Cуламифь

В нашей семье сохранилось предание о первом слове, довольно четко произнесенном мною в шесть месяцев, то есть еще до ареста матери. Мы тогда жили в Гагаринском переулке, куда однажды к нам забежала мамина младшая сестра, Суламифь, и, переговорив с ней о чем-то, подошла к моей кроватке. Склонившись над младенцем, она вдруг отчетливо услышала:

— Ми-та.

Именно так в нашей семье все называли Суламифь Михайловну Мессерер. Сам я, разумеется, не могу ручаться за достоверность этой легенды, но мама уверяла, что сокращенное имя моей тетки стало первым связным словом, которое я произнес. И действительно, роль Миты в моей жизни сложно переоценить. Прима-балерина Большого театра, она не побоялась рискнуть собственной карьерой и вызволила из лагеря сестру, считавшуюся женой изменника родины. Мита сумела добиться не только прекращения маминого дела, но и разрешения ей вернуться в Москву. Возвращаться, правда, было некуда — квартиру в Гагаринском переулке конфисковали вместе со всем ее содержимым. Но и тут на помощь пришла Мита, приняв нас вчетвером в двух своих комнатах в коммуналке за Большим театром. Она содержала нас на свою зарплату, поскольку маму всюду отказывались брать на работу, а других доходов у нас не было. Разумеется, мама помогала по хозяйству, но обувала, одевала и кормила троих племянников Мита на свое жалованье. Наверняка мы ей страшно мешали, однако она терпела и ни намеком не давала понять, что родственники ей в тягость. Частенько, когда у мамы не хватало времени, Мита провожала меня в музыкальную школу. Даже рояль, на котором я учился, принадлежал ей. Позже она опекала меня и во время учебы в хореографическом училище. Словом, присутствие Суламифи в моей жизни было постоянным и ежесекундным, и, кто знает, возможно, предчувствуя роль, которую сыграет Мита в моей жизни, я произнес в младенческой колыбели ее имя.

Она была отчаянной женщиной, наделенной взрывным темпераментом и неукротимой волей. Сама о себе говорила: «Есть у меня одно свойство — я норовлю пробивать лбом китайские стены, когда они вдруг передо мной возникают». Ее чемпионский титул по плаванию говорит сам за себя. Через три недели после того, как не умевшая плавать Мита впервые пришла на водно-спортивную станцию «Стрелка», ее выставили на соревнования против лучших пловчих столицы. И, представьте себе, к концу сезона она стала чемпионкой Москвы на дистанции сто метров кролем, а на следующий год — чемпионкой СССР! Четыре года подряд она не уступала этот титул. В журнале «Физкультура и спорт» за 1928 год писали:

«Трибуны задрожали от рукоплесканий, когда юная москвичка Мессерер в блестящем темпе выиграла спринтерскую дистанцию на сто метров вольным стилем. Это расстояние она прошла в 1 минуту 26 и 5 десятых секунды…»

Однако, разрываясь между балетом и плаванием, Мита в конце концов отдала предпочтение балету. Совмещать сцену с бассейном стало невозможно.

Мита, кстати сказать, также была одной из первых женщин в СССР, получивших водительские права. Я прекрасно помню «Москвич-401», который она приобрела в 1947 году, получив Сталинскую премию за исполнение партии Жанны в балете «Пламя Парижа». Это был автомобиль, созданный по образу и подобию довоенной немецкой модели «Опель-Кадет». Благодаря заводскому оборудованию, инструментам и чертежам, которые достались Советскому Союзу после войны по репарации, эта модель выпускалась у нас до 1956 года. Мита не доверяла никому свой автомобиль, водила сама и выглядела очень эффектно за рулем: яркая брюнетка в модном жакете с подкладными плечами и орденом «Знак Почета». Раньше нее начала колесить по Москве, по-моему, только Лиля Брик в автомобиле, подаренном ей Маяковским.

