Мама

Моя мама Рахиль Михайловна Мессерер появилась на свет 4 марта 1902 года в Вильно. Когда ей исполнилось два года, семья перебралась в Москву. Несмотря на действовавшие ограничения для евреев, маму приняли в одну из лучших московских гимназий, основанную княгиней Львовой. Она с удовольствием пела в гимназическом хоре, получала отличные отметки по дикции и грамматике.

Революция прервала ее учебу. Вокруг голод, холод, разруха, безденежье… Мама стала помогать ухаживать за младшими братьями и сестрами. Моя тетя Елизавета, или, по-домашнему, Эля, писала в своем дневнике:

«В нашей семье Ра пользовалась большим авторитетом как старшая сестра и главная помощница мамы. Помню, что, когда я была маленькой, она меня причесывала, водила гулять, а в гостях, прежде чем попросить что-нибудь, я всегда смотрела на нее и ждала, кивнет она головой или нет. После ранней смерти мамы она фактически стала матерью для младшего брата Александра, которому в то время было только тринадцать лет, а Рахили — двадцать семь».

В девятнадцать лет мама поступила в Институт кинематографии на курс Льва Кулешова. Это был самый первый набор ВГИКа. На приемном экзамене она изображала ловлю бабочки и, видимо, сама так поверила в предлагаемые обстоятельства, что чуть не заплакала от досады, промахнувшись воображаемым сачком и спугнув воображаемую бабочку. Приемная комиссия была покорена.

Вгиковцы любили собираться в доме Мессереров, устраивали вечеринки с танцами, шарадами, маскарадом. Душой компании был Володя Плисецкий, с которым мама познакомилась во время занятий по верховой езде. Миниатюрная и изящная девушка с внешностью рафаэлевской мадонны с первого взгляда очаровала однокурсника. Володя Плисецкий стал ухаживать за ней. Мама отвечала ему взаимностью. Одному Богу известно, чем это могло закончиться, если бы однажды Володя Плисецкий на одну из вечеринок не привел своего старшего брата Михаила, который по иронии судьбы тоже влюбился в нее. Образовался любовный треугольник, которому мама вскоре положила конец, отдав свое сердце Михаилу. А Владимир вернулся в Ленинград и, как я уже рассказывал, стал гимнастом-акробатом и эстрадным артистом.

Карьера мамы в кино началась более чем успешно. Яков Протазанов считал, что ее библейская красота принадлежит восточному типу: печальные глаза, черные волосы, расчесанные на прямой пробор, смуглая кожа. Поэтому он предложил маме сниматься в главных ролях на новой киностудии «Узбекфильм». Там она играла в фильмах «Долина слез» (1924), «Вторая жена» (1927), «Прокаженная» (1928) и других. Эти фильмы, главная тема которых — освобождение женщин Востока от ига шариата, имели в свое время большой успех и демонстрировались во многих кинотеатрах страны. У меня до сих пор хранится один из первых номеров журнала «Советский экран», где на обложке изображена мама.

После рождения Майи она продолжала сниматься в кино и в Ташкенте, и на «Мосфильме». Рассказывала, что на Мосфильмовскую улицу было невозможно проехать по грязной и еще не асфальтированной дороге, особенно в дождь. В то время этот район считался окраиной Москвы. Съемки проходили в переделанном под киностудию ангаре, где раньше изготавливались дирижабли.

Я помню ее рассказ о том, как четырехлетняя Майя на просмотре фильма «Прокаженная» расплакалась на весь зал, увидев, что басмачи бросили несчастную героиню под копыта лошадей. Мама долго успокаивала ее, повторяя, что это только кино, что все не по-настоящему и с ней ничего не случилось. Но заплаканная Майя упорно повторяла: «Они же тебя убили!»

Из кино мама вынужденно ушла, когда забеременела Аликом. Отца к тому времени назначили управляющим рудниками «Арктикуголь» и консулом СССР на Шпицбергене, и мама отправилась туда на ледоколе «Седов» с годовалым Аликом и семилетней Майей, пережив в пути сильнейший шторм.

На Шпицбергене она участвовала в обустройстве быта шахтеров, работала телефонисткой, организовывала самодеятельные концерты и даже поставила сказку «Русалка», где Майе досталась роль Русалочки.

