Глава двадцать четвертая «Слилась капля с другими каплями…»

В январе 1848 года Гриша первым из детей Аксаковых основал свою семью, женившись на дочери симбирского помещика Софье Александровне Шишковой.

Григорий Сергеевич служил в Симбирске прокурором, здесь он и познакомился со своей будущей невестой.

Предстоящая женитьба взволновала все семейство, дав новую пищу для размышлений и переживаний. Для Константина это событие послужило толчком к теоретическим выкладкам – о значении брака вообще, о роли его в жизни западноевропейских народов и в славянском мире… Своими размышлениями Константин делился с родителями, с братом Иваном, с сестрами, особенно охотно с Софьей Шишковой, с которой у него установилась доверительная переписка.

Иван Сергеевич к предстоящему браку отнесся со смешанным чувством. Он от души желал брату счастья, но с опаской думал о материальных основах жизни будущей семьи. Смущало Ивана то, что Софья – помещица, да и брат его в преддверии женитьбы стал помещиком, купив себе близ Симбирска имение Языково, которое принадлежало родственникам поэта Н. М. Языкова. Узнав о покупке имения, Иван Аксаков шутливо заметил: «Один брат делается помещиком, другой изо всех сил будет хлопотать лишить его многих помещичьих выгод». Иван Сергеевич был убежденным противником крепостного права и дал себе слово «никогда не иметь у себя крепостных и вообще крестьян».

А как отнесся к женитьбе сына Сергей Тимофеевич? Он не строил никаких теорий, не высказывал никаких прогнозов или опасений – он всею душою радовался предстоящей перемене, забыв свои болезни и недуги. Семейство растет, умножается, дает свежие побеги. Жизнь идет вперед.

Расстояние в сотни миль не мешает Аксакову проявлять заботу о своей будущей невестке. Когда пришло известие, что Софья внезапно захворала, а Гриша, чтобы поправилось ее здоровье, хочет ускорить свадьбу, Сергей Тимофеевич умоляет этого не делать. «Недаром поседела моя голова; я поступлю в этом деле, как следует поступить благоразумному старику, а не безрассудному юноше… Я убежден вполне, что нездоровье нашей бесценной Софьи состоит в расстройстве ее необыкновенно тонких, следственно, чувствительных и восприимчивых нерв; надобно время и спокойствие, и они утихнут сами собой».

На семейном совете после многократного перечитывания писем Григория и Софьи решили послать в Симбирск на свадьбу семейного эмиссара. Его обязанность – не только поздравление новобрачных, участие в торжестве, но и оказание невесте всемерной нравственной поддержки. Сергей Тимофеевич объясняет «причины»: «Бесценная наша Софья не могла без волнения вступить в новую жизнь, и потому, по крайней мере на первое время, она расстроилась еще больше. Гриша должен быть в это время без ума – так брат и друг будет более полезен, чем когда-нибудь. Если свадьба отложена (чего Боже сохрани) за нездоровьем невесты, Гриша будет также без ума, и брат будет также полезен».

Но кого послать? Константин хворал, сестрам это поручение не подходило (нужен был мужчина, «брат и друг»). Решили послать Ивана. Однако обилие дел по Сенату, где Иван Сергеевич занимал теперь место обер-секретаря, задержали его выезд.

Тем временем пришли сообщения о дне свадьбы, а затем и о том, что бракосочетание состоялось.

Сергей Тимофеевич послал молодым поздравление в старорусском стиле: «Здравствуй, мой князь новобрачный с молодой княгиней! Здравствуй, моя новобрачная княгиня с молодым князем! Здравствуйте на многие лета!.. Это не шуточные слова, как они показались бы многим; это настоящее русское приветствие, которое, к сожалению, осталось только между крестьянами».

Поздравил молодых и Константин: «Ваш брак – наша общая семейная радость. – Итак, слава Богу!»

День свадьбы отметили и в аксаковском доме. Пили здоровье новобрачных, даже Константин впервые после болезни вышел к столу и вместе со всеми пил шампанское.

Сергей Тимофеевич перенесся воображением в далекий Симбирск, представляя себе «…венчание, приезд в дом, а более всего ту минуту, когда в четыре часа все разъехались, и вы остались только двое… взглянули друг на друга и обнялись… Все это до такой степени ясно создалось в моей душе, что сама действительность не могла быть яснее и вернее».

