Глава одиннадцатая Необыкновенный посетитель

Через четыре месяца с небольшим после описываемых событий, после отставки Аксакова, в доме его возникло необычное волнение, вызванное неожиданным визитером. Это был молодой Гоголь, только что приехавший из Петербурга в Москву.

Имя Гоголя уже кое-что значило в семействе Аксаковых.

Как-то по случаю нездоровья Ольги Семеновны Сергей Тимофеевич потребовал из книжной лавки несколько книг, чтобы прочесть жене. Среди них оказались «Вечера на хуторе близ Диканьки, повести, изданные пасичником Рудым Паньком» (I часть вышла в сентябре 1831 года, II часть – в марте 1832 года). Повести привели Аксакова в восхищение. Стали выяснять, кто такой Рудый Панько. В Москве его еще почти никто не знал, и не сразу удалось установить, что это совсем молодой человек, живет в Петербурге, недавно приехал с Украины, а настоящее его имя – Николай Васильевич Гоголь-Яновский.

И вдруг он появился в доме на Сивцевом Вражке в одну из аксаковских суббот, по-видимому 2 июля. Привез его М. П. Погодин, познакомившийся с ним несколькими днями раньше. «Вот вам Николай Васильевич Гоголь!» – сказал Погодин, ожидая, какое впечатление произведут эти слова.

«Эффект был сильный, – вспоминал Сергей Тимофеевич. – Я очень сконфузился, бросился надевать сюртук, бормоча пустые слова пошлых рекомендаций». Смутились и присутствующие (Аксаков запомнил, что среди гостей были профессор математики П. С. Щепкин, преподаватель и литератор М. М. Карниолин-Пинский, П. Г. Фролов). Только Константин Аксаков не смутился: узнав, что в доме автор «Вечеров» (Константин несколько опоздал), он «бросился к Гоголю и заговорил с ним с большим чувством и пылкостью».

Непосредственность Константина несколько разрядила напряжение первой встречи, но к близости и взаимопониманию между Гоголем и аксаковским семейством не привела.

Через три-четыре дня Гоголь зашел к Сергею Тимофеевичу, чтобы вместе отправиться к Загоскину. Аксаков сказал о том, в какое восхищение его привели «Вечера на хуторе близ Диканьки». Гоголь принял похвалу равнодушно и сухо.

Дорогой, естественно, возник разговор о произведениях Загоскина, с которым хотел познакомиться Гоголь. Он похвалил Загоскина «за веселость», прибавив, «что он не то пишет, что следует, особенно для театра». «Я легкомысленно возразил, – вспоминает Аксаков, – что у нас писать не о чем, что в свете все так однообразно, прилично и пусто, что

                  …даже глупости смешной

В тебе не встретишь, свет пустой.

Но Гоголь посмотрел на меня как-то значительно и сказал, что „это неправда, что комизм кроется везде, что, живя посреди него, мы его не видим; но что если художник перенесет его в искусство, на сцену, то мы же сами над собой будем валяться со смеху и будем дивиться, что прежде не замечали его”».

Все услышанное очень озадачило Сергея Тимофеевича и заставило его глубоко задуматься.

Вскоре, 7 июля, Гоголь покинул Москву, направляясь на родину, в Васильевку. И Аксаков вынужден был признаться себе: «В этот приезд Гоголя… наше знакомство не сделалось близким».

Во второй половине октября, на обратном пути с Украины в Петербург, Гоголь вновь на несколько дней задержался в Москве. Бывал в доме на Сивцевом Вражке, вместе с Сергеем Тимофеевичем опять ездил к Загоскину. На аксаковское гостеприимство и радушие отвечал по-прежнему холодностью и сдержанностью. «И в этот приезд знакомство наше с Гоголем не продвинулось вперед».

По возвращении в Петербург Гоголь писал москвичам: подробно, с упоминанием своих домашних обстоятельств, с перечислением начатых дел – М. П. Погодину, которого он называл «братом по душе»; дружески и тепло – земляку М. А. Максимовичу; почтительно – поэту, бывшему министру И. И. Дмитриеву. Сергею Тимофеевичу не написал ни одной строчки, ограничившись лишь передачей ему «поклона» в письме к Погодину.

Так началась история взаимоотношений великого писателя с Аксаковым. История, развивавшаяся по прихотливой, неровной линии, знавшая и подъемы, и спады. История, которая стала важнейшей частью духовной жизни не только Сергея Тимофеевича, но и всего семейства.