В Большом театре Миту недолюбливали. Причинами были ее конфликтный характер и желание все и всегда подчинять своей воле. Однако основной репертуар она начала вести довольно рано, пробыв в кордебалете чуть больше года. При этом влиятельных покровителей она не имела, искренне полагая, что всего можно добиться собственным трудом, без всякой протекции. В осветительской ложе, названной отчего-то «кукушкой», Суламифь по нескольку раз пересматривала все спектакли тогдашнего репертуара и заучивала таким образом наизусть партии всех исполнительниц. И вот однажды, явившись на утренний спектакль, она столкнулась с балетмейстером Александром Горским, который с выпученными глазами носился по театру и кричал:

— Все пропало! Артистка заболела! Некому танцевать па-де-труа в первом акте!

— А какую вариацию надо танцевать — первую или вторую? — спокойно поинтересовалась Мита.

Горский был поражен:

— Как?! Ты все знаешь?

— Конечно, все.

— А репетиция нужна? — спросил он.

— Нет, не нужна.

— Иди одевайся!

И Мита станцевала па-де-труа. А тогда в театре существовал закон, согласно которому танцовщику, исполнившему впервые ту или иную партию, давали возможность исполнить ее и в следующем спектакле. Через какое-то время история повторилась. В «Лебедином озере» Мита станцевала партию одной из невест вместо некстати заболевшей солистки. Вскоре она стала исполнять сольные партии в спектаклях на постоянной основе.

Первым же спектаклем, поставленным специально на нее, стал балет «Три толстяка» в хореографии Игоря Моисеева. Там была замечательная сцена в кибитке, где Мита моментально переодевалась. Ни о каких «молниях» в то время не было и речи, поэтому все скреплялось на живую нитку. Станцевав в одном костюме, Мита забегала в кибитку, где ее уже ждала костюмерша, которая буквально срывала с нее одежду и облачала в другой наряд. Это мгновенное переодевание производило на зрителей огромное впечатление.

В Большом театре в те годы была жесткая конкуренция: танцевали такие выдающиеся балерины, как Ольга Лепешинская, Софья Головкина, Марина Семенова. Позже, в 1944 году, появилась абсолютная небожительница Уланова. Без трений и конфликтов, как водится, не обходилось.

В 1941 году Мита писала маме в Чимкент:

«С хамством Самосуда пока бороться трудно. Что же делать, Сталинскую премию мне тоже не дадут. А Лепешинская получит! Да, неподходящий у меня для Большого театра характер. Ничего, Рахилинька, у меня еще сил достаточно, сумею еще доказать свою правоту!»

Доказывать свою правоту ей приходилось неоднократно. Однажды во время войны часть труппы, оставшаяся в Москве, решилась на премьеру. По инициативе Михаила Габовича, которого назначили директором филиала Большого театра, была сделана новая редакция «Дон Кихота». И все бы хорошо, но не хватало примы на партию Китри. Тогда Габович позвонил в Куйбышев и попросил прислать ему Миту или Лепешинскую. Ольга Васильевна не поехала. А Мита, очарованная балетом Минкуса, решила рискнуть, несмотря на то что гитлеровские войска стояли под Москвой.

Одно из писем Майи, присланное маме в эвакуацию, датируется как раз этим временем:

«Скоро пойдет „Дон Кихот“. Мита танцует премьеру. Она изумительно танцует и „Лебединое“, и „Дон Кихот“, и вообще все. Все смеются над тем, что Головкиной дали заслуженную. Она на днях приехала, и ее никто даже не поздравил.

В тот день, когда Головкиной дали звание, Мита блестяще танцевала „Лебединое“, и за сценой после конца спектакля вся труппа устроила Мите овации и говорили: ты для нас заслуженная.

Храпченко был на этом спектакле. Габович говорил о Мите с ним. Он сказал, что Мита представлена к награждению, но с тех пор прошло уже 2 недели и ничего нет. Ну, будем ждать».