После возвращения из Заполярья отца наградили орденом и автомобилем «эмка». Отто Шмидт, возглавлявший Главное управление Северного морского пути, назначил его генеральным директором треста «Арктикуголь». А вскоре родители получили квартиру в центре Москвы.

В это время фамилия Мессерер была на пике популярности. Свидетельством этой славы стал организованный в МХАТе Втором вечер, в котором принимали участие пятеро представителей семьи: три сестры и два брата. Я уже писал об оглушительном успехе этого вечера.

Однако счастливая и благополучная жизнь продолжалась всего два года и закончилась с арестом отца. Приговор гласил: «Десять лет без права переписки», что фактически означало расстрел. Но мама, как и многие другие женщины, долго не могла осознать чудовищный смысл этой формулировки и верила даже, что по истечении десятилетнего срока отец вернется. Однажды, уже находясь в ссылке в Чимкенте, она получила посылку от Миты, в которой среди прочего нашла горсть конфет «Мишка на Севере». Мама решила, что эти конфеты — зашифрованное сообщение о том, что Миша жив и находится на Севере. Она тогда даже немного воспряла духом.

Но в 1956 году во время хрущевской оттепели мы получили справку о реабилитации с ложным указанием даты и причины смерти отца. Там было указано: «1941 год. Воспаление легких». Напротив графы «место смерти» стоял прочерк. И только в 1989 году она получила справку от начальника секретариата военной коллегии Верховного суда СССР А. Никонова.

«Уважаемая Рахиль Михайловна! На Ваш запрос сообщаю: Плисецкий Михаил Эммануилович, 1899 года рождения, член ВКП(б) с 1919 года, до ареста — управляющий треста „Арктикуголь“ Главсевморпути, был необоснованно приговорен 8 января 1938 года к расстрелу по ложному обвинению в шпионаже, во вредительстве и участии в антисоветской террористической организации. Приговор приведен в исполнение. Это произошло немедленно после вынесения приговора — 8 января 1938 года… Проведенной в 1955–56 году дополнительной проверкой было установлено, что Плисецкий М. Э. был осужден необоснованно…»

Больше мама замуж не выходила. Несмотря на то что она была красивейшей женщиной, я не помню, чтобы рядом с ней появлялись какие-то мужчины. В кино она тоже больше не снималась, целиком посвятила себя семье и детям. Ее материнской любви хватало на всех. Она не пропускала ни одного спектакля с нашим участием. Обычно сидела в первых рядах, улыбаясь многочисленным поклонникам своих детей, то и дело подходившим к ней в антракте. Иногда дарила знакомым фотографии, подписывая «На добрую память от мамы Майи».

Мама никогда не теряла связи со своими подругами по лагерю, часто навещала их и иногда брала меня с собой. Я помню красавицу Любовь Васильевну Бабицкую, которая так же, как и мама, стала одной из первых выпускниц ВГИКа. Она была замужем за директором «Мосфильма» Борисом Яковлевичем Бабицким. Именно он запустил в производство звуковые кинокомедии, среди которых наибольшей популярностью пользовались «Веселые ребята». В 1937 году Борис Яковлевич был освобожден от должности директора Мосфильма, потом арестован и в 1938 году расстрелян. Следом заключили под стражу Любовь Васильевну и отправили в Акмолинский лагерь. Освободили ее в 1945 году, однако право вернуться в Москву Бабицкая получила лишь через десять лет.

Другой маминой лагерной подругой была Ханна Самойловна Мартинсон. Положение Ханны Самойловны в лагере было привилегированным. Она была врачом-педиатром, лечила детей лагерного начальства и, кажется, даже могла выходить за зону. Когда Мита приехала первый раз в лагерь, чтобы забрать меня в Москву, именно Ханна Самойловна отсоветовала это делать — я был слишком слаб и дороги не выдержал бы. А маму, оставшуюся без грудничка, тут же отправили бы на самые тяжелые работы.