Нужно представить себе, чт? значил Гоголь для Аксакова при начале знакомства, чтобы понять, почему уже немолодой, сорокалетний человек готов был с юношеской восторженностью броситься на шею начинающему литератору.

Судьба не раз довольно близко сводила Сергея Тимофеевича с людьми огромного таланта, замечательной творческой оригинальности: с Державиным и Шушериным – в Петербурге, с Щепкиным, Мочаловым – в Москве. Но все это были люди или представлявшие уже сложившиеся старые художественные направления, или же, если они являлись, подобно Щепкину и Мочалову, новаторами, действовавшие лишь в сфере театрального искусства. Конечно, театр связан с другими сферами, на которые распространяются возникающие в нем импульсы. И все же театру для его новаторских исканий нужны были пьесы, нужен был материал, и этот материал могла предоставить только литература. Такого материала ждал в первую очередь Щепкин, ждал и Аксаков, сердцем и умом понимавший заботы и тревоги первого русского актера и мечтавший о создании «нового театра, народного».

С приходом Гоголя, с появлением «Вечеров…» в литературе повеяло мощным свежим дыханием. Аксаков не мог не почувствовать, насколько новый писатель выше окружающих его романистов и драматургов – и Шаховского, и Загоскина, и других. Едва ли Аксаков способен был в то время выразить это различие в ясных понятиях; оно существовало еще как ощущение, как переживание, в котором слилось многое, очень многое. Тут было и недовольство современной литературной средой, и недовольство собой – своими весьма еще скромными литературными успехами, – и неодолимое стремление к новому, к идеалу.

Гоголь олицетворял этот идеал, но в отличие, скажем, от более последовательных романтиков, он при этом казался Аксакову близким и родственным. «Вечера на хуторе близ Диканьки» воплощали идеи народности и самобытности, столь желанные и дорогие душе Сергея Тимофеевича. И при этом воплощали их дерзновенно, оригинально, как бы в обход тех художественных решений, образов, коллизий, которые подсказывались общеевропейским культурным контекстом (конечно, такая связь, в том числе и с европейским романтизмом, существовала, но более скрытно, подспудно). Кого трудно было заподозрить в западных заимствованиях и подражательности, так это Гоголя!

На страницах его первой прозаической книги оживали народные обычаи, суеверия, легенды, поверья, сверкало всеми своими красками естественное самобытное национальное бытие. Пусть Украина, а не близкое Аксакову с детства Предуралье и Оренбуржье, но все равно – жизнь народная и глубинная.

Казалось, все благоприятствовало сближению Аксакова с молодым писателем. Гоголь был провинциал, из помещичьей семьи среднего достатка (Аксаковы это разузнали), чуждый аристократизму, подобно Сергею Тимофеевичу прибывший в столицу из далекого края. Гоголь был моложе Аксакова на 18 лет; представляя совсем другое поколение, он вполне годился ему в сыновья, будучи всего на 8 лет старше первого сына Аксаковых Константина. В отношениях Сергея Тимофеевича к Гоголю, если бы они правильно сложились, могло быть что-то отцовское, по крайней мере покровительственное, – роль, которую он обычно брал на себя легко и выполнял очень естественно.

Но тут и вышла осечка. Гоголь как будто не заметил душевного настроя своего нового знакомого, охладив его восторги. «Вообще в нем было что-то отталкивающее, – говорил Аксаков, – не допускавшее меня до искреннего увлечения и излияния, к которым я способен до излишества».

Сергей Тимофеевич обычно легко сходился с людьми открытыми, порывистыми, хотя и подверженными всяческим человеческим слабостям, но не таящими про себя никакой задней мысли, отзывчивыми на дружеский привет, ласку и всегда готовыми ответить тем же. Таков был Загоскин: «…узнать его было нетрудно: с первых слов он являлся весь, как на ладонке, с первого свиданья в нем никто уже не сомневался и не ошибался». Таков был Щепкин или, скажем, С. Н. Глинка. Но не таков Гоголь. Разочарование Сергея Тимофеевича было тем горше, что он (как и многие) составил себе представление о Гоголе по его литературной маске – пасичника, вымышленного издателя «Вечеров». Балагур, весельчак, хлебосол, Рудый Панько приглашал к себе всякого читателя: «Да, вот было и позабыл самое главное: как будете, господа, ехать ко мне, то прямехонько берите путь по столбовой дороге на Диканьку… Приезжайте только, приезжайте поскорей…». Казалось, этот призыв исходит от самого Гоголя, нетерпеливо предлагавшего всем свое сердце и дружбу: подходи каждый, и поскорее. Но не тут-то было…