Репетиции «Дон Кихота» продолжались четыре месяца. Спектакль был практически готов, как вдруг перед генеральным прогоном из Куйбышева вернулась Софья Головкина. И Габович, вызвав Миту в свой кабинет, обреченно сообщил:

— Мне велено отдать первый спектакль Головкиной.

— Но как же так? Это мой спектакль, я его репетировала!

— Я тоже не согласен, но поделать ничего не могу, это приказ председателя Комитета по делам искусств Храпченко, и я обязан подчиниться.

С этими словами Габович убежал на репетицию, оставив обескураженную Миту одну в своем кабинете. Недолго думая, она схватилась за кремлевскую «вертушку» и позвонила напрямую не кому-нибудь, а Розалии Самойловне Землячке, когда-то пламенной революционерке, а в тот момент — председателю Комитета советского контроля.

— Несправедливо отбирают спектакль! — представившись, пожаловалась Мита. — По распоряжению председателя Комитета по делам искусств Храпченко. Директор театра тоже не согласен, но должен подчиниться!

— Где вы сейчас находитесь? — поинтересовалась Землячка и, услышав ответ, попросила: — Подождите две минуты, я вам перезвоню.

Через две минуты действительно раздался звонок.

— Товарищ Мессерер, спокойно танцуйте премьеру. Храпченко отменил свой приказ.

Сама не своя от радости, Мита понеслась на сцену, где уже началась генеральная репетиция. Успела аккурат к первому выходу Китри. В кулисе уже стояла Головкина.

— Вон отсюда! — крикнула Мита и, оттолкнув соперницу, вылетела на сцену.

Личная жизнь Миты складывалась непросто. Первым ее мужем стал Борис Кузнецов, историк науки, экономист, профессор и, пожалуй, самый известный эйнштейновед в стране, написавший не одну книгу, посвященную великому физику. Недаром в 1963 году его назначили председателем Международного эйнштейновского комитета. Настоящая фамилия Бориса Григорьевича была Шапиро. Однако жить и работать с такой фамилией во времена расцвета советского антисемитизма было сложно. Став Кузнецовым, первый муж Миты смог не только дослужиться до заместителя директора Института истории естествознания и техники АН СССР, но и получить в 1942 году Сталинскую премию первой степени. Красавцем Борис Григорьевич был ослепительным. Майя говорила: «Если бы он родился в Голливуде, то перешиб бы Роберта Тейлора».

Брак Миты с Кузнецовым продолжался недолго. Война разбросала их в разные стороны… Переписываться было трудно, да и адрес не всегда знали. Как вспоминала сама Мита, окольными путями до нее дошла молва, что у Бориса Григорьевича завелась в эвакуации женщина. Тогда она решилась написать ему письмо, в котором просила не спешить с возвращением в Москву, пока в ее коммуналке ютится сестра с тремя детьми, мол, дома теснотища и жить пока негде. Кузнецов все понял и не вернулся. Больше они не встречались.

Потом у Миты случился продолжительный роман с солистом балета Большого театра Георгием Фарманянцем, который был младше ее на тринадцать лет. Фарманянц, наделенный невероятно высоким прыжком с зависанием в воздухе, на несколько лет стал для Миты не только партнером по сцене, но и спутником жизни. Впрочем, замуж за него она так и не вышла.

После Фарманянца в ее жизни возник Григорий Левитин, эффектный мужчина, чей образ был окружен героическим ореолом из-за его профессии — мотогонки по вертикальной стене. В Центральном парке он имел собственный аттракцион, который собирал тысячи зрителей и приносил немалый доход. Я очень симпатизировал Левитину, поскольку сам тогда живейшим образом интересовался техникой и в свободное от учебы время бегал к нему в парк посмотреть на мотоциклы. Дух захватывало, когда он начинал выписывать круги внутри специально возведенного манежа с вертикальными стенами! Брак с Левитиным был сложным, ссоры двух неуживчивых характеров перерастали в скандалы. Появление на свет в 1948 году их общего сына Миши не сняло накала страстей. Наоборот, возникла новая причина для разногласий — воспитание ребенка.

