Глава первая В родном гнезде

В семидесятые годы XVIII века симбирский помещик Степан Михайлович Аксаков, дед писателя, решил переселиться в Уфимскую провинцию (с 1781 года – Уфимское наместничество), что располагалась на самой границе Европы и Азии и включала в себя обширные земли вдоль Урала и реки Белой. Недалеко от уездного города Бугуруслана, у речки того же названия, облюбовал он себе участок в пять тысяч десятин и сделался его полным хозяином, заплатив прежней владелице, помещице Грязевой, две с половиной тысячи рублей, по полтине за десятину. Так возникло известное впоследствии селение Знаменское, оно же Ново-Аксаково, получившее свое название по контрасту с симбирским – Старо-Аксаковом.

В Ново-Аксакове и обосновался Степан Михайлович со своей женой, четырьмя малолетними дочерьми и сыном Тимофеем – предметом особенно теплой отцовской любви, ибо с единственной мужской отраслью обширного семейства связывалось будущее всего рода. Аксаков-старший гордился знатностью и древностью своего генеалогического древа, о чем не уставал напоминать жене, детям, а позднее и внукам. Отзвуки этих напоминаний можно найти и в «Семейной хронике».

Здесь мы читаем, что Степан Михайлович производил «свой род, Бог знает по каким документам, от какого-то варяжского князя»; считал себя потомком «знаменитого Шимона». Кажется, у автора этих строк, Сергея Тимофеевича Аксакова, сквозит некоторая ирония, ибо он не доверял семейным преданиям; однако его тщеславный дед был близок к правде. Проведенное в конце XIX века обследование показало: «По древним родословным книгам родоначальником их (Аксаковых. – Ю. М.) был знатный варяг Симон Африканович, племянник короля норвежского Гакона Слепого, прибывший в Киев в 1027 году»[23].

Значит, первый известный представитель рода Аксаковых жил еще во время княжения Ярослава Мудрого.

Затем в аксаковском роду были и бояре, и стряпчие, и стольники, и военные в офицерском чине секунд-майора и полковника, и просто помещики и чиновники; среди последних был даже один вице-губернатор. Своей же фамилией Аксаковы, возможно, обязаны жившему при царе Иване III Вельяминову, который имел прозвище Оксак, что по-татарски означало «хромой». Очевидно, к варяжско-русской ветви в генеалогии Аксаковых примешалась еще и татарская кровь.

Что же касается имущественного положения семьи, то оно не шло ни в какое сравнение с ее родовитостью и древностью. Согласно документу, составленному Оренбургским дворянским депутатским собранием в 1801 году, за семьею числилось «в деревне Аксаковке Бугульминской округи мужского пола 51 душа, да в разных губерниях и округах еще 125 душ». Это почти совпадает с той цифрой, которую называет автор «Семейной хроники»: 180 душ.

Для сравнения напомню, что у родителей Гоголя было примерно столько же – около 200 душ мужского пола, и семья относилась к среднепоместным, то есть обладающим средним достатком. А какие в ту пору существовали богатые помещики, показывает хотя бы пример соседа и дальнего родственника Гоголей, бывшего вельможи и министра Дмитрия Трощинского: он владел 70 тысячами десятин и 6 тысячами крепостных душ.

Но Степан Михайлович более состоятельным соседям не завидовал, так как «ставил свое семисотлетнее дворянство выше всякого богатства и чинов». И он ни о чем так не мечтал, как о достойном продолжении рода и наследовании, упрочении семейных традиций.

Что же! Судьба оправдала большие ожидания, выполнила их с лихвой, хотя несколько иным образом, чем мог предвидеть Степан Михайлович. Спустя несколько лет после переселения в Знаменское, 20 сентября 1791 года, у него родился внук Сережа, будущий писатель Сергей Тимофеевич Аксаков… Но вначале следует сказать несколько слов о его родителях – сыне и невестке старика Аксакова.