Со своей стороны, Гоголь не мог не почувствовать некоторой ограниченности литературных представлений Аксакова. С одного взгляда разбиравшийся в собеседнике, Гоголь тотчас понял, что волнует и занимает Сергея Тимофеевича. Разговор о комическом, спор о комическом не случайно возник по дороге к Загоскину и в связи с его произведениями. Мы помним суждения Аксакова на этот счет: упрекая автора «Юрия Милославского» в тех или других недостатках, он безоговорочно признавал комическое дарование писателя: «В этом отношении талант его высокого достоинства и совершенно оригинален». А Гоголю, обдумывавшему в это время свою первую комедию «Владимир 3-ей степени», именно комизм Загоскина, да и других русских писателей, представлялся неудовлетворительным: не было в этом комизме рельефности и точности обрисовки типов во всей их современной и национальной характерности; не поднимался он над бытовой и подчас водевильной развлекательностью до общечеловеческих, философских проблем; слишком резко и категорично отделялось в нем смешное от серьезного и трагического, хотя в жизни эти стихии постоянно соприкасаются и взаимодействуют (смех сквозь слезы). Словом, был этот комизм недостаточно глубок и ограничен.

Спустя тридцать с лишним лет, когда Загоскина уже не было в живых, С. Т. Аксаков издал биографию своего покойного друга. Здесь мы находим такую характеристику писателя: «Основные качества его таланта – драматичность, теплота и простодушная веселость… Это не то, что мы называем комизмом или юмором: Загоскин не возбуждает того высокого смеха, вслед за которым выступают слезы. Читая Загоскина, становится только весело на душе…».

Вот как изменились представления Аксакова о таланте Загоскина, у которого он теперь не видит настоящего «комизма или юмора». Произошло это явно под влиянием Гоголя, с оглядкой на его «высокий смех».

…К чести Аксакова надо сказать, что он не пытался задним числом выставить себя умнее и зрелее, чем был на самом деле. О своих первых встречах с Гоголем он рассказывает так, что нам становится совершенно ясно, насколько тот уже опережал Сергея Тимофеевича в своих художественных взглядах. Так что принять «помощь» Аксакова, принять его покровительство Гоголь никак не мог.

Характерен еще один эпизод, о котором с такой же искренностью поведал Аксаков. Лет за пять до встречи с Гоголем довелось Сергею Тимофеевичу слушать в авторском чтении комедию Шаховского «Игроки». Комедия ему не понравилась. «Я откровенно сказал князю Шаховскому, что считаю оскорблением искусству представлять на сцене, как мошенники вытаскивают деньги из карманов добрых людей и плутуют в карты». Словом, Аксаков выразил откровенно ограничительную, дидактическую точку зрения, согласно которой искусство должно избегать слишком «некрасивых», «низких» предметов. «Я был не совсем прав, – продолжает Аксаков, – и не предчувствовал гоголевских „Игроков”, неясно и нетвердо понимал я тогда, что высокое художество может воспроизводить и пошлое и до известной степени низкое в жизни, не оскорбляя чувство изящного в душе человеческой».

Такого понимания у Аксакова ко времени его первой встречи с Гоголем еще не было.

Прошло еще три года, и появились два новых сборника Гоголя – «Арабески» и «Миргород». В доме Аксаковых их прочли с жадностью и наслаждением. «Свежи, прелестны, благоуханны, художественны были рассказы в „Диканьке”, но в „Старосветских помещиках”, „Тарасе Бульбе” уже являлся великий художник с глубоким и важным значением. Мы с Константином, моя семья и все люди, способные чувствовать искусство, были в полном восторге от Гоголя».

Сергей Тимофеевич стал понимать, что такое комизм повседневности и почему Гоголь настаивал, что подобный комизм «кроется везде».