Поскольку у Миши были неплохие данные для занятий балетом — длинные ноги, высокий подъем — Суламифь Михайловна решила отдать его в хореографическую школу. К тому же там он всегда находился под ее неусыпным надзором. Будучи поздним, а потому особенно долгожданным ребенком, Миша с детства был объектом повышенного внимания. Единственной, кому Мита могла доверить своего сына, была наша мама. Поэтому, когда однажды Суламифь Михайловна отправилась в длительную командировку в Японию, Мишу она оставила в нашей семье, зная, что любимая Ра будет относиться к нему как к собственному ребенку.

Живя на Кубе, я из маминых писем узнавал, что Миша с большими успехами окончил училище. А встретились мы с ним уже в Варне, куда он приехал на балетный конкурс. Более того, как самому молодому участнику ему доверили поднять флаг Болгарии и открыть конкурс. Прекрасно помню, как он танцевал «Голубую птицу». Обладая большим шагом, он замечательно выполнял перекидные прыжки, красиво очерчивая ногами в воздухе полукруг.

Вернувшись из Варны в Москву, Миша был принят в Большой театр, где довольно скоро стал получать сольные партии. Тогда он поступил в ГИТИС на педагогический факультет, где стал одним из самых молодых студентов.

Но я забегаю вперед. Вернемся в 1958 год. Когда Мише, ученику хореографической школы, было всего десять лет, во время одного из представлений с участием его отца случилась авария, подстроенная молодым напарником Левитина, которого тот воспитал и обучил. Чтобы завладеть прибыльным аттракционом своего учителя, ученик смонтировал колеса мотоцикла таким образом, чтобы покрышки прижали и прорезали камеры. Так и случилось в тот момент, когда Григорий на мотоцикле лихо взлетел на стену манежа. Левитин сорвался со стены, мотоцикл упал на него, переломав ему ребра. Он выжил, но из-за полученных травм больше не мог заниматься любимым делом. Как вспоминала Мита, это был уже другой человек — угрюмый, замкнувшийся в себе. Перенести предательства он не смог, впал в депрессию и предпочел добровольно уйти из жизни. Воспользовавшись моментом, когда Мита находилась в командировке, Григорий Левитин покончил с собой.

После смерти супруга, чтобы отрешиться от мрачных мыслей, Мита стала ездить по свету со своими мастер-классами. К тому времени она уже давно сошла со сцены и полностью погрузилась в педагогическую деятельность: сначала вела классы в Большом театре, потом перешла в хореографическую школу, а в 1959 году Министерство культуры на целый год командировало ее в Японию, где решено было создать балетную школу имени Чайковского. Как человек неуемной энергии, она моментально согласилась на эту, казалось бы, непосильную задачу.

В 1960 году Мита вместе с солистом Большого театра и педагогом Алексеем Варламовым самым что ни на есть затейливым маршрутом отправилась в Японию. Из Москвы в Копенгаген, потом через Лондон, Рим и Кипр в Пакистан. Наутро полетели в Бангкок и уже оттуда в Токио. Путь занял двое суток.

Как же Мита преподавала, не зная языка? Поначалу при помощи переводчиков. Впрочем, продолжалось это недолго, поскольку даже самые первоклассные переводчики не владели балетной терминологией, и занятия походили на игру в испорченный телефон. Тогда упорная Мита решила: «А выучу-ка я японский язык!» Нарисовав на листе бумаги человеческую фигурку, она подписала каждую часть тела на японском языке, но русскими буквами, и заучила. Потом освоила глаголы, числительные, грамматику и вскоре начала довольно бегло объясняться и свободно вести класс на японском языке.