Поскольку основной материал для этого предоставляют автобиографические произведения Сергея Тимофеевича, уточним, каким образом мы имеем право и будем на них опираться. Произведения эти хотя и автобиографические, но художественные, и поэтому, не впадая в преувеличение, нельзя утверждать, что все происходило именно так, как описано, вплоть до каждой реплики действующих лиц и каждой детали случившихся событий. Но общий смысл происходившего и духовный облик реально существовавших людей переданы писателем достаточно точно и верно. В том числе, конечно, и облик, особенности характера его родителей.

Тимофей Степанович, отец Сережи, был человеком добрым, честным и неглупым, но как-то уж слишком податливым и покорным обстоятельствам. Не он выбирал себе служебное положение и должности, но эти самые должности выбирали его, правда, при посредстве родственников и разных влиятельных лиц. Шестнадцати лет определили его на военную службу, с помощью протекции устроили ординарцем к Суворову, но когда последний уехал из Оренбургского края, Тимофей Аксаков поступил в распоряжение какого-то генерала-немца, который ни за что ни про что отколотил его палкой, «несмотря на древнее дворянство». Пришлось расстаться с военной карьерой и идти в гражданскую службу. Тимофей Степанович поступил в так называемый Верхний земский суд Уфы. Но тут встреча с Марией Николаевной Зубовой, дочерью видного уфимского чиновника, дала новое направление всей его жизни. Молодой человек влюбился – страстно, трепетно и навсегда. К его чести надо сказать, что выбор он сделал вполне самостоятельно и пошел в этом выборе до конца. Да и было ради чего.

Мария Зубова соединяла в себе редкую красоту, ум, силу характера и высокость духовных стремлений. Она любила книги, прочитывала все, что могла найти в губернском городе, вступила в переписку с известным московским издателем и литератором Н. И. Новиковым, его деятельным помощником А. Ф. Аничковым. В Уфе она стала центром небольшого кружка молодежи, и не один Тимофей Аксаков терял в ее присутствии голову, мечтая о ее благосклонном взгляде и внимании. «Все, что имело право влюбляться, было влюблено в Софью Николаевну (под этим именем выведена в «Семейной хронике» Мария Зубова. – Ю. М.), но любовью самою почтительной и безнадежной, потому что строгость ее нравов доходила до крайних размеров».

Может быть, Тимофей Степанович по скромности своих достоинств имел «право влюбляться» меньше, чем некоторые другие; но в конце концов чистосердечие и искренность его чувства были вознаграждены. В мае 1788 года Мария Николаевна стала женой Тимофея Аксакова.

Молодые зажили в собственном доме в Уфе, скромно, но с достатком (к этому времени Тимофей Степанович по протекции своего тестя получил место прокурора Верхнего земского суда). В семье господствовал дух умеренности и согласия, «вкус и забота» заменяли богатство и роскошь, а вскоре ожидание ребенка придало новый, возвышенный смысл жизни молодых. Первый ребенок – девочка, названная Парашенькой, – умерла скоропостижно еще в младенчестве. Тем больше сердечного чувства и страстного упования родителей сосредоточилось на втором ребенке – Сереженьке.

Появление внука несказанно осчастливило и старика Аксакова. Когда радостная весть из Уфы достигла Знаменского, Степан Михайлович первым делом вытащил из шкафа «родословную, взял из чернильницы перо, провел черту от кружка с именем Алексей (то есть Тимофей. – Ю. М.), сделал кружок на конце своей черты и в середине его написал «Сергей»». Так ребенок был «вписан» в родословную, а значит, и в род, занял в нем свое место. Но тем самым и род получил свой смысл и оправдание своего многовекового бытия, ибо не пресекся, не заглох, но дал новую зеленую ветвь.

Встреча Сереженьки с миром, с окружающими людьми отмечена была каким-то особенным радостным светом. «Желанный, прошеный и молёный, он не только отца и мать, но и всех обрадовал своим появлением на белый свет; даже осенний день был тепел, как летний!..»