Ханне Самойловне в лагере помогала медсестра, Клавдия Семеновна Мареева, тоже осужденная. Мама рассказывала, как они втроем, когда мне исполнился год, справляли мой самый первый день рождения. Устроили торжество: на полу расстелили ковер, вместо стола приспособили большой фибровый чемодан, вместо бокалов — вакуумные банки из детской больницы при лагере. Ханна Самойловна, Клавдия Семеновна и мама расселись на полу вокруг стола-чемодана, разлили по банкам апельсиновый сок, переданный Митой, и пили за мое здоровье, закусывая консервами, которые тогда казались немыслимым деликатесом.

После освобождения мама потеряла из виду Клавдию Семеновну. Прошли долгие шестнадцать лет, прежде чем она дала о себе знать. 4 февраля 1957 года Майя получила из города Кимры Калининской области такое письмо:

«Милая Майя!

Прежде всего, простите меня, что я Вас так называю, я не знаю Вашего отчества, главное — Ваше имя мне очень близко и дорого моему сердцу. На днях я ходила к одной моей знакомой и я увидела в журнале „Работница“ Вашу фотографию, где Вы сидите и играете с Вашим братом Александром в шахматы, а рядом с Вами сидит Азарик. Вот этот-то Азарик мне очень дорог. В 1938 году я с Вашей мамой жила в Акмолинске, там я работала медсестрой с детьми и ежедневно ходила к Азарику, измеряла ему температуру, давала лекарства.

Вспоминаю проводы Азарика осенью, как мы все его провожали до ворот и плакали, нам было жалко расставаться с Азариком, было такое чувство, как будто отдавала своего сына. И вот вдруг я случайно увидела уже взрослого любимца, который мне так был дорог, которому я свою материнскую ласку отдавала вместо своих детей.

Дорогая Майя, в те годы надругались над нашей честью, теперь ее вернули. Мне очень хочется узнать, где Ваша мама, как ее здоровье. Привет Азарику посылать боюсь, он, наверное, не знает о нашей жизни.

Мареева Клавдия Семеновна».

С тех пор началась переписка, которая длилась не одно десятилетие. Последнее письмо из города Кимры пришло в 1982 году, написано оно было уже плохо разборчивым почерком.

«Здравствуйте, дорогая Рахиль Михайловна!

Получила Ваше письмо с большим опозданием. Я болею сахарным диабетом, и еще у меня болят глаза — глаукома. Я вижу только немного одним глазом, а второй ослеп. Теперь Вы меня не узнаете, я стала старуха, мне семьдесят девять лет. В моей теперешней жизни нет той счастливой радостной жизни. Я раньше пела, всегда была радостна, счастлива, а теперешняя жизнь меня удручает. Я по улице долго не хожу, я ничего не вижу. Мне очень хочется знать, как живет Азарик, ведь он у меня в моих глазах тот мальчик, которого я любила, ухаживала за ним в первый год его жизни.

Милая Рахиль Михайловна, я часто вспоминаю о своей незаслуженной жизни, этот лагерь. Сколько пришлось пережить, перестрадать незаслуженно. Сколько эти унижения, эти страдания унесли у нас хорошего здоровья. Я часто вспоминаю, как мы жили в бараке, вспоминаю, как нам открывали лагерные ворота и нас под конвоем становили по 4 человека, мы шли на тяжелую работу. Рыли лопатами казахстанскую землю и доставали под землей песок для кирпичного завода, где тоже работали наши жены, мы пели песню, которую сочинили наши жены. Мы ее называли „Песня жен, которых арестовали за мужей в 1937 году“. Когда мы выходили из ворот лагеря, то мне жены кричали:

— Мареева! Запевай!

Наша жизнь полна печали,

Что случилось — не поймем

И в далеком Казахстане

Песню мы Москве поем.

Припев пели все:

Кипучая, могучая, никем непобедимая,

Москва моя, страна моя, ты самая любимая.

Ты сама нас воспитала,

Мы тобою рождены,

Что же вдруг такое стало,

Мы тобой осуждены.

Верим мы, как в сне, как в сказке,

Дни печали пролетят,

Мы увидим снова ласки

Наших маленьких ребят.

Дорогая Рахиль Михайловна, пишу плохо, потому что глаза плохо видят. Крепко целую Вас, ваша товарищ по несчастью. Не забывайте меня».

