Глава десятая Перипетии литературной борьбы

Этой же причиной отчасти объясняется еще один важный эпизод биографии С. Т. Аксакова. Эпизод общественный и литературный в одно и то же время. Эпизод, раскрывающий непростую позицию Сергея Тимофеевича в литературных схватках в журнальных баталиях. На все это нужно смотреть прямо: только такой взгляд выявит фигуру нашего героя исторически точно и многосторонне.

Дело в том, что С. Т. Аксаков-критик полемизировал не только с Булгариным и Гречем. 1829 год в летописях русской литературы отмечен его враждой с Николаем Полевым. А это уже был писатель совсем иного масштаба и направления.

Николай Алексеевич Полевой появился в Москве в 1820 году двадцатичетырехлетним молодым человеком. Выходец из средних кругов, из «третьего сословия» – он был сыном иркутского купца, – Полевой самостоятельно выучился читать по-немецки и по-французски, прошел курс наук, став одним из просвещеннейших в России людей, хотя его знания (как это часто бывает при отсутствии систематического и правильного образования) порою отличались поверхностностью и обнаруживали существенные пробелы.

Полевой всегда был далек от радикальных взглядов, верил в благотворную роль монархического правления, но при этом склонялся в сторону либерализма, обличал произвол властей, чванство и высокомерие аристократов, отсталость всего общественного строя России. Полевой выступал за оживление торговли и развитие промышленности, за широкое просвещение всех сословий. Больше всего он ненавидел дух раболепства и угодничества, слепого преклонения перед «авторитетами», которые он преследовал везде – и в науке, и (насколько это было возможно) в политике, и особенно в литературе.

В 1825 году, в год восстания декабристов, Полевой стал издавать журнал «Московский телеграф», который приобрел невиданную популярность и сделался, по выражению Белинского, «лучшим журналом в России от начала журналистики». Высокопоставленные чиновники, да и не только они, не шутя называли издателя «Московского телеграфа» якобинцем. Во всю силу развернул Полевой на страницах журнала борьбу с авторитетами, содействуя тем самым радикализации и, как принято говорить, полевению общественного мнения. «Он был совершенно прав, – писал А. И. Герцен, – думая, что всякое уничтожение авторитета есть революционный акт и что человек, сумевший освободиться от гнета великих имен и схоластических авторитетов, уже не может быть полностью рабом ни в религии, ни рабом в обществе. До Полевого критики порою отваживались – хоть и не без множества недомолвок и извинений – делать незначительные замечания по адресу Державина, Карамзина или Дмитриева, признавая вместе с тем всю неоспоримость их величия. А Полевой, с первого же дня став с ними на совершенно равную ногу, начал предъявлять обвинения этим исполненным важности и догматизма особам, этим великим мастерам».

Все худшее, все отсталое в литературе сконцентрировалось для Полевого в понятии «классицизм». А лучшее, значительное, современное – в понятии «романтизм». Романтиками были и Виктор Гюго, и молодой Пушкин, и писатель-декабрист Александр Марлинский (псевдоним Бестужева), и он сам, Николай Полевой, как автор многих повестей, романов, критических статей и научных трудов.

Все это не могло прийтись по вкусу Аксакову. «Незначительные замечания» по адресу, скажем, Державина он себе позволял – во время чтения поэту его стихов еще в Петербурге, – но заявить, что Державин и другие «классики» представляют вчерашний день, – это уж слишком. Провозглашение нового века веком романтизма тоже не радовало Сергея Тимофеевича.

Литературное окружение Аксакова было почти сплошь настроено против Полевого. Писарев сочинял на него язвительные куплеты. Надеждин вел длительную и ожесточенную полемику с «Московским телеграфом» вначале на страницах «Вестника Европы» М. Т. Каченовского, а потом и в собственных изданиях – «Телескопе» и «Молве». Сама атмосфера аксаковского дома была насыщена неприязнью к Полевому. Даже Ваня Аксаков, десятилетний мальчик, чувствовал, что «полемика с Полевым» составляет «живой интерес» всего семейства.