Пользовавший Марию Николаевну врач-немец вскоре после приема родов, наблюдая царившее в доме настроение, сказал: «Какой счастливый мальчишка! как все ему рады!»

Все это, конечно, оказало влияние на становление характера будущего писателя и его литературного дара.

В. Шенрок, один из первых аксаковских биографов, отмечал: «Пророческою можно назвать и единодушную радостную встречу нового пришельца в мир, которая так гармонирует с счастливым и жизнерадостным течением всего земного поприща, пройденного потом Аксаковым, что так много объясняет в его симпатичном, благодушном и всегда всем довольным характере». Хотя исследователь, как мы потом убедимся, сильно преувеличил безмятежность и «благодушие» аксаковского характера и судьбы, но в его словах есть доля истины. Равно как и в следующем замечании: «Ребенок встречал отовсюду только любовь, ласку, заботливый уход, и неудивительно, что всем этим нечувствительно закладывалось нежное зерно, из которого впоследствии развился его любвеобильный характер. Аксакову незнакомы были горькие и мучительные слезы реального горя, отравившие детство Некрасова, Лермонтова, Белинского».

Да, у Сергея Тимофеевича было нормальное детство, заключающееся не только в правильности развития, но и в правильности отношений с самыми близкими людьми. Отец, не блиставший глубоким умом и обширным образованием, был тем не менее человеком неглупым и понятливым, и самое главное – он знал много такого, от чего трепетало мальчишеское сердце. Он умел разводить костер в открытой степи, вить лесу из конского волоса и снаряжать удочку, понимал крестьянские работы, разбирал язык птиц, зверей, лесов, полей, вод – язык природы… Мать ничего этого не знала и не умела, но она излучала ту живительную нежность и любовь, без которых поблекло бы все остальное.

Родительская любовь, говорят, слепа, ибо она любит не за достоинства и успехи, а лишь за то, что это твой ребенок. Родительская любовь не спрашивает мотивов или причин, не отдает себе отчета, не требует вознаграждения или признания – она просто любит. Все это так, но в слепоте родительского чувства есть высшая, пусть не всегда сознаваемая разумность. Существо, которому ты дал жизнь и которое противостоит всей сложности мира, всем его страхам, опасностям и ловушкам, имеет право на покровительство и защиту.

Но с другой стороны, и ответное чувство ребенка, «дитяти» (излюбленное слово в «Семейной хронике» и «Детских годах…»), столь же разумно в своей естественности и непреложности. Это любовь-благодарность к людям, давшим тебе жизнь; но это и любовь, неразлучная с грустью и чувством невольной вины перед теми, кому предназначено на твоих глазах постареть и уйти из мира.

Сергей Тимофеевич рассказывает, с какой тревогой переживал он болезнь матери, невольно думая о грозящей ей смерти. «Я бы сам умер, если б вы умерли», – сказал он ей однажды.

Вообще, и родительская любовь, и ответное чувство «дитяти» были узнаны и пережиты будущим писателем как бы в классически полной и яркой форме.

Но судьба позаботилась, чтобы в детстве у Сергея Тимофеевича было еще одно очень важное и тоже в своем роде типичное переживание – переживание любви братской.

В мае 1794 года, когда Сереже шел третий год, у него родилась сестренка Наденька. Впоследствии в семье появилось еще четверо детей – братья Николай и Аркадий и сестры Анна и Софья, но ни о ком не говорил и не вспоминал писатель с такой нежностью, как о Наденьке. Может быть, потому, что это была его первая сестра. «Моя милая сестрица» – иначе он ее в своих книгах и не называл, рассказывая о том, как он ее оберегал, забавлял, учил читать или играть в игрушки… Во всем этом, видно, выразилась органическая потребность мальчишеского сердца – иметь родственное существо, но притом слабейшее, маленькое, которому необходимы защита, помощь и любовь. Сам еще ребенок, он нуждался в том, чтобы оказывать покровительство другому, чувствуя себя и сильным, и щедрым.

