Глава вторая «Все впечатленья бытия»

В те годы, когда Сереже Аксакову, говоря пушкинскими словами, «были новы все впечатленья бытия», одним из самых сильных для него стало впечатление природы.

Уфа расположена примерно на широте Рязани или Смоленска, и пейзаж Уфимского наместничества и Оренбуржья (где находилось Старо-Аксаково) отчасти напоминал среднерусский. Те же леса, перелески и поля, окаймленные невысокими горами (отрогами Урала); те же сосна, ель, рябина, ива, именуемая здесь черноталом, калина, черный, то есть лиственный, лес – дуб, липа, осина, береза. Но были и отличия: природа этого края имела на себе печать «первообразной чистоты», силы и какой-то чрезмерности. Чрезмерности во всем – в широте немереных полей, в тучности и густоте трав, в богатстве лесов всякою птицею и вод – рыбою, а кроме того, и в самих опасностях, таившихся на каждом шагу. Весною, летом и осенью к иным лесным провалам с топкими берегами никто не смел подходить; зимою же воздух выхолаживался до замерзания ртути, а снеговые валы свободно накрывали не успевшие добраться до селенья обозы.

Позднее, уже из Подмосковья, куда переселился Сергей Тимофеевич, родные места виделись ему такими:

В наш дикий край лечу душою:

В простор степей, во мрак лесов,

Где, опоясаны дугою

Башкирских шумных кочевьев,

С их бесконечными стадами,

Озера светлые стоят,

Где в их кристалл с холмов глядят

Собравшись кони табунами…

Или где катится Урал

Под тению Рифейских скал!

Обильный край, благословенный!

Хранилище земных богатств!..

По наследству ли достался будущему писателю его характер или оформился под влиянием различных условий, во всяком случае, многое в нем гармонировало именно с окружающей природой, говоря современным языком – вписывалось в нее. «Мою вспыльчивость и живость я наследовал прямо от своей матери», – утверждал Сергей Тимофеевич. Было в нем нечто и от неуемности, силы и щедрости заволжских и предуральских пространств. Хотя, надо добавить, все это сочеталось у Аксакова с не свойственными тем краям мягкостью и легкостью переходов, а также с деликатностью и тонким артистизмом…

Чувство природы складывалось в будущем писателе с молодых лет, и оно включало в себя не то чтобы ее понимание, но просто со-переживание с нею, со-бытие.

Об Аксакове можно сказать словами поэта:

С природой одною он жизнью дышал:

Ручья разумел лепетанье,

И говор древесных листов понимал,

И чувствовал трав прозябанье…

Рыбная ловля, охота, собирание ягод, просто прогулки – в лес или в степь – заложили в нем глубокие и мощные пласты впечатлений, которые позднее, спустя десятилетия, стали щедро питать его художественное творчество.

Когда мальчик подрос, к впечатлениям природы прибавились впечатления от прочитанных книг. Большой любительницей литературы, мы помним, являлась мать, но и Тимофей Степанович книгой не пренебрегал, особенное пристрастие имел он к чтению вслух, обнаружив в этом деле даже некоторое актерское искусство. В семье Аксаковых вообще любили по вечерам читать вслух, и это имело значение большее, чем может показаться на первый взгляд. Ведь чтение по природе своей процесс сугубо индивидуальный, читающий намеренно уединяется, чтобы полнее и интимнее погрузиться в новый, художественный мир. Аксаковы же, видимо, ощущали и ценность совместного чтения – ценность, которая может быть объяснена с помощью следующей аналогии.

Еда, как известно, дело тоже, в общем, индивидуальное, однако давно замечена роль коллективности всевозможных трапез и пиров. Люди совместно «вкушают мир» (выражение М. Бахтина, примененное им к творчеству Франсуа Рабле), ощущают полноту бытия, и оттого радость одного умножается на радость, переживаемую всеми. Нечто похожее заключено и в коллективности чтения, с той только разницей, что это – приобщение к совместной духовной радости, общее узнавание идеальных ценностей (впрочем, одно нередко сочетается с другим, и, как вспоминал писатель, в его доме «литературное удовольствие подкреплялось кедровыми и калеными русскими орехами»).