Год назад у Сергея Тимофеевича вышел небольшой спор с Иваном. Тот был еще в Калуге и по случаю женитьбы одного своего тамошнего знакомого поделился с отцом мыслями о браке: «Страшно вдруг увидеть всю жизнь свою определенною до конца… и отказаться в этом отношении ото всякой неизвестности будущего!.. Нельзя ли сохранить поэзию любви и жизни в браке?.. Я мирного счастья, опошливающего человека, не хотел бы себе; боюсь действия привычки…». Сергей Тимофеевич отвечал на это: «Твое воззрение на брак очень односторонне. Все равно, по рассудку или по страсти совершается брак, в обоих случаях жизнь определяется до конца и должно отказаться в этом отношении от всякой неизвестности (подчеркнуто С. Т. Аксаковым. – Ю. М.)… Я вспомнил, что точно так говорил во дни моей молодости, но будучи гораздо моложе тебя. Когда же задумал жениться, то проповедовал совершенно противное учение; женился – и вышло совсем другое».

Воззрения Сергея Тимофеевича на брак очень серьезны. Человек берет на себя пожизненные обязанности, определяет свой путь «до конца». Поэзию следует искать в установленной, заданной колее семейной жизни. Словом, женитьба – важнейший и неотменяемый рубеж человеческого бытия. Вместе с философом Артуром Шопенгауэром Аксаков мог бы сказать, что жениться – значит утратить половину своих прав и удвоить свои обязанности. Это убеждение определило и его отношение к женитьбе Гриши.

Сергей Тимофеевич мечтает о том, чтобы молодые поскорее приехали в родительский дом, горит нетерпением поскорее познакомиться с невесткой, увидеть, как все устроилось. Но беспокоит его плохая погода, и он просит подождать с поездкой, как раньше просил повременить со свадьбой. «Я уже вижу, – добавляет он, – как молодая невестушка тряхнула своей головкой с каштановыми кудрями, не заплетенными в густую косу, и собирается поднять знамя бунта против своего свекра». В таком духе идет переписка Сергея Тимофеевича с новой родственницей. Письма его шутливо-ласковы, притворно ворчливы и неизменно заботливы. Тон их, по выражению В. Шенрока, «отчасти напоминает характер обращения с невесткой Степана Михайловича Багрова, но письма эти сильно отличаются литературными интересами…». В частности, Сергей Тимофеевич сообщает невестке о судьбе драмы Константина Аксакова «Освобождение Москвы в 1612 году», на которую в семье возлагали большие надежды.

В начале февраля 1848 года новобрачные приехали в Москву. В аксаковском доме они гостили три недели. Сергей Тимофеевич, заочно всею душою привязавшийся к невестке, ни в чем не разочаровался. В Софье он нашел человека близкого по духу, словно она выросла и воспиталась вместе с его детьми: «Наша милая, бесценная Сонечка вошла в новое семейство, как будто она жила в нем весь свой век; так сходны были наши с нею чувства! Ей не к чему привыкать и применяться». Сергей Тимофеевич благодарит судьбу за редкую, почти немыслимую удачу: «Каковы бы то ни были достоинства новой семьянинки, все-таки она представляет нечто особое при вступлении в семью своего мужа. Ничего этого не было у нас: прибавилась еще одна дочь, и только! Слилась капля воды с другими каплями такой же воды – вот и все! Те же речи, те же стремленья, те же интересы занимают всех, как и прежде занимали».

Можно было бы подумать, что, ослепленный отеческой любовью, Сергей Тимофеевич преувеличивал, если бы его слова не подтверждались осторожным, трезвым в своих оценках Иваном. Он тоже нашел в Софье такого человека, «который так и пришелся к семье, как будто здесь давно было уготовано место, с которым после трехнедельного свидания чувствуешь себя в каком-то полном родстве, что можешь говорить все прямо, свободно и открыто, безо всякого неловкого чувства».