Но и Полевой, разумеется, не щадил своих противников, а значит, друзей Сергея Тимофеевича. Ядра и пули, которые летели из «Московского телеграфа», падали в ближайшем окружении Аксакова.

В 22-й книжке «Московского телеграфа» за 1828 год сильной атаке подвергся драматург Шаховской: последний, дескать, не владеет «самобытным талантом», «выбирает без вкуса, переводит дурно, пишет плохо» и поэтому имеет лишь «относительное достоинство, как кривой в земле слепых». Критик не останавливался перед весьма обидными, если не оскорбительными выражениями: всем был известен недостаток речи Шаховского, не выговаривавшего некоторых букв и часто сбивавшегося на смешное и маловразумительное бормотание.

В ответ на этот выпад Аксаков напечатал в московском журнале «Галатея» (1829, № 5) похвальную рецензию на водевиль Шаховского «Федор Григорьевич Волков, или День рождения русского театра». Оценка водевиля заведомо завышена: «это есть одно из совершеннейших произведений князя Шаховского»; одна из сцен пьесы даже «принадлежит к небольшому числу бессмертных сцен Аристофана и Мольера».

Что же касается хулителя сочинений Шаховского, то есть Полевого, то он уподоблен в рецензии персонажу водевиля, неучу и злопыхателю Фаддею Михеичу Михееву. Тут уж и Аксаков не удержался и впал в резкий, оскорбительный тон: «Но не уйти со временем Михеичу от водевиля! Он сам (то есть Михеич нашего века), его мнимая ученость, его литературное самозванство, его минутные успехи… будут долго забавлять публику…»

Защиту Шаховского Аксаков продолжил в заметке «О заслугах князя Шаховского в драматической словесности» («Московский вестник», 1830, № 11). Шаховской – «наш первый комик», подвизающийся «со славою и общею пользою на поприще многотрудном». А отзывы «Московского телеграфа» о Шаховском критик на сей раз обошел презрительным молчанием.

Чтобы разобраться в перипетиях этой полемики, нужно чуть подробнее сказать о Шаховском. Нет, одной единой формулой его литературное творчество не определишь. Чрезвычайно плодовитый автор, сочинивший свыше ста пьес, он действительно занял одно из ключевых мест в русском театре 1810-х – начала 1820-х годов. Произведения его были весьма сценичны, так как отличались занимательностью, хорошо разработанной интригой; содержали метко схваченные детали быта и нравов, не говоря уже о живом, легком языке, не чуждом резкости и колоритности народного просторечия. Так что, отказывая Шаховскому во всяком таланте, Полевой явно грешил против истины. Аксаков же, со своей стороны, вполне искренне был увлечен достоинствами Шаховского, особенно столь любезной сердцу Сергея Тимофеевича приверженностью ко всему самобытному, родному, отечественному, в том числе стихии разговорной речи.

В то же время пьесы Шаховского грешили нравоучительностью, причем иногда явно консервативного толка. Он одним из первых начал на сцене преследование свободомыслия, именуемого им «вольнодумным вздором»; «ум» для Шаховского всегда «злой», а фантазер и «мудрец» – почти всегда человек опасный. Совсем как грибоедовский Чацкий для Фамусова и его круга! Была хорошо известна и неприязнь Шаховского к романтизму: в комедии «Урок кокеткам, или Липецкие воды» (1815) он вывел Жуковского под видом меланхолического балладника Фиалкина. Пьеса эта содействовала объединению Жуковского, Вяземского, Батюшкова и других в литературное общество «Арзамас», в то время как сам Шаховской в 1811–1815 годах входил во враждебную будущим арзамасцам «Беседу любителей русского слова» (образовалась в 1811 году).

