Приложения

К слову о братьях

Напоследок об Эпиметее и Прометее, сыновьях океаниды Климены (или Азии) и титана Иапета, младших братьях Атланта, что держит небо, и Менойтия, сожженного молнией. Обычно считается, что Прометей означает «предусмотрительность», а Эпиметей — «соображение задним числом», из чего делают вывод, что Эпиметей влезал в передряги, не задумываясь о последствиях, тогда как его старший брат Прометей был дальновиднее. Можно убедительно доказать, что ничего особенно осторожного, предусмотрительного или проницательного в том, что Прометей принес людям огонь, нет. Порывистый, щедрый поступок… даже любовный, однако не очень-то мудрый. Эпиметей был добродушным, общительным малым, и его промахи были попросту… собрался написать «человеческими», однако так вряд ли годится, раз Эпиметей был титаном. Его оплошности были, конечно же, титаническими — если судить по последствиям. Кажущуюся разницу между братьями философы и поныне применяют для описания некой глубинной черты во всех нас.

У Платона в диалоге «Протагор» титульный персонаж излагает миф о сотворении несколько не так, как традиционно принято.

Боги (так рассказывает Сократу Протагор) взялись населить природу новыми видами смертной жизни, поскольку до этого в мире обитали одни лишь бессмертные. Из земли, воды, божественного огня и божественного дыхания создали животных и человека. Прометею и Эпиметею поручили наделить этих существ всеми свойствами и особенностями, какие помогут им жить полноценной успешной жизнью. Эпиметей сказал, что займется распределением, а Прометей пусть придет потом и проверит, что получилось. На том и порешили.

Эпиметей принялся за дело бодро. Наделил некоторых животных доспехами — носорогов, панголинов и броненосцев, например. Другим, чуть ли не от фонаря, кажется, выдал густой водоотталкивающий мех, камуфляж, яд, перья, клыки, когти, чешую, жабры, крылья, усы и чего еще только не придумаешь. Предписал прыть и свирепость, распределил плавучесть и летучесть — всякое животное обрело свою хитро продуманную и дельную особенность, от навигационных навыков до опыта в рытье, гнездовании, плавании, прыжках и пении. Эпиметей уже собрался поздравить себя с тем, что обеспечил летучим мышам и дельфинам эхолокационные умения, но тут понял, что это последний дар, какой у него остался. Со свойственным ему недостатком предусмотрительности он совершенно не учел того, чем наделит человека — бедного, голого, уязвимого, гладкокожего, двуногого человека.

Эпиметей покаянно пришел к брату и спросил, что им теперь делать, раз ничего на дне корзинки с дарами не осталось. Человеку нечем защищаться от жестокости, хитрости и коварства превосходно вооруженных теперь зверей. Эти самые силы, которыми столь щедро наделили всякую тварь, наверняка прикончат безоружного человека.

Решение Прометея оказалось вот каким: выкрасть у Афины искусства, а у Гефеста — пламя. Это позволит людям применять мудрость, смекалку и изобретательность и с их помощью защищаться от животных. Человек, может, и не сумеет плавать, как рыба, зато сообразит, как соорудить лодку, не сможет обогнать лошадь, но научится приручать ее, подковывать и ездить на ней верхом. Однажды он, вероятно, сотворит себе крылья и потягается с птицами.

То ли случайно, то ли по ошибке люди, единственные из всех смертных существ, получили олимпийские умения — не такие сильные, чтобы соперничать с богами, но их хватало, чтобы выживать рядом с более удачно экипированными животными.

Имя Прометея означает, как я уже говорил, «предусмотрительность». У предусмотрительности есть далеко идущие последствия. Бертран Расселл в «Истории Западной философии» (1945) писал так:

Цивилизованный человек отличается от дикаря главным образом благоразумием, или, если применить немного более широкий термин, предусмотрительностью. Цивилизованный человек готов ради будущих удовольствий перенести страдания в настоящем, даже если эти удовольствия довольно отдалены… Истинная предусмотрительность возникает только тогда, когда человек делает что-либо не потому, что его толкает на это непосредственный импульс, а потому, что разум говорит ему, что в будущем он получит от своего труда пользу… личность, приобретя привычку рассматривать свою жизнь в ее целостности, все более жертвует своим настоящим ради будущего[247].