Литературные вечера в Старом Аксакове явились прообразом будущих чтений в семье Сергея Тимофеевича.

Вместе с тем воспитание мальчика не назовешь сугубо книжным – художественные впечатления не заслоняли впечатлений самой жизни. Очень рано начало формироваться у будущего писателя и чувство реальности во всей его широте и сложности. Именно сложность и противоречивость жизни обычно приковывают к себе внимание умного и развитого ребенка, требуя от него примирения с усвоенными с первых дней общими, простыми понятиями. Такое примирение дается нелегко и нередко становится двигательной силой всего процесса взросления и возмужания.

Сережа Аксаков, например, знал, что как помещикам ему и его близким полагается владеть другими людьми и пользоваться их трудом. Это для него – факт само собой разумеющийся и неколебимый. Но почему мать не вышла поговорить с крестьянами, почему отозвалась о них сухо, высокомерно и как-то загадочно («… я терпеть не могу…»)? «Сколько я ни просил, сколько ни приставал… мать ничего более мне не сказала. Долго мучило меня любопытство, долго ломал я голову: чего мать терпеть не может? Неужели добрых крестьян, которые сами говорят, что нас так любят?..» Что-то не очень вяжется этот поступок с представлениями о безоблачно-гармонических отношениях между отцом-барином и его детьми-крестьянами.

Особенно резко противоречили таким представлениям случаи грубого и зверского помещичьего произвола. Своими глазами Сережа всего этого, пожалуй, не наблюдал, но слухи и рассказы о подобных случаях широко ходили в Заволжье и Предуралье, потрясенных недавней пугачевской бурей. Рассказывали не только о каких-то незнакомых, чужих людях – и некоторые представители аксаковской фамилии стали широко известны с неблаговидной стороны.

В нескольких верстах от Старо-Аксакова находилась деревня Куроедово, имение Михаила Максимовича Куроедова, женившегося на двоюродной сестре Степана Михайловича. Этот Куроедов (в автобиографической дилогии – Куролесов), владевший также несколькими другими имениями в Уфимском наместничестве, отличался особенной крутостью нрава. Дед Сергея Тимофеевича, убежденный крепостник, был вспыльчив, да отходчив, а Куроедов – «жестокий без гнева». Он любил зверствовать хладнокровно, находя удовольствие в мучениях и страданиях своих жертв. Являя собой «ужасное соединение инстинкта тигра с разумностью человека», он отправил на тот свет не одну душу. Трудно было Сереже Аксакову примирить подобные тиранства с мыслью о справедливости помещичьего душевладения. Но еще страннее было ему наблюдать впоследствии собственными глазами, что по смерти изверга его крестьяне, бывшие жертвы, вспоминают о нем… с благодарностью! Жестокость представлялась им разумной, необходимой строгостью, «умением отличать правого от виноватого, работящего от ленивого», представлялась даже «совершенным знанием крестьянских нужд». Все это не укладывалось в ясные и четкие понятия добра и зла. Все это порождало вопросы, на которые взрослые или не отвечали, или отвечали неудовлетворительно.

Сережа, например, недоумевал, почему не прогонят старосту Мироныча, известного своей корыстью и злоупотреблениями. «Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете… что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и крестьянском деле… что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам… но что как же быть? свой своему поневоле друг…» «Такое объяснение, – прибавляет писатель, – на которое понадобилось еще много новых объяснений, очень меня озадачило. Житейская мудрость не может быть понимаема дитятей; добровольные уступки не совместимы с чистотой его души, и я никак не мог примириться с мыслью, что Мироныч может драться, не переставая быть добрым человеком».

Столкновение детского и юношеского сознания с «житейской мудростью» приводит обычно к различным результатам, от тривиального примирения с окружающим до трагического и мучительного разлада. С Аксаковым не произошло ни того, ни другого. Гармонический строй его души устоял, не разрушился; свойственное ему по природе радостное приятие мира сохранилось, но в то же время, как бы в пределах этой преобладающей эмоции, развилось стремление к справедливости, к правде и, как говорил писатель, необыкновенное «чувство жалости ко всему страдающему».