Все это и имел в виду Полевой, нападая на Шаховского. Позиция Шаховского была хорошо известна и Аксакову, но при этом в заслугу драматургу он поставил «строжайшую нравственность, пламенную любовь ко всему народному, русскому». Что означала эта «любовь», видно из следующей фразы: «…никто не найдет в его сочинениях ни соблазнительных сцен, ни экивоков, ни вольнодумных выходок…» И тут уж, понятно, литературные противники Аксакова могли увидеть демонстрацию верноподданности. Словом, непросто завязался узел литературной борьбы вокруг Шаховского.

Однако ход литературной полемики имеет свои причуды, завихрения, заставляя спорящих впадать в крайности и бесконечно удаляться от непосредственного предмета разговора. Так произошло и на этот раз.

В отзыве о новой постановке в Москве «Севильского цирюльника» Бомарше («Галатея», 1829, № 3) Аксаков мельком заметил, что перевод показался ему «весьма посредственным». Это вызвало бурный гнев В. А. Ушакова (скрывшегося под инициалами В. У.), деятельного сотрудника «Московского телеграфа». Как! Сам рецензент «не умеет написать порядочно пяти строк», а осмеливается осуждать или хвалить других! «Вот, например, я видел у покойного А. И. Писарева отданный ему на выправку новый, жалкий перевод Мольерова „Скупого”, который можно смело назвать менее, нежели посредственным. И если это уродливое искажение бессмертного комика явится на сцене, то я не премину доказать, почему нахожу оное дурным», – угрожал критик. И чтобы добить противника, сообщал в конце заметки, что артисты московского театра «все без изъятия не обращают внимания ни на похвалы, ни на строгие замечания г. С. А-ва».

Написанный Аксаковым «Ответ на антикритику г-на В. У.» («Галатея», 1829, № 6) был достойным и убедительным. Во-первых, отметил он, неэтично «говорить о переводе, который не напечатан и не игран». Во-вторых, неверно передан сам факт: Аксаков не мог отдать свой труд «на выправку» Писареву, так как начал переводить «Скупого» месяц спустя после его смерти. Писарев «обещал г. Щепкину перевести эту пьесу для бенефиса – и я исполнил его обещание». Не верить Аксакову невозможно, особенно ввиду его ссылок на живых свидетелей – Щепкина, Шаховского и других.

Одновременно в том же номере журнала с опровержением Ушакова выступили М. С. Щепкин и П. С. Мочалов: «Мы, артисты императорского Московского театра, никогда не говорили г-ну В. У. и никому о неуважении нашем к замечаниям г-на Аксакова и просим его, В. У., не вмешивать нас в свои антикритики». Оба разъяснения – и Аксакова, и Щепкина с Мочаловым, – вместо того чтобы подвести черту под спором, дали повод к новому «завихрению». Тон полемики становился все более раздраженным и резким.

В «Ответе на ответ г-на С. Аксакова» («Московский телеграф», 1829, № 2) В. А. Ушаков продолжает доказывать, что его оппонент не должен выступать с литературными суждениями. «Посмотрим, на чем основаны ваши права. Вы перевели трагедию, которая при появлении в свет окунулась в Лету! Туда ей и дорога! Вы перетолмачили Мольерову „Школу мужей” такими виршами, каких и дедушка Тредьяковский не писывал – Давным-давно уже решено, что ваши переводы сатир Буало суть не что иное, как сатиры на бедного Буало… Ваши суждения о театре писаны без логики…»

В. Ушаков оставил в стороне перевод «Скупого»: возразить здесь было нечего. Но зато он буквально взял в оборот почти все написанное до сих пор Аксаковым: и трагедию «Филоктет», и комедию «Школа мужей», и перевод 8-й сатиры Буало «На человека», и театральную критику… Бил он наотмашь, со всей силой, поисками аргументов себя не затрудняя, да и какие могут быть аргументы, когда вся литературная деятельность человека перечеркивается беспощадно, от начала до конца.