Школа имени Чайковского процветала. Поэтому по прошествии двенадцати месяцев контракт с Митой продлили еще на год. Затем последовало приглашение во всемирно известный Tokyo Ballet под руководством крупнейшего импресарио Тадацуго Сасаки. За долгие годы работы в Японии Митой было поставлено великое множество балетов, среди которых «Тщетная предосторожность», «Баядерка», «Золушка», «Спящая красавица», танцы из оперы «Руслан и Людмила», «Шопениана» Фокина, «Океан и жемчужины» Горского. И, конечно, «Дон Кихот», который в 1964 году Мита перенесла на японскую сцену всего за восемь дней. Именно с ее учеников начался стремительный подъем японского балета. И Япония отблагодарила Миту за труды. Император пожаловал ей орден Святого Сокровища, один из высших в Японии.

А 8 февраля 1980 года радиостанции сообщили, что педагог-балетмейстер Суламифь Мессерер и танцовщик Михаил Мессерер попросили политического убежища в американском посольстве в Токио.

Никому и в голову не могло прийти, что Мита с сыном решат остаться за границей. Новость об их побеге прозвучала как гром среди ясного неба. Несмотря на то что за предыдущие тридцать лет Мита исколесила весь мир, она всякий раз благополучно возвращалась в Москву. Решение было принято ими спонтанно. В тот момент по случайному совпадению они вдвоем оказались в Японии. Мите после окончания очередного контракта с Сасаки на следующий день надлежало вернуться из Токио в Москву, а Миша вместе с труппой Большого театра был в Нагое. В КГБ, очевидно, проворонили этот момент, потому что по негласным правилам тех лет близких родственников вместе за границу не выпускали. Особенно эти правила ужесточились в связи со скандалом, сопутствовавшим побегу в США Александра Годунова, чью жену Людмилу Власову чуть ли не силком возвращали назад в СССР. Муж, жена или дети вынуждены были оставаться на родине как гарантия вашего возвращения ровно в срок.

В ночь с 7-го на 8 февраля Миша из Нагои приехал к матери. К утру они вызвали такси и прямиком отправились в американское посольство в Токио. Дипломаты тут же связались с Вашингтоном и с посольством США в Москве. Никаких возражений не последовало.

Прошение о политическом убежище не прошло бесследно для семьи. Семидесятилетнего Асафа Мессерера, находившегося тогда в Японии с Большим театром, держали в посольстве более суток и первым самолетом выслали в Москву. До самой перестройки он оставался невыездным. Я же в это время работал в Бельгии с Морисом Бежаром. После того как новость о побеге Миты стала достоянием гласности, меня в срочном порядке вызвали в посольство и потребовали, чтобы я в прессе осудил поступок тетки. Разумеется, я категорически отказался, после чего моя командировка была прервана и я, от греха подальше, был также возвращен на родину. Словом, поступок Суламифи Михайловны в какой-то степени отразился на всех Плисецких — Мессерерах, но, поскольку в 1980-е годы уже наступало время больших перемен, прямых репрессий в свой адрес мы не испытали.

Мита же в Нью-Йорке преуспевала, получая ангажементы от лучших площадок и балетных трупп. Практически сразу под свое крыло ее взяла Люсия Чейз, в прошлом знаменитая американская балерина, ученица Михаила Мордкина, организовавшая American Ballet Theatre. Позже последовало предложение от нью-йоркской Консерватории танца, основанной некогда известным танцовщиком Владимиром Докудовским. Докудовский, кроме того что ангажировал саму Миту, предложил Мише место профессора по классу дуэтно-классического танца. Он же разослал по всей Америке рекомендательные письма, в которых о Мите говорилось как о самом выдающемся балетном педагоге современности. Контракты после рекламы Докудовского прямо-таки посыпались на нее! В том числе и из Лондона, куда ее пригласила хозяйка частной школы сценических искусств Urdang Academy.