В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» комизм неразрывно был связан с национальной и фольклорной почвой, видевшейся культурному, образованному читателю, особенно столичному, в далекой манящей перспективе, в очаровательной дымке. Вспомним впечатление Пушкина: «Все обрадовались этому живому описанию племени, поющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости, простодушной и вместе лукавой». К такой «веселости» Аксаков был хорошо подготовлен литературной атмосферой – тем стремлением к национальному колориту, в частности украинскому, которое выказывала и литература, и в особенности театр. «Щепкин перенес на русскую сцену настоящую малороссийскую народность, со всем ее юмором и комизмом… – писал впоследствии Аксаков. – Можно ли забыть Щепкина в „Москале-Чаривнике”, в „Наталке-Полтавке”?» Все это образовывало подготовительную школу к «Вечерам».

В «Миргороде» и «Арабесках» гоголевский талант открылся с новой стороны. Перед читателями возник комизм мелочей, как говаривал Гоголь, «дрязга жизни», комизм повседневных характеров с их пошлостью и неказистостью. И нужно было не только почувствовать правомерность такого комизма, но и признать, что это вовсе не балагурство, не второсортная литература, рассчитанная на забаву и увеселение, а подлинное, высокое искусство. И еще то, что в этой неказистой жизни протекают глубокие душевные процессы. («Человеческое слышится везде», – говорил Гоголь.) В течение трех лет, прошедших с памятного разговора с Гоголем о комическом, мысль Аксаков работала в этом направлении, и новые произведения писателя уже не застали его врасплох.

Весной 1835 года Гоголь вторично приехал в Москву, направляясь в родные места, на Украину. «В один вечер сидели мы в ложе Большого театра, – рассказывает Сергей Тимофеевич, – вдруг растворилась дверь, вошел Гоголь и с веселым дружеским видом, какого мы никогда не видели, протянул мне руку с словами: „Здравствуйте!” Нечего говорить, как мы были изумлены и обрадованы». «Мы» – это члены аксаковского семейства, прежде всего Константин, который поспешил сообщить радостную весть находившимся в театре друзьям, Н. В. Станкевичу и А. П. Ефремову.

Побывал Гоголь – в начале мая – и на квартире Аксаковых (они жили в этот год в доме Штюрмера у Сенного рынка). Здесь, между прочим, состоялась встреча (по-видимому, первая) Гоголя с Белинским.

Виделись Аксаковы с Гоголем и спустя несколько месяцев, в конце августа, когда тот остановился в Москве на обратном пути из Васильевки в Петербург.

Сергей Тимофеевич с радостью заметил перемену: «В отношении к нам Гоголь совершенно сделался другим человеком, между тем как не было никаких причин, которые во время его отсутствия могли бы нас сблизить». Не было причин видимых – были подспудные. Очевидно, и Гоголь мысленно возвращался к тем первым встречам, во время которых Аксаковы выказали по отношению к нему столько радушия и теплого гостеприимства. Тем более что до Гоголя доходили рассказы о семье Аксаковых и о том, как относятся они к его сочинениям. Главную роль в этом Аксаков отводил Погодину, который находился в переписке с Гоголем, встречался с ним в Москве, на почве общего интереса к истории. «Его [Погодина] рассказы об нас, о нашем высоком мнении о таланте Гоголя, о нашей горячей любви к его произведениям произвели это обращение».

Но радость Аксаковых была преждевременной: «обращение» Гоголя вовсе еще не являлось гарантией ровных и устойчивых отношений между ним и семейством Сергея Тимофеевича.

Прошло несколько месяцев. В конце 1835 года или в самом начале следующего года до Москвы дошли слухи о том, что Гоголь написал новое произведение – комедию «Ревизор». 19 апреля 1836 года состоялась премьера в Петербургском Александринском театре; почти одновременно здесь же, в Петербурге, пьеса вышла отдельным изданием. Но в Москве никто еще с «Ревизором» не познакомился; «только слух, молва, – писал Н. И. Надеждин, – перелетающая из Петербурга в Москву, словно по чугунной дороге, возбудила внимание к новому произведению г. Гоголя, и любопытство участия возросло до высшей степени».

«Наконец, – продолжает Надеждин, – показалось и в нашем добром городе Москве двадцать пять экземпляров желанного „Ревизора”, и они расхватаны, перекуплены, перечитаны, зачитаны, выучены, превратились в пословицы и пошли гулять по людям, обернулись эпиграммами и начали клеймить тех, к кому придутся».