Аксаков решил ответить Ушакову и одновременно оборвать полемику. Это видно из названия его заметки: «Последний ответ г-ну под фирмою В. У.» («Галатея», 1829, № 9). Ответил Сергей Тимофеевич задиристо и резко. Он бил своего противника тем же оружием. Одновременно Аксаков опубликовал и «Ответ г-ну п. Полевому…». Решив поставить точку в полемике, Сергей Тимофеевич в торжественном тоне объявлял те «причины», которые заставляли его участвовать в споре. «Вот мои причины: может быть, г. Полевой хороший человек и хороший гражданин; я охотно этому верю. Будь он дурной писатель – никогда моя рука не поднялась бы против него; но лицо, представляемое им в нашей литературе, не только смешно, но и вредно… следовательно, обличать его в неправде и невежестве, унижать его литературное лицо – есть долг каждого любителя словесности».

Подводя итоги упомянутому полемическому эпизоду, мы должны отделить в нем существенное от второстепенного, принципиальное от случайного.

Как это часто водится, в споре замешалось немало раздражения и обиды; обе стороны прибегали к намекам приватного свойства, к аргументам, которые относятся не к существу дела, а к личности спорящего (их принято называть аргументами ad hominem, то есть «от человека»).

При этом надо отметить, что позиция Аксакова, несмотря на то что и он впадал в крайности, выглядела все же более достойной, чем, скажем, Ушакова: отвечал он сдержаннее и к сомнительным, закулисным фактам не прибегал.

Вместе с тем за личными, случайными нападками в споре просматриваются принципиальные расхождения, слышатся серьезные упреки. С одной стороны, Аксаков нападал на либерализм и верхоглядство; именно поэтому он вполне искренне считал унижение «литературного лица» Полевого своим прямым долгом. И если, борясь с «либерализмом» «Московского телеграфа», Аксаков выглядел не лучшим образом, так как оказывался в одном стане с рутинерами и староверами, то его критика «верхоглядства» Полевого имела свои оправдания.

Подобной точки зрения на Полевого придерживался, например, и Пушкин. По словам его биографа П. В. Анненкова, Пушкин находил у издателя «Московского телеграфа» «более хлопотливости вокруг современной науки, чем изучения какой-либо части ее, и не одобрял хвастовства всякой чужой системой при первом ее появлении…».

А с другой стороны, Полевой недвусмысленно намекал на отсталость литературной позиции Аксакова, на его пристрастие к XVIII веку, к «классикам», к отжившим или отживающим авторитетам (Шаховской один из них). Имя «дедушки Тредьяковского» всплыло в полемике совсем не случайно: в это время оно служило почти синонимом литературной архаики.

Спустя десятилетия С. Т. Аксаков признал, хотя и несколько сдержанно, «пользу отрицания» и роль «Московского телеграфа». «Отрицание было необходимо, и Полевой, имевший много русской сметливости, ловкости, не лишенный даже некоторого дарования, служил выражением этого отрицания». Аксаков с сожалением упоминает о своем участии в полемике и признает, что он был «одним из наиболее раздраженных, следственно, и не всегда справедливых деятелей». Что же касается оценки Шаховского, то, перепечатывая в 1858 году в собрании сочинений свою похвальную статью о Шаховском, Аксаков отметил в примечании: статья служит «убедительным доказательством, что значит двадцать восемь лет в нашей словесности. Я сам не могу без улыбки перечитывать некоторых выражений». Так переменилась картина! Для того чтобы это произошло, понадобилось три десятилетия – целая школа жизни, которую прошел Сергей Тимофеевич. Пока же…

Пока же раздражение С. Аксакова было столь велико, что он, узнав об избрании Полевого в Общество любителей российской словесности, объявил о своем выходе «из членов». А ведь совсем недавно он гордился избранием в это общество.

Полемика с Полевым обернулась для Сергея Тимофеевича еще одной стороной. Ведь противники не обинуясь говорили о мелкости, незначительности, даже ничтожестве всех его литературных трудов. Аксаков никогда не страдал повышенной авторской амбициозностью, но к своим занятиям относился серьезно, и столь резкие слова, сказанные публично, не могли не задеть его самолюбия. Тем более что в них заключалось зерно горькой истины.

