Гастроли в Америке

В августе 1962 года труппа Большого театра отправилась на гастроли по США и Канаде. В турне, рассчитанном на три с половиной месяца, участвовало сто двадцать артистов. Мы везли «Лебединое озеро» и «Жизель», одноактные балеты «Паганини» и «Шопениану», а также «Спартака» в постановке Леонида Якобсона, который отправился на гастроли вместе со всей труппой. В моем архиве сохранилась восьмимиллиметровая пленка, которая запечатлела, как во время инструктажа стюардессы перед взлетом по-детски непосредственный Якобсон выдернул клапан из спасательного жилета, и тот в считаные секунды с шипением прямо на нем наполнился воздухом. Высвободить прославленного балетмейстера из раздувшегося жилета удалось с большим трудом.

Сам Якобсон в то время тоже не расставался с маленькой восьмимиллиметровой камерой, считавшейся настоящим чудом техники. Он снимал все подряд, а Василий Иванович Пахомов, которого за несколько дней до начала гастролей назначили директором Большого театра, покрикивал на него:

— Якобсон, прекратите снимать! Что вы о себе думаете!

Ничтожный чиновник, ничего из себя не представлявший, позволял себе повышать голос на гениального Якобсона. Это было страшно унизительно. Леонид Вениаминович вынужден был спрятать камеру. Когда же самолет приземлился, Пахомов командным тоном начал распределять очередность выхода участников гастролей на трап.

— Первой выходит Раиса, ? говорил он, имея в виду Стручкову. — Потом выхожу я.

У трапа уже стояли люди с цветами, они махали руками, что-то скандировали, а из самолета вальяжно, исполненный чувства собственной значимости, выходил Василий Иванович Пахомов, которому было суждено занимать должность директора Большого театра всего-навсего два года.

Забавный эпизод приключился с Юрием Федоровичем Файером. Посматривая из иллюминатора на обступившую самолет толпу, мы заметили стоявшего у трапа человека, являвшего собой точную копию нашего главного дирижера. Это был родной брат Юрия Федоровича, который, заполняя анкету перед каждой поездкой на гастроли, в графе о наличии родственников за границей неизменно писал: «Был брат, но умер». И вот когда этот самый брат распростер объятия, готовясь заключить в них Файера после сорокалетней разлуки, Юрий Федорович воскликнул:

— Мирон! Ты же умер!

Но поскольку это было время хрущевской «оттепели», и железный занавес чуточку приподнялся, наличие родственников за рубежом уже не являлось черным пятном в биографии. В целях улучшения отношений с Америкой артистам Большого было разрешено вновь обрести своих близких. Поэтому Мирона Файера поселили вместе с нами в гостинице, и он трогательно ухаживал за своим полуслепым братом.

Позже обнаружилось, что в составе труппы есть еще несколько человек, чьи родственники жили в Америке. Например, Володя Василёв впервые встретился там со своей родной теткой. Правда, поначалу вышла забавная путаница. Когда она спросила, где можно найти племянника, то позвали не Володю Василёва, а Володю Васильева, у которого никакой тетки в Америке в помине не было. Он страшно перепугался — еще бы, кто знал, чем могут аукнуться родственники за границей.

— Никакой тети у меня нет! — поспешил всех заверить Васильев.

Тогда догадались, что счастливым обладателем американской тети является Василёв. Она в слезах кинулась к долговязому Володьке и утопила его в своих объятьях, взволнованно повторяя:

— Это же копия моего брата!

Нашлись и у нас кузены — Стенли и Эммануил Плезенты, сыновья Лестера (Израиля) Плисецкого, старшего брата моего отца, о которых я уже писал. Я их сразу узнал: и Стенли, и Эммануил были очень похожи на всех Плисецких. Своего дядю я живым не застал, он умер 7 апреля 1955 года, за семь лет до моего приезда в США. С братьями общаться не возбранялось. Даже сопровождающий нас генерал Калинкин, ответственный за безопасность, благосклонно относился к нашим контактам с американскими родственниками. К сожалению, разговаривали мы только через переводчика, а точнее, через балерину Светлану Щербинину, которая хоть как-то объяснялась на английском языке. Стенли пытался говорить со мной по-французски: герой Второй мировой войны, он был ранен во Франции, провел там много месяцев и выучил язык, но, увы, я французский понимал плохо. Тогда-то я и решил во что бы то ни стало овладеть иностранными языками, чтобы мое общение с кузенами стало более легким. В то время Стенли работал в Вашингтоне юридическим советником президента Кеннеди и специально приехал на встречу с нами в Нью-Йорк. А когда наша труппа в рамках гастрольного турне переместилась в Вашингтон, он пригласил нас домой.

