Исповедь чужим текстом: о некоторых особенностях «Мемуаров» В. Головиной

Исповедь чужим текстом:

о некоторых особенностях «Мемуаров» В. Головиной

Особенность всех названных выше женских мемуаров — то, что они создавались на пересечении существующих религиозных, национальных, социальных, культурных дискурсов, в поле «чужого слова». Причем у Дашковой и Екатерины речь может идти о влиянии не только русской, но и французской (в оригинале тексты написаны по-французски), и немецкой (это, как известно, родной язык Екатерины II) традиции.

Интересный пример адаптации «чужого слова» и «чужого текста» можно увидеть еще в одном мемуарно-автобиографическом женском произведении, написанном в 10-е годы XIX века, — в «Мемуарах» графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1821).

В. Н. Головина была дочерью генерал-лейтенанта князя Н. Ф. Голицына и женой гофмейстера, а потом члена Государственного совета графа Н. Н. Головина. «Она шестнадцати лет сделалась фрейлиной императрицы Екатерины II, девятнадцати вышла замуж, стала хозяйкой известного в Петербурге салона, была приближена ко двору, несколько лет прожила во Франции, вырастила двух дочерей, выдала их замуж, написала свои мемуары»[190].

С точки зрения обсуждения вопроса о традиции женских воспоминаний, в ее записках наиболее интересны для нас страницы, связанные с фигурой жены Александра I Елизаветы Алексеевны.

Дело в том, что, по утверждению исследователей, у этой части текста — не один, а два женских автора. Е. П. Гречаная приводит в своей статье фрагмент из предисловия к «Мемуарам» дочери Головиной Прасковьи Фредро, где последняя пишет:

В 1813 году Императрица Елизавета, супруга Александра, предложила моей матери работать с ней над сочинением, которое интересовало их обеих. Речь шла о том, чтобы написать воспоминания. Моя мать с восторгом ухватилась за эту идею. Было условлено, что она будет говорить от первого лица, что Императрица напишет то, что касается ее, и что эти части будут включены в повествование матери[191].

При этом в мемуарах Головиной сохраняется определенное «единство стиля», так как голоса обоих женских авторов «скрыты» заимствованным из французской литературной традиции стилем, связанным, по наблюдениям Е. Гречаной, с такими чертами «французской аристократической культуры, как эмоциональная сдержанность, самообладание, чувство дистанции, воздвигающее незримый барьер между личностью и ее окружением, игровой камуфляж душевных переживаний»[192].

Текст Головиной пишется через дважды «чужое слово» — в него вмонтирован текст Елизаветы, уже «переведенный», как и ее собственный, на язык литературных конвенций.

В эпоху сентиментализма и романтизма роль чужого слова в передаче собственных чувств и построении самоидентичности возрастает. В той же статье Гречаная приводит альбом Елизаветы Алексеевны 1803–1810 годов, замечая, что «чувствительные выписки в этом альбоме императрицы выполняют функцию скрытой исповеди. Формируют потаенное автобиографическое пространство и выражают в конечном итоге стоическое мировосприятие»[193]. Исповедь «чужим текстом» — характерная черта писем, портретов, альбомов, мемуаров женщин аристократического круга конца XVIII — начала XIX века, как и их внутренняя адресованность. Как говорится в статье о текстах Л. Де Тарант: «доминирующая, формирующая в значительной мере язык и структуру текстов Л. Де Тарант тема — чувство привязанности к адресату, предстающее как единственный, последний смысл существования. <…> Собственно, все существование становится сплошным „письмом…“»[194].

Исповедь чужим словом, «разыгрывание» литературных и иных стереотипов женственности для создания собственного Я, его противоречивость и разорванность, внутренняя адресованность, смешение различных жанров (дневник, письмо, мемуары, автобиография, альбом) — все это можно видеть в женских автодокументальных текстах XVIII — начала XIX века. И хотя все тексты, о которых шла речь выше, не были опубликованы и (за исключением Записок Долгоруковой) не стали известны публике первой половины XIX века, но тем интереснее посмотреть, пишут ли женщины более позднего времени, существующие в другом культурном контексте, о себе иначе или они продолжают ту же традицию женской автодокументалистики? Как обнаруживают себя в их произведениях жанр, гендер и культурный контекст?