Конечно, деятельность Аксакова на поприще критика была небесполезной. В своем кругу он добился и уважения, и признания. Но он действительно не написал еще ничего выдающегося, не создал ничего такого, что приобрело бы силу непреложного художественного авторитета, оказало бы сильное влияние на людей иного круга, иных литературных ориентаций и симпатий.

Ксенофонт Полевой, брат Николая, писал в своих воспоминаниях, «что Аксакова почитали плохим стихотворцем, он был в ту пору смешон своими претензиями на литературу, не написавши ничего даже сносного». Конечно, устами Полевого говорило нарочитое предубеждение против Аксакова, свойственное всему кругу «Московского телеграфа». Но вот отзыв об Аксакове другого лица, историка С. М. Соловьева: «…в молодости театрал, игрок, клубист, легонький литератор, переводчик, стихоплет…». Соловьев – человек совсем другого поколения, моложе Сергея Тимофеевича на три десятилетия, – естественно, не принадлежал ни к аксаковскому кругу, ни к окружению Николая Полевого. В его воспоминаниях запечатлелась репутация молодого Аксакова, какой она, по-видимому, сложилась в среде московской интеллигенции вообще.

Столкновение с Николаем Полевым благоприятствовало упрочению такой репутации, хотя оно вовсе не сделало Аксакова угодным и близким властям человеком. Собственно, на это Сергей Тимофеевич и не рассчитывал. Чуждый искательства, он сражался из убеждений, а не из видов. И поэтому никакой корысти для себя не извлек – скорее наоборот.

С. Т. Аксаков враждовал с Н. Полевым, представлявшимся ему чуть ли не вождем «либеральной» партии. А между тем и собственная литературная и служебная деятельность Сергея Тимофеевича поставила его в натянутые, если не враждебные отношения к властям. Произошло это стихийно, почти незаметно, но – закономерно. Линия поведения, образ действия властей непосредственно после декабристских событий были таковы, что становились неугодными не только революционеры и радикалы, но просто люди честные, проникнутые гуманными гражданскими устремлениями.

В Петербурге и в Москве С. Т. Аксакову доводилось сталкиваться с высшими чиновничьими кругами; он хорошо знал, как ведутся здесь дела, как устраиваются карьеры. У прямодушного Аксакова все это вызывало чувство возмущения и горечи, которые однажды выплеснулись на страницы журнала.

В одной из книжек «Московского вестника» (1830, ч. I) появился без подписи очерк «Рекомендация министра».

…К важному государственному лицу, министру, является молодой человек с рекомендательным письмом. «Письмо было от такого человека, которому нельзя было отказать» (имя и занимаемое место поручителя намеренно не названы, так что читатель мог подставить любое высокое лицо). И министр сказал молодому человеку: «Хоть я тебя не знаю, и ты просишь важного места, на которое много искателей, но так и быть: для его сиятельства (из этого видно, что подразумеваемый патрон – князь или граф: „ваше сиятельство” – форма обращения именно к князю или графу) я напишу письмо к NN, и он для меня даст тебе место». «Рекомендация подействовала, место было дано искателю, и он через несколько лет подлыми происками приобрел довольную значительность и даже, несправедливую впрочем, славу умного человека».

Слова «нельзя было отказать», «для меня» подчеркнуты в оригинале. Они говорят о том, что должности предоставляются не в интересах дела, а для угождения, по протекции, и сам министр не составляет исключения.

Очерк был выдержан в духе сатирических традиций столь ценимого С. Т. Аксаковым русского XVIII века и перекликался с сатирическими инвективами таких поэтов, как И. М. Долгорукий и Д. П. Горчаков, с которыми Сергей Тимофеевич общался в московских литературных кругах.