Но вернусь к гастролям Большого театра по США. Жара в Нью-Йорке в день нашего приезда стояла немыслимая. Поэтому, узнав, что от аэропорта до гостиницы нам предстоит ехать в автобусе с запотевшими стеклами, мы были уверены, что по дороге попросту задохнемся от духоты. Но каково же было наше удивление, когда, войдя в салон, мы ощутили приятную прохладу. Американские автобусы уже в то время были оснащены кондиционерами, которых мы в Советском Союзе в глаза не видели. Это было так же удивительно, как специальные тележки в аэропорту, благодаря которым можно было не таскать чемоданы в руках. Все было внове, все было интересно, каждый шаг — как маленькое открытие Америки, которая поражала своим величием, динамичностью и оглушала звуками. Грохот подземки, пар, вырывавшийся из люков, ослепительная иллюминация на Таймс-сквер. Всякий раз, когда мимо нашей гостиницы, вереща сиренами, проносились полицейские или пожарные автомобили, мы как подорванные кидались к окнам в полной уверенности, что наступил конец света.

Поселили нас в отеле «Governor Clinton», на 7-й авеню, недалеко от Пенн-стейшн. Каждый номер был оборудован кондиционером, к помощи которого я не сразу решился прибегнуть, несмотря на изнурительную жару. Количество разноцветных кнопок буквально ввергало меня в ступор. Боялся нажать не на ту! Когда же, изнывая от духоты, я все-таки ткнул наугад в одну из многочисленных кнопок, конечно же, из кондиционера вместо спасительной прохлады повалил теплый воздух. Вообще, во время той исторической поездки с нами случилась масса казусов и анекдотичных ситуаций.

«Дикие» советские артисты тащили с собой на гастроли неподъемные чемоданы, набитые консервами, сыром и колбасой. Разогревали на гостиничных утюгах привезенную из Москвы провизию, чтобы сэкономить на походах в ресторан крошечные суточные, обесточивали весь отель, одновременно подключая к розеткам десятки кипятильников, чтобы разогреть в эмалированных кружках воду или сварить суп-концентрат. Экономили на всем, чтобы купить подарки для родных.

Однажды ко мне в номер постучал молодой танцовщик, недавно принятый в труппу.

— Можно в ваш туалет сходить? — спросил он.

— Конечно, проходи.

Через какое-то время ситуация повторилась — парнишка снова постучался в мой номер и вновь попросил воспользоваться туалетом. Когда он обратился с той же просьбой в третий раз, я не выдержал и спросил:

— А у вас в номере туалета, что ли, нет?

— Есть. Только он опечатан.

— Пойдем посмотрим!

Мы зашли в соседний номер, заглянули в туалет — на унитазе наклейка с надписью «Disinfected». Мальчишка, решив, что пользоваться унитазом запрещено, бегал в апартаменты по соседству. Подобные анекдотичные эпизоды приключались с нами на каждом шагу.

Несмотря на плотный график репетиций и спектаклей, мы все-таки успевали днем заглядывать в картинные галереи, музеи и, конечно же, в магазины, которые производили впечатление тех же музеев. Разглядывая невиданные доселе технические новинки, мы, что называется, носом протирали витрины. Один из наших оркестрантов, побывав в универмаге «Мэйсис», вернулся в гостиницу и заявил: «Забирайте назад свои суточные и отправляйте меня обратно!» Он просто обезумел при виде изобилия, царившего в витринах и на прилавках нью-йоркских магазинов, и его действительно в срочном режиме вернули в Москву.