Аксаков получил экземпляр «Ревизора» одним из самых первых, по-видимому, прямо из Петербурга. Произошло это, как вспоминал Сергей Тимофеевич, «самым оригинальным образом». «Однажды, поздно заигравшись в Английском клубе, я выходил из него вместе с Великопольским. В это время швейцар подал мне записку из дому: меня уведомляли, что какой-то проезжий полковник привез Ф. Н. Глинке печатный экземпляр „Ревизора” и оставил у него до шести часов утра, что Глинка прислал экземпляр нам и что все ожидают меня, чтобы слушать „Ревизора”».

Сохранилась записка Ф. Н. Глинки, подтверждающая, насколько, в общем, верно запомнился мемуаристу этот эпизод: «Генерал Бартоломей, задержанный сносною погодою, заехал к нам. (Таким образом, «проезжий полковник» оказался генералом Бартоломеем. – Ю. М.) Я поспешил выпросить у него комедию, желая Вам угодить, почтеннейший Сергей Тимофеевич! – Вот „Ревизор”! Но он дан мне под условием: завтра в 9-ть часов утра Бартоломей непременно уезжает. Итак, если можете возвратить нам книгу к 9-ти часам утра, то оставьте его до завтра у себя. 10 часов вечера».

Окружающие Аксакова хорошо знали о его нетерпеливом интересе к новому гоголевскому произведению, и Ф. Н. Глинка поспешил ему оказать услугу. При этом он даже помечает час отправления записки («10 часов»), чтобы напомнить, насколько малы сроки.

А реального времени оставалось и того меньше: естественно, что из клуба Сергей Тимофеевич вернулся поздно («было уже около часу за полночь»). Читали ночью. Присутствовали И. Е. Великопольский – писатель, поэт – и, конечно, все семейство Аксаковых. Были и некоторые из домашних, например, мадемуазель Potot, дочь гувернантки.

О самом чтении Аксаков вспоминал: «Я не мог в первый раз верно прочесть „Ревизора”; но, конечно, никто никогда не читал его с таким увлечением, которое разделяли и слушатели».

Вскоре началась подготовка к московской премьере «Ревизора» – в Малом театре, и это событие стало поводом для переписки между Аксаковым и Гоголем.

Постановку «Ревизора» автор поручил Щепкину, письменно уведомив об этом М. Н. Загоскина, занимавшего с 1831 года пост директора московских театров. Щепкин сильно затруднялся своей обязанностью. В то время официальной должности режиссера, а следовательно, и статуса режиссера в русском театре еще не существовало, и Щепкин опасался, что другие исполнители не станут прислушиваться к указаниям своего же брата актера. Обращаться же за помощью в дирекцию нельзя: во-первых, дирекция не отличается глубоким пониманием искусства, а во-вторых, актеры рассердятся еще больше и могут в отместку провалить пьесу.

И Щепкин решил перепоручить обязанности постановщика С. Т. Аксакову. Дескать, Аксаков, будучи близок к театру, не является членом труппы и, следовательно, может восприниматься актерами как лицо более или менее стороннее и объективное; а кроме того, у него прекрасные отношения и с актерами, и с дирекцией, с тем же Загоскиным в первую очередь. Сергей Тимофеевич согласился, прибавив только, что его руководящее положение будет формальным, что на самом деле все советы и замечания будут исходить от Щепкина, но, так сказать, через посредство Аксакова. Обо всем этом Аксаков написал в Петербург Гоголю. И вскоре пришел ответ – первое гоголевское письмо Аксакову (датировано 15 мая 1836 года):

«Я получил приятное для меня письмо ваше. Участие ваше меня тронуло. Приятно думать, что среди многолюдной, неблаговолящей толпы скрывается тесный кружок избранных, поверяющий творения наши верным внутренним чувствам; еще более приятно, когда глаза его обращаются на творца их с тою любовью, какая дышит в письме вашем.

Я не знаю, как благодарить за готовность вашу принять на себя обузу и хлопоты по моей пьесе. Я поручил ее уже Щепкину и писал об этом в письме к Загоскину. Если же ему точно нет возможности ладить самому с дирекцией и если он не отдавал еще письма, то известите меня: я в ту же минуту приготовлю письмо к Загоскину.

Сам я никаким образом не могу приехать к вам, потому что занят приготовлениями к моему отъезду, который будет если не 30 мая, то 6 июня непременно. Но по возвращении из чужих краев я постоянный житель столицы древней.

Еще раз принося вам чувствительнейшую благодарность, остаюсь навсегда вашим покорнейшим слугою Н. Гоголь».

