиться к аплодисментам. Ум у нее метался столь же стремительно, как и Афинин челнок, и она сообразила, что именно выткет. Ее будто обуяло безумие. Поневоле соревнуясь с олимпийской богиней, она теперь желала показать всему свету не только себя как лучшую ткачиху, но и то, что люди — лучше богов во всех отношениях. Ее выводило из себя, что Афина выбрала сначала столь грандиозную тему — рождение и восхождение олимпийских богов, а затем изобразила эти неуклюжие байки о наказанной гордыне. Что ж, сыграем в шарады. Уж Арахна ей покажет!

Она уселась, хрустнула пальцами и начала. Первыми под ее летучими пальцами возникли очертания быка. На нем ехала юная дева. Следующая картинка — бык взмывает ввысь над морем. Девушка оглядывается за волны, на перепуганных юнцов, бегущих к скальному обрыву. Возможно ли такое? Не сцена ли это совращения Европы, а те мальчишки — Кадм и его братья?

По толпе зрителей, напиравших со всех сторон, чтобы получше видеть, прокатился ропот. Следующая череда образов совершенно прояснила, что у Арахны на уме. АСТЕРИЯ, дочь титаниды Фебы и титана Коя, — от отчаяния она превращается в куропатку, лишь бы избежать жадного внимания Зевса, обернувшегося орлом. Рядом Арахна выткала изображение Зевса в виде лебедя и как он навязывает себя ЛЕДЕ, жене ТИНДАРЕЯ. А вот и танцующий сатир гонится за красавицей Антиопой; рядом — похотливый бог, претворяющий самую странную свою метаморфозу — поток золотого дождя и в этом своем воплощении явно оплодотворяющий узницу ДАНАЮ, дочь АКРИСИЯ, царя Аргосского. Многие эти совращения и соблазнения стали предметом пересудов среди смертных. Воплощение их в цветном шелке было для Арахны непростительно. Возникли и дальнейшие сцены похождений извращенца Зевса — бестолковая нимфа Эгина и милая Персефона, поруганные Зевсом, превратившимся в ужа. Слух о том, что Зевс таким способом овладел Персефоной, собственной дочерью от Деметры, ходил и прежде, но явить его вот так, как Арахна, — святотатство.

И все же Зевс был не единственным богом, чьи саги об извращениях она выписала нитью. Она принялась за сцены с участием Посейдона: морской бог возник сначала в виде быка, скачущего за перепуганной АРНОЙ Фессалийской, затем под личиной речного бога ЭНИПЕЯ, чтобы завоевать милую Тиро, и наконец в обличье дельфина — в погоне за обворожительной МЕЛАНТЕЕЙ, дочерью Девкалиона.

Далее — хищные выходки Аполлона: Аполлон-ястреб, Аполлон-лев, Аполлон-пастух, и все они портили девиц без жалости и стыда. Диониса тоже запечатлели — как он превращается в крупную гроздь винограда, чтобы обмануть красавицу ЭРИГОНУ, как в припадке гонора превращает АЛКИФОЮ и МИНИАД[203] в летучих мышей — за то, что они посмели предпочесть созерцательную жизнь бешеному разгулу.

Все эти и многие другие случаи припомнило искусство Арахны. У них имелся общий сюжет: боги предательски и зачастую грубо используют смертных женщин. Арахна завершила работу, отделав ее узорчатой кромкой переплетенных цветов и ивовых листьев. Закончив, она спокойно сдвинула челнок к краю и встала потянуться.