5 сентября 1962 года я писал маме из Нью-Йорка:

«Вот уже четыре дня я гуляю по Нью-Йорку и настолько переполнен впечатлениями, что не мог собраться написать раньше. Мы репетируем каждый день утром и вечером, но я уже успел сходить в музей современных художников, посмотрел Вестсайдскую историю (очень сильный фильм). Все очень необычно и вместе с тем так знакомо по фильмам и рассказам, что кажется уже когда-то виденным. Акклиматизировались мы быстро, Алька и Майя чувствуют себя хорошо, вместе гуляем и работаем бок о бок. Майя сегодня легла рано, а я просматриваю очередные телепрограммы (у нас в номере телевизор). Передают все что угодно, иногда даже хорошие фильмы».

Танцевали мы в старом здании «Метрополитен-оперы». Наши спектакли оказались последними представлениями, которые шли на сцене этого театра. Потом его снесли. Гастроли открывали «Лебединым озером», принятым публикой сверхвосторженно. После того как занавес опустился, Майю больше двадцати раз вызывали на поклоны под нескончаемые овации.

Сохранилось письмо от 9 сентября 1962 года, которое я писал маме в Москву после триумфального выступления Майи:

«Дорогая моя любимая мамуля!

Первый Майин спектакль прошел хорошо, танцевала она с большим подъемом, в третьем акте, в коде, так долго стояла в аттитюд, что зал взорвался аплодисментами и криком. После конца ее вызывали двадцать три раза. Второй и третий спектакли прошли еще лучше. Сегодня выходной, и мы были на самом высоком доме, на сто втором этаже, смотрели панораму города, потом были на приеме у одной миллионерши-меценатки и вечером смотрели спектакль негритянского театра. Танцы, сопровождаемые пением, производят впечатление подвижностью тела. Когда мы с небольшим опозданием вошли в зал, публика встала и зааплодировала нам, а когда появилась Майя, все закричали: „Май-я, бра-во!“ Ее здесь все знают, поклонницы бегают за ней, как в Москве».

Огромный успех выпал и на долю «Класс-концерта» в постановке Асафа Мессерера. Этот спектакль представлял собой театрализованный урок классического танца и начинался с элементарных упражнений у станка, усложнявшихся по ходу действия. Балет открывали малыши. Чтобы не возить с собой детей, отрывая их от занятий в школе, в каждом городе приходилось набирать новых ребятишек. Затем инсценировалась традиционная поливка пола из лейки, как это было раньше, еще до появления линолеума. Этот балет, живой и жизнерадостный, но вместе с тем продуманный и серьезный, как все уроки Асафа Михайловича, давал артистам возможность продемонстрировать свои способности и технику. Когда один танцовщик заканчивал порученный ему отрывок, тут же вступал другой. Но если в США Асаф своим «Класс-концертом» завоевал огромную популярность, то Леониду Якобсону не удалось впечатлить американских критиков постановкой «Спартака». Его утонченная, лишенная эпичности и размаха хореография, навеянная рисунками с этрусских ваз, была принята в штыки американцами, никогда не отличавшимися широким кругозором. Монументальное шествие римских воинов в постановке Моисеева нашло бы гораздо больший отклик в сердцах американцев, воспитанных на голливудском кино, нежели живые античные фризы на авансцене, раскованные гадитанские девы и дуэты на полупальцах, созданные гением Якобсона. Помню, что Леонид Вениаминович очень болезненно воспринял эту неудачу.

Когда мы гастролировали в Бостоне, часть труппы была приглашена в летнюю резиденцию президента, расположенную на Кейп-Коде. На этом приеме я познакомился с тремя братьями Кеннеди и их матерью Роуз. У Майи сразу сложились очень теплые отношения с Робертом. Когда выяснилось, что они родились в один день — 20 ноября, — радости и удивлению обоих не было предела. Роберт обожал Майю, и расположение семьи Кеннеди распространилось и на нас. Много лет спустя, уже в 1970-х годах, когда Эдвард, младший из братьев Кеннеди, прилетел с визитом в Москву, мы встретились вновь. Это произошло на Ленинском проспекте, в доме известного коллекционера картин русского авангарда Георгия Костаки, с дочерью которого я в то время дружил. На прием с Кеннеди Георгий Дионисович пригласил художников, артистов и поэтов. Когда Эдварду представили меня как брата Майи Плисецкой, он вспомнил наш приезд на Кейп-Код и, обняв меня за плечи, сочувственно произнес: «У нас вами одна судьба — мы прежде всего чьи-то братья».