Письмо должно было бы воодушевить Сергея Тимофеевича, ибо оно свидетельствовало о расположении Гоголя, больше того – о намечающейся дружбе; вместо этого, говорит Аксаков, письмо «не понравилось всем и даже мне». «Всем» – это значит всему аксаковскому семейству… Почему же оно разочаровало Аксаковых? Сергей Тимофеевич видит и признает: «письмо такое простое, искреннее». И для этого были все основания: на фоне неблагоприятных и порою неприязненных откликов на петербургскую премьеру «Ревизора» Гоголь отдает должное поддержке друзей. «Среди многолюдной, неблаговолящей толпы» – это сказано явно под впечатлением только что пережитого. На самом деле отзывы прозвучали разные, были и сочувственные, глубокие, но Гоголю было свойственно обостренно-болезненно переживать именно негативные впечатления (в письме к Щепкину двумя неделями раньше Гоголь писал: «Все против меня… полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня…»). В этой связи Гоголь очень ценит благорасположение москвичей – не одного Сергея Тимофеевича: упоминание «тесного кружка избранных» подразумевало всех московских друзей писателя, включая и аксаковское семейство в целом.

По существу, принял Гоголь и предложение Аксакова взять на себя режиссерские обязанности и был ему благодарен за это. В написанном в тот же день письме к Щепкину Гоголь еще раз заявил: «Я очень благодарен Сер<гею> Т<имофеевичу> и скажите ему, что я умею понимать его радушное ко мне расположение».

Говоря же о своем предстоящем отъезде, Гоголь ничуть не погрешил против правды: именно 6 июня, в указанный в письме день, отправился он в долгую заграничную поездку.

Так что же могло не понравиться Аксакову? По-видимому, именно отказ Гоголя приехать в Москву, чтобы лично принять участие в готовящейся премьере.

В не дошедшем до нас письме к Гоголю Сергей Тимофеевич просил его сдержать слово и побывать в Москве, причем просил настоятельно. Отсюда категоричность гоголевского ответа: «Сам я никаким образом не могу приехать к вам…». Это казалось неоправданным, непонятным: сам Аксаков ради такого важного дела полетел бы за тридевять земель, тем более к друзьям, которые разделяют его интересы и желают ему добра.

Аксаков и другие москвичи, конечно, слышали о переживаниях Гоголя в связи с петербургской премьерой. Но где им было знать всю глубину его душевного смятения, серьезность новых духовных исканий, истоки которых наметились именно в эти дни. Не знали они и о том, что уже началась работа над «Мертвыми душами» (Гоголь пока еще скрывал это от москвичей), перед которыми отступили на второй план и «Ревизор», и другие его произведения.

Словом, в возникшем недоразумении вины Гоголя не было. От эпизода с московской премьерой Аксаков вел историю «неполного понимания Гоголя людьми самыми ему близкими, искренно и горячо его любившими, называвшимися его друзьями». Звучит это уже как признание – но признание постфактум. В то время, в середине 1830-х годов, захваченный сиюминутными, острыми переживаниями, Аксаков не понимал всего происходящего и поддался чувству искренней, но несправедливой обиды.

Защищая Гоголя от людей, обижавшихся на него («Шевырева и особенно Погодина»), Аксаков говорил: «Господа, ну как мы можем судить Гоголя по себе? Может быть у него все нервы вдесятеро тоньше наших и устроены как-нибудь вверх ногами». К этому выводу Сергей Тимофеевич пришел не сразу, в середине 30-х годов он во многом судил Гоголя «по себе».

Что же касается московской премьеры «Ревизора» (состоявшейся в Малом театре 25 мая 1836 года), то она обнаружила те же противоречия, что и петербургская. С одной стороны, мощная стихия комизма, воплотившаяся прежде всего в образе Городничего (в Москве – Щепкин, в Петербурге – Сосницкий). С другой – водевильная легкость, аффектация, больше всего проявившиеся в трактовке Хлестакова (в Петербурге – у Н. О. Дюра, в Москве – в меньшей степени у Д. Т. Ленского). В результате пьеса приобрела некоторую искусственность и пренебрегла, как отметил критик в газете «Молва» (это был Н. И. Надеждин), краской «добродушия, глубокой во всех созданиях Гоголя и проникающей всю комедию». Вряд ли Аксаков смог бы устранить эти противоречия, так что отказ от режиссерских обязанностей освободил его от бремени нелегких и долгих переживаний.