Только Константин Сергеевич проявил некоторую сдержанность и скептицизм. Он вполне одобрил выбор брата, но все же считал, что за три недели Софья не могла достаточно узнать всех членов семейства и о полной гармонии говорить преждевременно. Пока же остается радоваться счастью молодых – и это уже немало. «Тебе, Софья, Бог послал Гришу: и как многим ты ему обязана! Ты обязана ему, между прочим, такою любовью, которую, не знаю, испытывало ли когда сердце мужчины; ты узнала эту любовь, полную разума и кидающую свет на всю жизнь. Тебе принес он в дар сокровище своей души, и такой же драгоценный дар принял он от тебя».

Время, в которое молодая семья гостила в аксаковском доме, все семейство прожило в приподнятом, радостном настроении. По словам Сергея Тимофеевича, «спешили передать себя друг другу: рассказывали, расспрашивали, читали». Аксаков-старший открыл в своей невестке тонкость эстетического вкуса, способность чувствовать и ценить «всякую красоту выражения» – и это его особенно порадовало.

Много говорили и о политике; в это время начиналась Французская февральская революция. Аксаковы увидели в ней «новое усилие человечества разрешить» задачу быта», но отнеслись к этому «усилию» отрицательно. И Сергей Тимофеевич, и его сыновья были противниками революции и насильственных действий не одобряли.

Особенно неистовствовал Константин, который в стихотворной форме поделился своими мыслями с Софьей Александровной:

Что сказать тебе, моя невестка,

И о чем сложить теперь мой стих?

Чай, к тебе домчались тоже вести

О волненьях Запада крутых.

Далее следовали решительные рекомендации:

С Западом постыдные все связи

Искренне нам надо разорвать,

Вымыться от обезьяньей грязи,

Русскими нам, русским, быть опять.

От него мы заразились много:

Много своего лежит в пыли.

Надо вспомнить Веру, вспомнить Бога,

Вспомнить жизнь великую земли.

Эти стихи, датированные 3 апреля 1848 года, Константин вписал в альбом Софьи, преподнесенный ей Аксаковыми в качестве свадебного подарка.

Но вот пришел час расставания; молодые отправлялись к себе в Симбирск. В доме как-то все сразу поблекло, вновь вступили в свои права болезни и всяческие повседневные неприятности.

На другой день после отъезда Гриши с женой старик Аксаков проснулся раньше обычного. «Печальная мысль, что вас уже нет с нами, и сильная головная боль встретили мое пробуждение. Я оделся, прошел весь дом… все пусто! Пол, покрытый клочками бумаги, ваты и всякой дряни, беспорядок мебели и других вещей свидетельствовали, что обитатели надолго и поспешно удалились…»

Не по себе было и Ивану. «Грустно было мне сойти сверху в четверг поутру и увидать пустыми комнаты, так недавно оживленные вами…» Ощущение пустоты, потери чего-то очень важного и необходимого испытал и Константин. «Вчера, когда тронулся ваш возок, – писал он Софье, – и пришел я в кабинет, долго еще мы проговорили о вас с отесенькой. Сегодня поутру пришел я в мою комнату и сейчас вспомнил тебя, Софья, вспомнил, как ты придешь ко мне, сядешь подле рабочего моего стола и привлечешь ко мне и всех других. Давно ли? Как близко отстоит воспоминание от действительности!»

По письму видно, что Константин Сергеевич как-то особенно остро нуждался сейчас в сочувствии, в поддержке. Софья же была его доверенным лицом. Дело в том, что он в это время переживал свой новый роман, увлекшись Варварой Свербеевой, старшей дочерью бывшего дипломата, хозяина московского литературного салона Дмитрия Николаевича Свербеева.

Константину Сергеевичу было уже тридцать лет. Прежнее чувство к Марии Карташевской не потухло, не забылось, но как бы погрузилось в глубину сознания, оставив место для новых переживаний. Пример Григория воодушевил его. Константин Сергеевич стал чаще думать о женитьбе. При этом в соответствии со своими понятиями о браке он хотел, чтобы жена полностью разделяла его теперешние, то есть славянофильские, убеждения.