Мама поддерживала отношения и с друзьями отца, в частности с Володей Урицким, братом знаменитого Семена Урицкого, начальника разведуправления РККА, погибшего в 1938 году в сталинской мясорубке. Володю миновала судьба брата — он остался в живых. На одном из многочисленных допросов, где Володю заставляли лжесвидетельствовать против брата, чекисты отбили ему почки. С тех пор Урицкий практически потерял способность ходить, он едва передвигал ноги, опираясь на палку. Мама очень жалела Володю. Мы часто бывали у него дома на Кузнецком Мосту. Время от времени она договаривалась с массажистом из Большого театра, чтобы тот хоть как-то попытался облегчить его страдания.

Кинорежиссер Василий Катанян, друживший с Майей, пишет в книге «Прикосновение к идолам»:

«Я очень любил ее мать, Рахиль Михайловну, достойную, добрую женщину. Непонятно было, как она все успевала — готовка, уборка, все ели в разное время, Майя шла в класс — надо выгладить хитон, Алик вернулся с репетиции, младший готовит уроки… Она была подвижная и стремительная».

Мама очень переживала за Майю в 1950-е годы, когда шесть лет ее преследовали из-за встречи с английским дипломатом. В своих заметках тех лет, которые мама зачастую делала, проснувшись среди ночи, она пишет:

«Она кому-то высказала несколько слов о своем тяжелом настроении. Теперь мучается. Могут воспользоваться. Наказать. Многие годы попирали человеческое достоинство. Сильно попирали. Придумывали всякие „причины“, могли бы задушить, но этот цветок — он слишком силен. Он слишком красив среди обыкновенных. Преступники! Они ее постоянно чем-нибудь мучают. Даже когда она получала премию. Нужно было принимать, чуть ли не преклонив колено. Как бесправному гению. А ведь у нее есть гордость. А она такая маленькая, бесправная… Каждое лыко в строку. Никак не приспособится. Противно… Творить! Творить, уйти в свое творчество, где она Великая. Огромная сила таланта, а в жизни маленькая и беззащитная».

Эту опалу Майя пережила во многом благодаря поддержке матери.

Майя обожала маму. Все ее письма к ней начинались так: «Дорогая мамочка!» или «Дорогая мамуленька!». Как, например, вот это письмо, которое Майя отправила из Москвы в Свердловск 21 июля 1942 года:

«Мамуленька, дорогая моя! Мне так досадно, что ты не видишь меня на сцене. Я ужасно соскучилась без мамочкиных забот и хлопот. Так приятно вспоминать, когда я была с тобой под мамулиным крылышком. Я не могу себе простить, что ругала Алиньку и Азарика и мало помогала тебе. Я ведь так люблю тебя!!!!!!!! Целую тебя миллион раз, твоя Майя».

Когда мамы не стало, Майи не было в Москве. Узнав о случившемся, позвонила мне, плакала и повторяла: «Как же мы теперь без мамы…» Кажется, она гастролировала в Японии и на похороны приехать не смогла.

Конечно, страшной трагедией в жизни мамы стала смерть Алика, страдавшего пороком сердца. Когда его не стало, она резко сдала и постарела…

В конце жизни мама получила возможность путешествовать. Гостила в Англии у Миты, съездила в Израиль к двоюродным сестрам, которым удалось спастись бегством в период холокоста.

В 1965 году мама провела полгода вместе со мной на Кубе. В отличие от Майи, которая прекрасно чувствовала себя в тропическом климате, мама очень страдала от жары. В самые знойные дни мы ездили в залив Кочинос, где в 1961 году произошла высадка морского десанта. Мама совсем не умела плавать, но очень любила лежать в надутой автомобильной камере и подолгу качаться на воде. Я всячески старался ее развлечь: водил на все наши спектакли, независимо от того, принимал ли в них участие, знакомил с друзьями, показывал город. А однажды отвел в парикмахерскую, где ей впервые в жизни сделали настоящую прическу. Она вышла невероятно красивая, я даже не сразу узнал ее.

Увы, эта поездка на Кубу закончилась довольно скандально. В консульстве вдруг спохватились, что мамино пребывание за границей слишком затянулось. Меня вызвали в консульство: «Как так? Почему ваша мать так долго находится за рубежом? Она что, невозвращенка?!» Говорить о невозвращенцах на Кубе было смешно, и тем не менее консул потребовал ее немедленного отъезда на родину. Кто бы мог подумать, что существуют какие-то лимиты на пребывание в стране — главном союзнике СССР, куда даже не требовалась виза.