А такая маленькая деталь, как приобретенная по случаю значительность («приобрел довольную значительность»), приводит на память более поздний пример – «значительное лицо» из гоголевской «Шинели». Вспомним: «Нужно знать, что одно значительное лицо недавно сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным лицом. Впрочем, место его и теперь не почиталось значительным в сравнении с другими еще значительнейшими» и т. д. Гоголь играет со словом «значительное» и со всеми производными от него образованиями, издеваясь над привычными категориями и понятиями бюрократической иерархии.

«Рекомендация министра» возбудила неудовольствие властей, тем более что в очерке узнавали реальные лица. Поговаривали, что здесь изображен князь Д. И. Лобанов-Ростовский, ставший министром при содействии всесильного Аракчеева. Цензора Глинку, пропустившего очерк, посадили под арест, а от редактора журнала Погодина потребовали объяснений: кто анонимный автор?

Сергей Тимофеевич, чтобы не усугублять вину других, тотчас «объявил свое авторство». «Благородный вызов» – так определил его поступок Погодин.

Этот поступок стоил Аксакову немалых волнений и неприятностей, что видно из его письма к Шевыреву от 12 мая 1830 года: «Нынешнею зимою я имел неудовольствие за одну пустую статью, напечатанную в „Московском вестнике“ j418

, которая не понравилась правительству; теперь несколько опасаюсь, чтоб не повредило моей службе… Если б не дети, – заключал Аксаков, – с радостью убежал бы на Урал» (то есть в родные места, в Оренбуржье, в Надежино).

С какой тоской думал он теперь о просторе, вольности и спокойствии сельской жизни! Москва начинала тяготить его, как совсем недавно тяготил Петербург:

Противны мне брега Невы,

Да и развалины Москвы!

Высказывая опасения, не повредит ли эпизод с «Рекомендацией министра» служебной его деятельности, Аксаков не знал, что на него уже заведено дело в III Отделении. И вскоре новые факты усугубили вину Аксакова в глазах высших чиновников.

В январе 1831 года вышел первый номер «Телескопа» с программной статьей редактора и издателя Надеждина – «Современное направление просвещения». В статье была усмотрена крамола, и Аксакову, цензуровавшему журнал, сделали замечание.

Иной на месте Аксакова проглотил бы пилюлю, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания и не подвергаться риску в дальнейшем. Сергей Тимофеевич был не таков: веря в свою правоту, он старался убедить других и шел до конца.

Аксаков обратился к начальнику московского жандармского корпуса генерал-лейтенанту А. А. Волкову с объяснительным письмом. Жалуясь на то, что его служебное положение становится невыносимым, Аксаков утверждал: в «статье совершенно благонадежной некоторые отдельные фразы были перетолкованы кем-то в дурную сторону». С аналогичной жалобой обратился Аксаков в Петербург к самому графу Бенкендорфу, шефу корпуса жандармов и начальнику III Отделения.

Реакция Бенкендорфа на письмо осталась неизвестной, но едва ли, как отмечает С. И. Машинский, автор монографии о С. Т. Аксакове, «оно пришлось ему по вкусу: не так много бывало смельчаков, способных с достоинством, смело защищать свою позицию перед шефом жандармов».

Через несколько месяцев на Аксакова обрушилась новая беда. В 1832 году И. Киреевский стал издавать журнал «Европеец». Замечательный критик и философ, высоко ценимый Пушкиным, Иван Киреевский был далек от официальной идеологии. Не разделял он и революционных убеждений; несмотря на это, его работы из «Европейца», особенно программная статья «Девятнадцатый век», были «перетолкованы» именно в революционном и радикальном духе: дескать, «под словом просвещение он [Киреевский] понимает свободу», что «деятельность разума означает у него революцию» и т. д. По распоряжению самого царя журнал на третьем номере запретили, а цензору Аксакову, пропустившему первый номер, было сделано «строгое замечание».