Константин Сергеевич поделился своими мыслями с Софьей. Та, видимо, поддержала Аксакова, но, как показалось ему, не во всем, не до конца. И Константин отправил новое письмо: «Очень приятен мне отзыв ваш вообще о русской одежде, которой желаю для себя и для будущей (если будет) подруги своей. Но в одном, кажется, буду с вами не согласен, милая сестрица, а именно: мне кажется, вы потому считаете девушке возможным надеть сарафан, что она меня полюбит. Но я не этого желаю: из любви к мужу можно надеть рубище, смешное платье, что угодно – и это будет прекрасно. Но мне мало этого; я желаю, чтобы сарафан был надет, по крайней мере, не только из любви к мужу, но и из любви к сарафану…» Словом, требование единомыслия Константин Сергеевич простирал до мелочей, до частностей, в данном случае – до атрибутов одежды, в которую должна облечься «красная девица» (так Аксаков называл Свербееву), когда она станет его женой. И не дай Бог, если она это сделает только из любви к мужу, – это должно быть естественное, свободное волеизъявление.

Предстает она в полной красе,

Обретенная сердцем заране,

С яркой лентою в темной косе,

В величавом родном сарафане —

таким рисовался Константину идеал его будущей супруги.

Приведенное письмо было написано еще до женитьбы Григория и Софьи. А развязка отношений Константина со Свербеевой наступила уже после отъезда молодых в Симбирск. Неизвестно, разделяла ли «красная девица» мысли Константина Сергеевича относительно сарафана, но, видимо, ответного чувства к нему самому она не питала. И Аксакову, через его друга Ю. Ф. Самарина, было отказано.

Делившийся с Софьей своими планами на будущее, Константин поделился с нею и своим горем: «Кончена всякая надежда относительно красной девицы». Константин, правда, пытается уверить, что не так уж опечален случившимся: дескать, и не надеялся он особенно, и не к лицу падать духом зрелому мужу, у которого «есть настоящее стремление к деятельности». Но трудно сказать, насколько это соответствовало действительности.

А тут еще прибавились неприятности с драмой, которая была холодно встречена читателями и критикой.

(Суровые замечания о пьесе высказал чуть позже и Гоголь. Он проводил лето в родной Васильевке, вернувшись из путешествия по святым местам, в Иерусалим. Прочитав пьесу, присланную ему Сергеем Тимофеевичем, Гоголь отметил, что «язык свеж, речь жива», но в то же время очевидна декларативность, отсутствие пластичного, художественного изображения: «…народ… не имеет грешного тела нашего, бестелесен… Зачем, не бывши драматургом, писать драму? Как будто свойства драматурга можно приобресть!»)

В апреле 1848 года Константин вновь почувствовал себя хуже. Доктор Овер запретил ему не только ехать в Абрамцево, но и выходить из дома.

Сергей Тимофеевич писал Григорию и Софье: «Вся проклятая желчь и неизбежные спутники ее – нервы производят эти проказы. Но что будет под старость с этим человеком, того без глубокого горестного чувства вообразить себе не могу». Сергею Тимофеевичу становилось ясно, что Константин так и не женится и обречен на одинокую, бессемейную жизнь.

Глубоко страдала, глядя на сына, и Ольга Семеновна: «Сердце замирает: Константин почти с белой бородой сделался…».

В начале следующего года счастье вновь улыбнулось Аксаковым: из Симбирска пришло известие, что у молодых родилась дочка Ольга.

Как была встречена новость в доме Аксаковых, хорошо видно из письма Сергея Тимофеевича. Новоявленный дедушка пишет о себе в третьем лице, называя себя «старикашкой-свекором»: «Развозился старикашка-свекор, разрюмился от радости, давай, говорит, молиться Богу, а старухи дома нет, и черт, который любит пакостить добрым людям, подослал нарочно гостя и проч. По отъезде гостя, приехала старуха, разрюмилась еще пуще старика (уж в этом нам за бабами не угоняться!), и мы все вместе помолились усердно Богу. Обедали все родные вместе, и я хватил полтора бокала шампанского. Вечером наехало к нам гостей, и вечер прошел весело в святочных играх и песнях. Все наши знакомые приняли живое участие в нашей радости».

Очень обрадовал Сергея Тимофеевича выбор имени, связавшего воедино три поколения семейства: жена Ольга Семеновна, дочь Ольга и теперь внучка Оленька.

Со смешанным чувством воодушевления и горечи встретил весть о рождении ребенка Константин Сергеевич. «Мне давно хотелось быть дядей, – писал он. – Кажется, только подобные родственные отношения будут у меня к молодому поколению; супругом, отцом, кажется, мне не быть».