У Сергея Тимофеевича было нормальное детство, но даже и в нормальном детстве не все протекает гладко.

Духовное и умственное неравенство родителей было слишком явным, чтобы со временем оно не сказалось и не вышло наружу. Восторженность и порывистость Марии Николаевны все время наталкивались на кротость и уравновешенность ее супруга. А «восторженность на людей тихих, кротких и спокойных всегда производит неприятное впечатление; они не могут признать естественным такого состояния духа…».

К тому же и своим интеллектом, и образованием она заметно превосходила Тимофея Степановича. Возникали, как впоследствии говорил писатель, с одной стороны, «требовательность, а с другой стороны – неспособность удовлетворить тонкой требовательности».

Можно догадываться о переживаниях впечатлительного Сережи, невольного свидетеля возникавших диссонансов. По тонкости и развитости своего характера он должен был чаще всего, хотя и неосознанно, брать сторону матери, и так оно, видимо, и происходило. В. Шенрок (которого я уже цитировал) сделал интересное наблюдение: в «Семейной хронике», где писатель повествует о событиях, имевших место еще до его рождения, везде, «кроме двух первых глав», рассказ ведется «с точки зрения Софьи Николаевны» (то есть Марии Николаевны). И, следовательно, материал, составивший содержание «Семейной хроники», «сложился главным образом на канве рассказов Аксакову его матери…». Косвенное подтверждение своего вывода исследователь видит в словах автобиографического героя «Детских годов Багрова-внука»: «Несмотря на мой детский возраст, я сделался другом матери, ее поверенным и узнал много такого, что не мог понять, что понимал превратно и чего мне знать не следовало».

А между тем Мария Николаевна далеко не всегда в автобиографической дилогии выступает в привлекательном свете. Ей свойственны и сословные предрассудки, граничившие с высокомерным третированием крестьян; она безразлична к красотам природы, глуха к ее языку и тайной жизни.

О людях, пораженных подобной глухотой, писал Тютчев:

Они не видят и не слышат,

Живут в сем мире как впотьмах.

Для них и солнце, знать, не дышит

И жизни нет в морских волнах.

В этом смысле Тимофей Степанович явно превосходил жену, что усложняло отношения родителей и омрачало жизнь мальчика. Ведь при всей симпатии к матери он чувствовал, что доля вины лежит и на ней и что вообще в семейных неурядицах нет только виновного и только обиженного. Причина – в отсутствии душевной «соответственности», как выражались старые романисты.

Порок по всем понятиям не столь уж великий, и он едва бы бросился в глаза в иной, «ненормальной» семье. Если бы в доме царили мелочное тиранство и пустые свары, как в семье родителей Белинского, или откровенная вражда между отцом, с одной стороны, и матерью и бабушкой, с другой, как в семье Лермонтовых, то не проявились бы или потеряли значение более мелкие противоречия и диссонансы. Но на фоне благополучной семейной атмосферы они невольно приобрели первенствующее значение.

Судьба подарила будущему писателю все, о чем только можно было мечтать: заботливость и ласку матери, покровительство и жизненную практичность отца, нежность братского чувства к «милой сестрице», раздолье и красоту природы, безмятежность и увлекательность ребячьих игр и забав… Не хватало только самой «малости» – полного духовного и интеллектуального единства родителей. И, возможно, главное, что вынес Сергей Аксаков из своих детских и юношеских лет, – это тоска по такому единству, по согласованности и предельной взаимной отзывчивости ближайших людей.

Часто бывает так, что дети в своей взрослой жизни исподволь и мучительно изживают тяжкий опыт родной семьи, ее пороки или даже преступления. Семья Аксаковых от всего этого была свободной; но как знать – не сказалось ли во всей последующей жизни Сергея Тимофеевича и в его взаимоотношениях с женою и с детьми некое нечувствительное влияние полученных в родном доме уроков? Влияние, состоящее в невольном исправлении, корректировке и тонком преобразовании этого опыта…