Таким образом, вероятно, можно предположить, что Прометей — отец нашей цивилизации в более тонком смысле, чем просто даритель огня, хоть настоящего, хоть символического. Прометей к тому же наделил нас способностью к предусмотрительности, умением действовать не под властью порыва. Прометеева ли предусмотрительность вырастила нас из охотников-собирателей в земледельцев, городских жителей и торговцев? Кабы не навык смотреть в будущее, не станешь горбатиться в поле и сеять, планировать и строить, запасать и обмениваться.

Чтобы мы не перегнули с поклонением потенциально христоподобной фигуре идеального Прометея (любимый греческий девиз, в конце концов, меден аган — «всего в меру»), Расселл напоминает нам, что греки, судя по всему, осознавали необходимость уравновешивать влияние Прометея страстями темнее, глубже, порывистее:

Очевидно, этот процесс [действий из благоразумия и предусмотрительности] может зайти очень далеко, как это случается, например, со скрягами. Но и без этих крайностей благоразумие легко может повести к утрате многих самых лучших сторон жизни. Поклонник Вакха восстает против благоразумия. В физическом или духовном опьянении он вновь обретает уничтоженную благоразумием интенсивность чувства, мир предстает перед ним полным наслаждения и красоты, его воображение вдруг освобождается из тюрьмы повседневных забот. Культ Вакха породил так называемый энтузиазм, этимологически означающий вселение бога в поклоняющегося ему человека, который верит в свое единство с богом. Этот элемент опьянения, некоторый отход от благоразумия под влиянием страсти, имеет место во многих величайших достижениях человечества. Жизнь была бы неинтересной без вакхического элемента, но его присутствие делает ее и опасной. Благоразумие против страсти — это конфликт, проходящий через всю историю человечества. И это не такой конфликт, при котором мы должны становиться целиком на сторону лишь одной из партий.

Замечательна эта многогранность и неоднозначность Прометея. Он подарил нам огонь — творящий огонь, но он же наделил нас цивилизующей предусмотрительностью, а та пригасила другой вид огня, неукротимее. Именно отказ рассматривать божества как безупречные, цельные и совершенные — хоть Зевса, хоть Мора или Прометея, — и делает греческое наследие таким сообразным. По крайней мере, для меня…

Надежда

Элпида осталась в кувшине Пандоры — что это означало для греков и что это значит для нас ныне, было предметом любопытных дискуссий среди ученых и мыслителей со времен изобретения письменности, а может, и еще раньше.

Для некоторых это подчеркивает ужас Зевсова проклятия, наложенного на человечество. Все хвори мира посланы нам, чтобы не давать продыху, считают эти мыслители, даже в утешении надеждой нам отказано. Оставление надежды, если вдуматься, зачастую предшествует концу попыток бороться и стремиться. Оставить надежду повелевали врата Дантова ада — всем, кто входил в них. До чего же кошмарно в таком случае допускать, что надежда способна покинуть нас!

Другие же полагали, что Элпида означает больше, чем надежда, — это намек на ожидания, и даже не просто ожидания, а кое-что похуже. Дурное предчувствие, иными словами страх, ощущение неминуемого краха. Такое толкование мифа о Пандоре предлагает рассматривать последний дух, запертый в кувшине, как вообще-то самый ужасный из всех: без него человек по крайней мере огражден от предвкушения жути собственной судьбы и бессмысленной жестокости бытия. Пока Элпида заперта, стало быть, мы, как Эпиметей, способны жить день за днем, беспечно не осведомленные о тени боли, смерти и неизбежного краха, что нависает над всеми нами, — или, во всяком случае, умеем ее не замечать. Такое толкование этого мифа пусть и сумрачно, но в некотором роде оптимистично.