Едва успел Аксаков опомниться от одного внушения, как последовало новое. В конце января 1832 года вышла брошюра «Двенадцать спящих будочников. Поучительная баллада». Автор книжки, молодой литератор Иван Проташинский (скрывшийся за комическим псевдонимом Елистрата Фитюлькина), сочинил по мотивам знаменитой баллады Жуковского «Двенадцать спящих дев» остроумную и веселую сатиру на полицейских, злоупотреблявших «развеселительными напитками». Некий квартальный следит за порядком, преследует нерадивых обывателей, но, будучи сам пьяный, попадает в щекотливое положение. Вот

взвидел полицейский глаз,

Что в луже шевелится

Какой-то пьяница, – тотчас

Мой крюк <крюк –  здесь: пьяница, пьяный человек> остановился.

«Меня к забору, – рек, – приставь,

А этого скотину

Скорей на съезжую отправь!..»

Аксаков пропустил «балладу», так как увидел в ней оправданное обличение злоупотреблений и дурных нравов, но вовсе не подрыв устоев. Но власти были другого мнения.

Московский обер-полицмейстер пожаловался генерал-губернатору Д. В. Голицыну, что цель сочинения – «очернить полицию в глазах непонимающей черни и поселить, может быть, чувство пренебрежения, а потом неповиновения…». Голицын переслал материалы в Петербург Бенкендорфу, а тот доложил царю. И Николай I высказал суждение, полностью совпадавшее с точкой зрения обер-полицмейстера! Дескать, цель книжки – внушить «простому народу» «неуважение к полиции». Попутно царь обратил внимание на Аксакова, заметив (по словам Бенкендорфа), что тот «вовсе не имеет нужных для звания его способностей, и потому высочайше повелевает его от должности сей уволить». Формулировка показывает, что царь запомнил Аксакова, «проступки» которого стали уже раздражать августейшую особу.

Тем временем, еще не зная, что участь его решена, Сергей Тимофеевич переживал следующую очередную неприятность. В пропущенной им книжке «Элизиум, альманах на 1832 год» был напечатан отрывок из комедии П. Иовского «Магистр, или Вот те на!». Произведение совершенно невинное, но на беду среди читателей сыскался человек, носящий ту же фамилию, что персонаж комедии, – Тростин.

Реальный Тростин тотчас написал жалобу на автора, требуя его привлечь за клевету к уголовной ответственности.

Тут опять возникает параллель к гоголевскому произведению, к той же «Шинели»: упоминание капитана-исправника в некоем «романтическом сочинении» реальный капитан-исправник принимает на свой счет.

Снова вмешался в дело Д. В. Голицын, и снова собранные им материалы отправились в Петербург, в императорскую канцелярию…

23 февраля 1832 года Аксакова освободили от должности цензора.

Сергей Тимофеевич был глубоко подавлен, оскорблен, причем последней и самой горькой каплей послужила история со злополучным Тростиным. Какой-то невежда и недоумок только по сходству фамилии принимает художественное изображение за намеренную клевету, а «просвещенный русский вельможа», вместо того чтобы высмеять этот бред, берет сторону «обиженного»! «Неужели мы живем в XIX веке!» – обращался Аксаков к московскому генерал-губернатору.

Беловик письма Аксаков отправил адресату 20 мая 1832 года. По сравнению с черновым вариантом письмо несколько смягчено, но все же достаточно полно передает то состояние, в котором находился Сергей Тимофеевич. «Вы написали, что… я дурно исполнял мою должность и что меня следовало бы предать законному наказанию… Это мое особенное несчастье: ибо не Вашему сердцу написать такой жестокий и незаслуженный приговор человеку, уже и без того пострадавшему, смею сказать, невинно. Вот мои оправдания. Я родился в Оренбурге, учился в Казанском университете, служил в Петербурге, в Москве живу пять лет и уверяю Вас честным словом, что я не слыхивал о существовании этого почтенного старика, Тростина. Во-вторых, если б я целый век жил с ним в одной комнате, то и тогда должен бы был одобрить к напечатанию вышесказанную статью: ибо в ней выведен богатый украинский дворянин и помещик, а настоящий Тростин – человек бедный, из разночинцев, живущий пятнадцать лет на скудной пенсии. Нужно ли прибавлять еще, что все наши книги наполнены вымышленными, произвольными фамилиями, которые существуют в России, и что цензор не может знать людей никому не известных, еще менее их домашних обстоятельств?»

