Глава шестая Литературный дебют

Почти одновременно с актерским и театральным дебютом состоялся дебют Аксакова как литератора. Только первый носил еще любительский и приватный характер (чтения у Державина и в других домах, участие в домашнем спектакле у А. Г. Черевина), литературный же дебют был настоящий – не в рукописном журнале (как в университетские годы), а в печати.

Первое из известных опубликованных произведении Аксакова – басня «Три канарейки». Она появилась в 1812 году в журнале «Русский вестник», издаваемом в Москве Сергеем Глинкой (№ 7), за полной подписью автора.

Книжка журнала была разрешена цензурой к печати 14 июля, когда уже во всю силу гремела, говоря словами Пушкина, «гроза двенадцатого года». На страницах журнала печатались «Стихи по случаю известия о нашествии неприятеля». «Молитва русских при опоясании на брань», «Обращение к воинам»… Рядом с этими материалами стихи Аксакова выглядели несвоевременными и несколько даже диковатыми.

В басне рассказывалось о том, как маленькие бедные птички в тесной клетке, в нужде и голоде, делились последними крохами, обогревали «друг дружку» своим теплом, но при перемене судьбы к лучшему перессорились, передрались, захворали – и «померли, как будто не живали».

Басня, как это ей и положено, завершалась сентенцией. Приходится признать – не очень изящной и ловкой.

Ах! лучше бы в нужде, но в дружбе, в мире жить,

Им в счастии раздор и после смерть найтить!

Вот так-то завсегда и меж людей бывает:

Несчастье их соединяет,

А счастие разделяет.

В другом стихотворении, опубликованном в 1815 году в Казани (в «Трудах Казанского общества любителей отечественной словесности», кн. I), но написанном, вероятно, значительно раньше, воспевались радость, наслаждения, «утехи» – ввиду предстоящего неизбежного ухода с праздника жизни. Стихотворение называлось «Песнь пира», а его нехитрая философия вся умещалась в завершающем четверостишии:

              Насладившись мира,

              Так с него уйдем,

              Как с роскошна пира,

              И потом –  заснем.

И неуклюжее морализаторство басни, и наивное эпикурейство, и гедонизм «песни», славящей минутные радости бытия, – все было традиционным и книжным. Подлинные переживания и заботы автора обнаружить в них трудно; кажется, жизнь его шла своим чередом, а стихотворство – своим.

Интереснее переводческие опыты Аксакова, отчасти потому, что они вдохновлялись столь близкой и дорогой ему сферой – театром, отчасти потому, что он опирался на значительные и высокие образцы.

В 1810 году, еще в Петербурге, Аксаков вместе с Казначеевым перевел трагедию Шиллера «Дон Карлос».

Нетщеславный автор, он подарил свою часть перевода Казначееву, «ибо тот желает посвятить сию трагедию дяде – благодетелю своему», то есть адмиралу Шишкову. За собою же Сергей решил оставить поприще «русского Мольера». «Хочу сделаться русским Мольером и перевожу его комедию „Школу мужей”. Перевожу – стихами», – сообщал он своей сестре Надежде 23 июля 1810 года[27].

Выражение «русский Мольер» не должно шокировать своей нескромностью: по-видимому, переводчик делал ударение на первом, а не на втором слове: русский Мольер. Он не столько посягал на то, чтобы сравняться в славе и в значительности литературного труда с великим драматургом, сколько хотел приблизить его комедию к российской жизни. Такова была переводческая традиция, и, будучи ей верным, Аксаков русифицировал персонажей: Изабелла превратилась в Анюту, Леонора – в Машу; иные же получили не только русские, но еще и говорящие имена: Арист (по-гречески – совершенствование) превратился в Здравомысла, Сганарель – в Странномысла, слуга Эргаст – в Провора и т. д. Дальше этого, правда, приноровление пьесы к русским условиям не пошло.

(Поставлена была «Школа мужей» значительно позднее, 13 мая 1819 года, на петербургской сцене, а напечатана еще позднее, уже после смерти Сергея Тимофеевича, в IV томе его Сочинений, изданном в 1886 году.)

После «Школы мужей» принялся Аксаков еще за один драматургический перевод – трагедии Софокла «Филоктет».

Перевод был выполнен не с древнегреческого оригинала, а с французского текста (его автор – известный драматург и теоретик литературы Лагарп) и предназначался для спектакля с участием Шушерина. Но вторгнувшиеся в Россию «французы, помешавшие многому… помешали представлению сей пьесы» (слова Аксакова из предисловия к трагедии), а вскоре, в 1813 году, умер Шушерин. Вышла пьеса отдельным изданием лишь в 1816 году без указания имени автора. На титуле, между прочим, значилось: «Продается в пользу бедных».

