Предыстория

Предыстория

Начало истории русской мемуарно-автобиографической литературы большинство авторов связывает с временем Петровских реформ, когда в России как бы совпали эпохи абсолютизма и Ренессанса. Правда, иногда в интересующем нас контексте вспоминают гораздо более ранние тексты русской (древнерусской) словесности «Поучение Владимира Мономаха», «Моление Даниила Заточника», «Житие протопопа Аввакума»[130].

Но, на мой взгляд, правы те исследователи, которые утверждают, что по отношению к текстам древнерусской литературы скорее стоит говорить об элементах автобиографизма, которые проявлялись в совершенно иных жанрах[131]. Хотя и соблазнительно выделить в названии книги Аввакума вторую часть наименования «Житие протопопа Аввакума, написанное им самим», но, как замечает М. Билинкис, для современников «автор „Жития протопопа…“ был святым или еретиком, но ни в коем случае не обычным человеком. Фигура самого Аввакума приобретала в самом произведении значение „сверхчеловеческое“, а бытовые подробности имели только функциональный смысл: помощь, посланная свыше, препятствие для преодоления, испытание и т. п. Автор здесь не активный действователь, а орудие необходимости»[132].

Однако, по утверждению Д. С. Лихачева, именно в XVII веке возникают возможности для развития мемуарной литературы или такой, которая впоследствии будет определена как мемуарная[133].

А. Тартаковский[134] и М. Билинкис[135] называют в качестве первого автобиографического текста в русской литературе «Жизнь князя Бориса Ивановича Куракина, им самим писанную» (1705–1710). Если другие авторы Записок петровского времени: Сильвестр Медведев, А. Матвеев, И. Желябужский — летописцы[136], ведущие повествование в третьем лице[137], то Куракин пишет от первого лица и по собственной инициативе. При этом он начинает свой текст ссылкой на то, что повествование подобного рода, обычное для европейских народов, вызовет осуждение (зазрение) у соотечественников: «Причина. Сподеваюся, читающего сие мое описание от самого меня и моего жития будут зазирать, на что то так написал и буду писать. И то зазрение не думаю от каждой нации или народу, сподеваюся токмо от наших, русского народу, а не от других, европейских, понеже те обынайны в таких письменах. Для того и я не от самого себя то учинил, но ведав обычай всех, как высших, так и средних и самых шляхетных персон, которые описывают свой живот, понеже и я тому последовал. А о зазирающих не есть под зазрением состою, токмо разумею о том, за незнание сего обстоятельства света (курсив мой. — И.С.)»[138].

Как комментирует исследователь, «в петровском государстве, утверждавшем и абсолютизировавшем общее в противовес личному, возможности для создания произведений, описывающих человека как такового, были минимальными. В итоге мемуары Куракина оказываются фактом, у которого отсутствуют возможности для превращения в тенденцию»[139].

Перелом происходит только в екатерининское время, когда осуществляется жанровый переход от «записок о событиях» к свободному, связному жизнеописанию. Выбор сюжета осуществляется автором, который к концу 1760-х — началу 1770-х годов становится активным действователем повествования, перипетии которого будут строиться вокруг и при участии автора текста, что вызовет необходимость более подробного описания его личности.

«Исторический пафос „Записок“ (рассказа о бывшем) окажется реализованным в рассказе о жизни (или части ее) отдельного человека. <…> Параллельно с этим процессом идет размежевание среди самих документальных жанров»[140], то есть выделяются дневник, записки (мемуары), записки-путешествия.

А. И. Тартаковский, очень подробно и тщательно изучавший развитие мемуаристики в XVIII — начале XIX века с точки зрения историка и источниковеда, рассматривает этот процесс как форму выработки исторического самосознания. По его мнению, на протяжении пятидесяти лет (с 60-х годов XVIII века до 30–40-х годов XIX века) происходит переход от текстов, которые пишутся для себя, детей и внутрисемейного употребления, к модели мемуаров и автобиографических повествований, предназначенных для публикации. Переход от семейно-личного дискурса к идеологически значимому, общественному, осознание своей личной жизни как части исторического бытия, включение в идейно-политическую борьбу — все это оценивается как прогресс и достижение. Наиболее высокий статус получают записки, где автор говорит о себе как части социального Мы[141]. Очевидно, что при таком подходе женские автодокументальные тексты оказываются в числе наименее интересных (хотя Тартаковский упоминает о Н. Долгоруковой, Е. Дашковой и Н. Дуровой).