Довольно долго мама прожила в Мадриде, когда я работал в Испанском национальном балете. Конечно, ее сопровождал Нодик. Я возил их с мамой в Гранаду и Севилью, которые произвели на них большое впечатление. Особенно Нодик восторгался Гранадой, поскольку песня «Гренада, Гренада, Гренада моя» — это его юность. Всю жизнь он мечтал узнать, что же такое эта Гренада. Я его поправлял:

— Не Гренада, а Гранада.

— Не может быть, — отказывался верить Нодик, — ведь у Светлова в стихах именно «Гренада»!

Когда я работал с Роланом Пети, мама приезжала и в Марсель, откуда писала трогательные письма в Москву:

«Дорогие мои Майечка и Робик! Мама-путешественница быстро освоилась с обстановкой. Когда вошла в огромный продовольственный магазин, сразу, как не велел Маяковский, не сказала „…твою мать“[1]. Но вспомнила о нем и подумала, чтобы не выразить свои чувства вслух. Потом обошла весь магазин в течение получаса, чтобы не задерживаться слишком. Мы с мадам Пеле купили все, что нужно было для борща, и пошли домой. Я им приготовила борщ, который они ожидали с большим вожделением. Собрали своих детей с мужьями и съели по три полных тарелки, причмокивая и восторгаясь».

Мадам Пеле была женой Жана Пеле, директора одного из госпиталей в Марселе, у которого мы поначалу остановились. Одна из троих дочерей Жана, выйдя замуж за кубинца, некоторое время жила в Гаване, где мы и познакомились. Когда Лойпа по приглашению Ролана Пети приехала в Марсель, первое время она жила в гостевом домике при госпитале, любезно предоставленном семьей Пеле.

Потом было путешествие в Америку, где мама гостила у моего кузена Стенли. И наконец, Париж. Это был первый год моей работы с Морисом Бежаром. Прилетев из Нью-Йорка в столицу Франции, мама поселилась в расположенной в 16-м арондисмане квартире, которая принадлежала моему знакомому, Володе Рейну. Там с ней случился тяжелейший инфаркт. Поскольку у мамы не было никакой страховки, положить ее в больницу удалось с большим трудом. В парижском госпитале она пролежала десять дней, потом мне выставили счет на огромную сумму. Тогда очень помог Бежар, взяв на себя часть оплаты.

Мама ушла из жизни в возрасте девяносто одного года. На другой день после ее смерти совершенно мистическим образом погибло апельсиновое дерево, которое прожило в нашей московской квартире не одно десятилетие. Родилось оно еще в Щепкинском проезде, после того как я, съев однажды апельсин, бездумно проковырял пальцем землю в корзинке из-под цветов, подаренных Майе каким-то поклонником, и воткнул туда косточку. Через некоторое время неожиданно для всех показался росток. Когда корзинка от времени рассыпалась, мы пересадили его вместе с остатками земли в горшок. В квартире на Пушкинской площади, куда наша семья переехала после расселения коммуналки в Щепкинском проезде, деревце вымахало до потолка. Плодов оно не давало, но исполняло роль декоративного растения, наподобие фикуса — те же плотные мясистые листья, правда, при этом огромные шипы по всему стволу. Когда переезжали с Пушкинской площади на улицу Горького, я приладил к кадке с деревцем колесики и торжественно вез ее по улице, вызывая интерес прохожих. К счастью, везти пришлось под горку, мимо Елисеевского магазина, и дальше — к дому № 6. Долгое время наш экзотический любимец украшал угол в гостиной. Мама любовно ухаживала за ним, поливала, промывала от пыли листья… Когда, узнав о смерти мамы, я приехал домой, Нодик, который жил вместе с ней последние годы, показал мне наше дерево с… совершенно голым стволом. Оно потеряло разом все листья на следующий день после того, как мамы не стало.

Маму похоронили в семейной могиле Мессереров на Новодевичьем кладбище, в начале знаменитой мхатовской аллеи. Первым там был похоронен в 1937 году ее брат Азарий, выдающийся актер, в честь которого она и назвала меня, родившегося в том же году.