И неуемная Мита переехала в Лондон, где тоже вскоре получила целый ворох выгодных контрактов: первый — на уроки повышения мастерства в труппе Королевского театра в «Ковент-Гарден», второй — на преподавание в Королевской балетной школе, третий — на мастер-классы в Королевской академии танца, президентом которой в то время была Марго Фонтейн. Но и этого ее неутомимой натуре было недостаточно — Миту влекли новые горизонты! Всякий раз, когда ей предлагали на Западе постоянную работу, она упрямо отказывалась, потому что больше всего на свете ненавидела сидеть на одном месте. И с радостью принимала предложения с разных континентов. Так, например, на протяжении двух лет она ездила преподавать в Марсель к Ролану Пети и сопровождала его группу в гастрольных поездках по Италии, Испании, Японии.

Пети обожал Миту. Работая в Испании над постановкой балета «Моя Павлова», он обратил на нее внимание как на… балерину. Мите, которой на тот момент стукнуло семьдесят восемь лет, предлагалось исполнить роль учителя танцев. Стоит ли говорить, что она с жаром откликнулась на эту авантюру! Начались репетиции, примерки костюма… Вскоре Пети, восхищенный Митой, решил переработать па-де-труа с ее участием в сольный номер, а то и вовсе в кусок целого акта. Но внезапно в творческий процесс вмешался профсоюз испанских танцовщиков, членом которого Мита не являлась и, стало быть, не имела права выходить в качестве балерины на сцену Барселоны. Признаться, в тот момент мы все облегченно выдохнули — мало ли чем могли закончится танцевальные экзерсисы для балерины, стоявшей на пороге восьмидесятилетнего юбилея! Все наши опасения выразил Миша своим звонком из Лондона.

— Слава богу, мама! — сказал он. — Неровен час, еще бы грохнулась во время спектакля!

С большим пиететом относился к Мите и Морис Бежар, неоднократно приглашавший ее преподавать в Лозанну. С 9 до 11 утра она занималась с учащимися балетной школы Бежара, а потом давала ежедневный класс артистам труппы. То, как Мита двигалась в свои девяносто лет, всех поражало! Она могла с легкостью поднять ногу на перекладину балетного станка, демонстрируя потрясающую растяжку, и при этом показывать, как правильно нужно выполнять пор-де-бра. Сам Бежар во время классов Миты неизменно приходил в репетиционный зал, чтобы посмотреть, как ярко и темпераментно она работает.

Лондон стал для Миты второй родиной, а ее квартира в Кенсингтоне — тихой гаванью, куда она возвращалась из дальних странствий по театрам и балетным школам. Неожиданным итогом ее блистательной карьеры стало награждение орденом Британской Империи, который сопровождался титулом Дамы. Церемония проходила в Букингемском дворце, куда Мите, как полагалось по этикету, надлежало явиться в шляпе. В поисках шляпки мы обегали, кажется, все магазины Лондона. Ни одна не подходила! То цвет не тот, то нет необходимого размера, то слишком вычурный фасон, то поля чересчур широки… Так мы носились по Лондону за несколько часов до встречи с принцем Чарльзом в Букингемском дворце, пока не набрели наконец на магазинчик, специализирующийся на прокате шляп. Там-то и обнаружился подходящий вариант! Крошечная Мита, обычно не признававшая головных уборов, в выбранной шляпе походила на гриб. Но этикет есть этикет, что поделаешь. Водрузив на голову взятый напрокат убор, она отправилась в Букингемский дворец. С ней — специально прилетевший из Москвы Нодик, я и Мишин приятель Уильям Херли.

Церемония задерживалась. Камергер учил, как надо кланяться Его Королевскому Высочеству, а Мита страшно нервничала, поскольку заканчивалось время проката шляпы, ведь взяли-то мы ее всего на два часа. Кто же мог подумать, что в Букингемском дворце возможны такие проволочки!