С Восточного побережья на Западное мы летели на четырехмоторном Локхиде «Super Constellation» — красивом самолете с тремя килями-стабилизаторами. Полет продолжался по сегодняшним меркам немыслимо долго. К тому же сейчас пассажирские лайнеры поднимаются на высоту десять?двенадцать тысяч метров, а тогда не взлетали выше пяти тысяч, поэтому из иллюминаторов можно было рассмотреть все в подробностях. В какой-то момент мне даже удалось пройти в кабину, сесть на место второго пилота и снять на свою восьмимиллиметровку Гранд-Каньон. Этим фильмом я до сих пор очень дорожу.

В Лос-Анджелесе труппу поселили недалеко от Голливуда. Из окон гостиницы открывался захватывающий вид на холмы Беверли-Хиллз, увенчанные знаменитой надписью: «HOLLYWOOD». Танцевали мы в театре «Шрайн Аудиториум». В первых рядах партера — звезды кино: Натали Вуд, Ингрид Бергман, Уоррен Битти, Ширли Маклейн… Как будто церемония награждения премией «Оскар», которая позже, к слову сказать, неоднократно проводилась в «Шрайн Аудиториум».

Но даже обилие знаменитостей в зрительном зале не произвело на нас такого сильного впечатления, как порядки, установленные американскими профсоюзами. К примеру, наш импресарио Сол Юрок выплачивал музыкантам «Шрайн Аудиториум» неустойку только за то, что они не играли, поскольку мы привезли своих оркестрантов. Проф-союз счел это нарушением трудового договора и обязал антрепренера платить за простой оркестра. Или другой пример. В Большом было принято помогать рабочим во время смены декораций. И артисты, чтобы быстрее подготовить сцену к следующему действию, сами отвязывали штанкеты и таскали отдельные части оформления спектакля. В Америке же любая наша попытка помочь вызывала бурю возмущения среди рабочих. Отгоняя нас от декораций, они кричали:

— Вы не имеете права вмешиваться в нашу работу!

А мы меж тем искренне стремились помочь рабочему классу, представители которого, как выяснилось позже, зарабатывали много больше наших солистов. Может быть, именно это обстоятельство позволяло им ощущать некоторое превосходство над гастролерами из СССР и постоянно упражняться в остроумии. Однажды скамейку, которую использовали в качестве реквизита в «Жизели», кто-то из рабочих сцены хохмы ради снабдил маленькими электрическими проводниками. Когда кто-нибудь садился на скамейку, один из шутников опускался рядом и нажатием кнопки вызывал слабый, но ощутимый удар током. На эту шутку попался главный художник Большого театра Вадим Федорович Рындин. Проверяя перед спектаклем декорации, он, ни о чем не подозревая, присел на заряженную скамейку. Рабочий сцены невозмутимо подсел рядом и нажал на кнопку. Почувствовав удар током, Рындин подпрыгнул на месте и разразился страшной бранью под гомерический хохот. Хорошо, что скамейку догадались обесточить до того, как во время спектакля на нее присядет Жизель, чтобы погадать на ромашке.

Эти же рабочие сцены из какого-то легкого материала сварганили точные копии чугунных противовесов для декораций. Перетаскивали они их, как будто сгибаясь под тяжестью ноши, и вдруг неожиданно бросали в руки проходящих мимо. Ты готовился принять неподъемный груз, моментально группировался, а ноша оказывалась невесомой и вылетала из рук. Американский юмор.

Когда гастрольное турне балетной труппы Большого театра по городам США и Канады подошло к концу и мы вернулись на родину, я не представлял себе, что когда-нибудь снова попаду в Америку. Поэтому, когда мне предложили отправиться в длительную командировку на Кубу, я, немного поразмыслив, согласился. Ведь это тоже Америка, хотя и Латинская.