Ницше относился к мифу о Пандоре по-своему, чуть иначе. По его мнению, надежда — самая зловредная из всех тварей в том кувшине, поскольку продляет муки человеческого бытия. Зевс добавил ее в тот кувшин, потому что хотел, чтобы она удрала и ежедневно терзала человечество ложными обещаниями, что впереди — хорошее. Пандора, заточив ее, совершила победоносный поступок, спасший нас от Зевсовой жестокости. Питая надежду, считал Ницше, мы набираемся глупости и верим, что есть в бытии смысл, цель и перспектива. Без нее мы, по крайней мере, можем попытаться жить свободно от бредовых порывов.

Тут мы в силах — есть ли надежда или нет ее — определяться самостоятельно.

Гигантские скачки

Некоторые сюжеты древнегреческих мифов посвящены ГИГАНТОМАХИИ, «войне с гигантами». Сотня представителей этого воинского племени (которые, как я уже говорил, не были такими уж высокими или исполинскими в современном смысле слова) родилась из Геи и крови оскопленного Урана. Возможно, та война была последней попыткой Геи вернуть себе власть над мирозданием. В некоторых источниках встречается пересечение или слияние этой войны с титаномахией. Однозначно же вот что: некий воинственный бунт против богов все-таки произошел, и возглавил его царь гигантов ЭВРИМЕДОН.

Мы не располагаем именами всех участников, но судьбы некоторых, самых могучих, были, несомненно, запечатлены. Мощнейший ЭНКЕЛАД (шумный) погребен Афиной под горой Этной, и из своего узилища он продолжает вулканически ворчать[248]. ПОЛИБОТА раздавили Нисиросом, частью острова Кос, которую Посейдон отломал и швырнул в гиганта[249]. ДАМИС (завоеватель) был убит в начале заварухи, но позднее обрел славу, когда его тело эксгумировал Хирон — разобрать на запчасти. Гефест опорожнил котел расплавленного железа на несчастного МИМАНТА (подражателя); КЛИТИЯ (знаменитого) поглотило пламя Гекатиного факела; СИКЕЯ преследовал по пятам Зевс, и от уничтожения его спасла Гея, превратив в тутовое дерево[250]. ГИППОЛИТ (попирающий коней) погиб от руки Гермеса — тот сжульничал, надев плащ-невидимку. Дионис убил ТИФЕЯ (испепелителя) своим священным тирсом.

Я читал об одном гиганте по имени АРИСТЕЙ (лучший)[251], избегшем войны, — его в обличье навозного жука спрятала мать Гея. Но как погибли ФООНТ (стремительный), ФОЙТИЙ (бесшабашный), МОЛИЙ, ЭМФИТ (укорененный) и невесть сколько еще сынов гигантова племени, насколько нам известно, не записано.

Как ни странно, один источник сообщает, как свирепый гигант ПОРФИРИОН (пурпурный) был убит Зевсом и Гераклом при попытке изнасиловать Геру, но тогда его смерть приходится на гораздо более поздний период на шкале времени, чем вся остальная гигантомахия. Как будто столь последовательный и основательный инструмент, как шкала времени, вообще применим к многогранному, калейдоскопичному и беспорядочному устройству греческого мифа.

Стопы и пяди

Как и мы, при измерении длин греки применяли стопы. Один пус (множественное число — подес) равнялся примерно пятнадцати или шестнадцати пальцам (дактила) и приблизительно совпадал с британским или американским футом. В одном плетре (ширина беговой дорожки) содержалось сто подес, шесть таких единиц составляли один стадий (длина беговой дорожки; из этого слова получается наше «стадион»), в миле восемь стадиев, и называлась эта мера милион. Всякая возня со ступнями — ортопеды, цефалоподы (головоногие), триподы и прочие — показывает, как увлекательно странствует буква «п», все чаще при движении на запад, как ни странно, превращаясь в «ф»: пус превратился в Fuss в немецком и в foot в английском. Pfennig, Pfeife и Pfeffer так и остались в современном немецком, а в английском превратились в penny, pipe и pepper (хотя ?fe у нас тоже есть)[252]. В начале XIX в. филолог Фридрих фон Шлегель первым заметил Великий фрикативный сдвиг, который позднее стал частью закона Гримма, названного в честь братьев Гримм, которые приложили нешуточные усилия и показали, как происхождение большинства языков Европы и Ближнего Востока можно отследить до Индии и единого воображаемого протоиндоевропейского предка.