Само награждение проходило довольно быстро. Получив свой орден, каждый продвигался дальше, пятясь по диагонали назад, чтобы, не дай бог, не повернуться спиной к наследнику британского престола. Когда назвали имя Миты, она подошла к принцу Чарльзу, стоявшему на возвышении у трона, и поприветствовала его балетным реверансом. В девяносто два года! Высоченному Чарльзу пришлось чуть ли не вдвое согнуться, чтобы прикрепить к ее жакету орден. Покончив с награждением, он сказал:

— А знаете, госпожа Мессерер, я ведь с детства знаком с русским балетом. Когда в 1956 году Большой театр впервые приезжал на гастроли в Лондон, моя бабушка взяла меня на спектакль «Бахчисарайский фонтан». Мне было десять лет. Замечательная была постановка!

Надо заметить, что Мита в тех исторических гастролях участвовать не могла, поскольку уже сошла со сцены. Но это обстоятельство вовсе не мешало ей принимать комплименты и поздравления от принца Чарльза за весь Большой театр.

По окончании церемонии новоиспеченная Дама, только что получившая орден, еле-еле успела прибежать в магазинчик и сдать взятую напрокат шляпу. Знали бы сотрудники шляпной лавки, для какого повода эта крошечная пожилая дама арендовала у них головной убор!

После смерти мамы всю свою нежность, любовь и ласку я обрушил на Миту, которая с колыбели стала для меня второй матерью. Майю она и вовсе удочерила, когда возникла угроза, что ее, двенадцатилетнюю, заберут в сиротский дом для детей врагов народа. Мита считала, что дочь сестры — это всегда чуть-чуть и твоя дочь. В феврале 1941 года она писала маме в Чимкент:

«Рахилинька, родная моя! Давно я тебе не писала. Майечка доехала хорошо. Она у тебя очень поправилась и загорела. Сейчас продолжает пить молоко, но поправки ее хватит ненадолго — она целый день в школе. Ложится опять поздно. Никак не могу ее рано уложить».

Однако с течением времени отношения Майи с теткой менялись, и не в лучшую сторону. Мита — личность сложная, неоднозначная. Она могла окружить вниманием и заботой, но в следующий момент вдруг несправедливо обидеть и попрекнуть своими благодеяниями. Способная свернуть горы ради близких, Мита требовала взамен того же. Поэтому, когда Мишу после окончания хореографического училища приняли в Большой театр, она была уверена, что он в «Лебедином озере» в партии Зигфрида встанет в пару с Майей. Разумеется, Майя отказалась. Она не оказывала протекции родным братьям и, уж конечно, не собиралась поощрять двоюродного. Этого своей племяннице Мита простить не смогла и тут же припомнила все хорошее, что когда-то сделала для нашей семьи: «Ты мне всем обязана. Это что же, я зря хлопотала за твою мать и воспротивилась, когда пришли забирать тебя в детский дом?» Тут уже удила закусила Майя.

В своей книге она написала:

«Я совершенно обожала Миту. Не меньше, чем мать, иногда, казалось, даже больше. Но она, в расплату за добро, каждый день больно унижала меня. И моя любовь мало-помалу стала уходить. Это она заставила меня разлюбить ее. Не сразу это удалось. А когда удалось, то навсегда».

Многие отрицательные черты Майя унаследовала от тетки и вменяла ей это в вину. Не раз она сокрушенно признавала:

— Я, к сожалению, много переняла у нее.

В этом отчасти тоже крылась причина раздора — Майя все явственней и резче узнавала в себе характер Миты и старалась бессознательно, а может, осознанно дистанцироваться от нее.

Мита ушла из жизни в возрасте девяноста пяти лет в Лондоне. До последнего дня она вела класс в «Ковент-Гарден».

Миша Мессерер, уже известный на Западе педагог-балетмейстер, спустя четверть века после своего побега был приглашен ставить балет в Большом театре. Его карьера в России развивалась настолько успешно, что через несколько лет, продолжая жить в Лондоне, он стал главным балетмейстером Михайловского театра в Санкт-Петербурге, где работает до сих пор.