Все это выглядело бы весьма забавно и комично, если бы не сопряженные с этим опасности. Аксакову приходилось биться головой о стенку, опровергая – серьезно, пространно, с помощью аргументов – заведомую блажь.

«Итак, в чем же я виноват, Ваше сиятельство? – заключал Аксаков. – Не будете ли Вы сами жалеть, когда отношение Ваше к министру воспрепятствует мне получить другое место, обещанное мне бывшим начальником моим Сергеем Михайловичем Голицыным, что, по небогатому моему состоянию, лишит меня возможности жить в Москве и воспитать десятерых детей: цель, для которой я живу на свете».

(Необходимое пояснение: С. М. Голицын – однофамилец московского генерал-губернатора Д. В. Голицына – председатель Московского цензурного комитета, сменил на этом посту В. П. Мещерского.)

Аксаков почти не скрывал, что служба не являлась «предметом его привычных дум», что главные его интересы сосредоточены в семье, в дружеском кругу, в творческих занятиях, в литературной и театральной жизни. Служба давала ему необходимый заработок, являлась средством, а не целью. При всем том Аксаков старался служить честно, верный тем понятиям, которые имел он о своих обязанностях.

Аксаков не был ни радикалом, ни даже либералом. Но он принимал официальные узаконения за чистую монету, полагая, что, опираясь на них, можно добиться справедливости и правды.

Аксаков смело обращался к самым высшим должностным лицам, так как ничего не утаивал, не имел никакой скрытой цели. Поэтому он полагал, что добьется у них понимания, сможет им все доказать и объяснить: ведь говорит-то он с ними на одном общем языке. Увы, это оказалось иллюзией.

Потерю службы, отставку Сергей Тимофеевич пережил и достойно, и мужественно. В апреле 1832 года он сочинил «Стансы», возможно не без влияния знаменитых «Стансов» Пушкина («В надежде славы и добра…»): то же пятистрофное членение стиха и ямбический размер, та же авторская позиция внутреннего, гордого спокойствия перед самим царем. Аксаков писал:

Поверь, во мне достанет сил

Перенести царя неправость,

А возбуждать людскую жалость

Я не люблю –  и не любил.

Спокоен я в душе моей,

К тому не надобно искусства;

Довольно внутреннего чувства.

Сознанья совести моей.

Полное название стихотворения Аксакова таково: «Стансы к Александру Александровичу Кавелину, написанные вследствие его письма, в котором он, сожалея о моей отставке, говорит, что хотя я искусно притворяюсь, но в душе не спокоен и что как ни верти, а такая отставка пятно».

Какой выразительный, яркий документ – эти несколько строк заголовка!

Шесть лет назад Кавелин радушно встречал приехавшего в Москву Аксакова, приютил его с семьей в своем доме. Офицер, друг Сергея Тимофеевича еще по Петербургу, дослужившийся до полковника, флигель-адъютант его императорского величества, он благословил тогда Аксакова на новую жизнь. Теперь он стал невольным свидетелем того, чего же достиг или, вернее, не достиг Аксаков.

Кавелин написал письмо Сергею Тимофеевичу, судя по изложению последнего, очень дружеское, участливое, выражающее искреннее сожаление о постигшей его друга беде. Но во что Кавелин искренне не мог поверить, так это в то, что Сергей Тимофеевич не раскаивается и не сожалеет о случившемся. Наверняка он притворяется, думал Кавелин, ведь в глазах начальства он навсегда скомпрометирован. Пусть Аксаков тысячу раз прав – кого это убедит, кого тронет? «Как ни верти, а такая отставка пятно». Это язык и образ мыслей карьериста.

Да, служебной карьеры Сергей Тимофеевич не сделал. Правда, он к ней никогда и не стремился.