Из ранних произведений Аксакова выделяется послание «А. И. Казначееву». Под стихотворением помета: «Москва. Сентябрь, 1814». Это значит, что стихи написаны в первый после войны кратковременный приезд Аксакова в Москву, под свежим впечатлением от всего увиденного. Стихи буквально дышат выстраданным чувством горечи – от вида опустошенной Москвы, от мысли о том, какие беды выпали на долю русского народа:

…разорение, пожары и грабеж,

Врагов неистовство, коварство, злоба, ложь,

Собратий наших смерть, страны опустошенье…

Стихи выдержаны в торжественном, витийственном духе; в них много архаизмов («мы мнили», «развалины градов», «ставили за честь себе приязнь», «от гнусных тварей сих»); много усечений, сокращенных, «неполных» слов («преграду вечну», «уставя томны лица»). Есть слова архаичные, и в то же время усеченные («Росски воины»); есть и ударные, витийственные вопросы, или, точнее, вопрошения («Но что ж, увы, но что ж везде мой видит взор?»).

Духу классицизма отвечала и учительная интонация. Из прошлого поэт извлекал уроки для настоящего, современникам он хотел дать мудрые наставления – как себя вести и что делать. И советы Аксакова оказывались в русле его общих убеждений, какими они еще тогда были, со всеми их сильными и слабыми сторонами.

За полтора-два года до начала войны из Петербурга Сергей Аксаков написал письмо на родину, Надежде Тимофеевне. К этому времени Наденька, «любезная сестра и милый друг» Сергея, превратилась в привлекательную шестнадцатилетнюю девушку, невесту на выданье. Она собиралась в поездку в Серные Воды, что близ Самары, где ей предстояло встретиться со своим будущим мужем Мосоловым.

В не дошедшем до нас письме к брату Надежда Аксакова сообщила о предстоящей поездке. Ответом на это письмо и является послание Сергея Тимофеевича.

Всею душою стремится он «из проклятого Петербурга в блаженное Аксаково», горько жалуется на пропитавшую столичную жизнь атмосферу: «Куды не обращу взоры мои, везде неволя! Здесь каменные громады заслоняют мне благодетельное солнце; там текут мутные воды, заключенные в каменных ящиках; нет местечка, где бы проклятые люди не исказили природы; а наш воздух, яд, который мы глотаем, наполненный нечистотою, сыростию и вредными испарениями, ужели возможно предпочесть чистому, здоровому и освежающему нектару Деревни!»

Совсем в духе пушкинского Алеко, который будет жаловаться Земфире:

Когда б ты знала,

Когда бы ты воображала

Неволю душных городов!

Там люди, в кучах за оградой,

Не дышат утренней прохладой,

Ни вешним запахом лугов…

Касается Аксаков и предстоящей поездки Наденьки в Серные Воды: «Спасибо за уведомление об Вояже, только не спасибо за то, что ты заставила меня, русского человека, рыться в лексиконе и искать voyage, насилу добился я, что это значит путешествие. Сделай милость, пиши так, чтоб и русской мог понимать тебя…»

Оппозиции у Аксакова – Петербург и природа, столица и деревня, свое и чужое, самобытное и заимствованное (прежде всего – в сфере языка и речи) – в духе времени, и также в духе времени они иногда не свободны от односторонности, чего не скажешь, например, о тех же «Цыганах». В «Цыганах» ведь на «неволю душных городов» жалуется не автор, а его герой. Самому же Пушкину был присущ широкий взгляд на историческое значение и Петербурга, и Москвы, хотя он хорошо видел противоречия, раздирающие жизнь больших городов. А спустя несколько десятилетий в статье «Петербург и Москва» Белинский высмеивал мнение, будто «Петербург – случайное и эфемерное порождение эпохи, принявшей ошибочное направление, гриб, который в одну ночь вырос и в один день высох». Нет, утверждал Белинский, «Петербург есть необходимое и вековечное явление, величественный и крепкий дуб, который сосредоточит в себе все жизненные соки России». Да ведь и сам Аксаков в поисках своего места в жизни, в целях дальнейшего образования и самообразования отправился не куда-нибудь, а в столицы, старую и новую. Видно, «освежающего нектара Деревни» ему было мало…

Не менее сложно обстояло дело и с другой затронутой Аксаковым антитезой – в области языка. Воспитанный в животворной стихии родной речи, Сергей с молодых лет научился ценить ее могучие силы и невольно отвращался от всего заимствованного и привнесенного извне. Общение же с такими защитниками самобытности, как Державин, Сергей Глинка и особенно Шишков, как его племянник Казначеев (именно ему адресовано послание), укрепляло Аксакова в этом убеждении. Но и здесь не обошлось без крайностей, то есть без чрезмерной строгости и ригоризма. Иностранное слово отвергалось в принципе, с порога – только за то, что оно чужое, а не свое.

Гораздо шире на эту проблему смотрел Белинский: «Нет сомнения, что охота пестрить русскую речь иностранными словами без нужды, без достаточного основания противна здравому смыслу и здравому вкусу… Но противоположная крайность, т. е. неумеренный пуризм, производит те же следствия…». И в другом месте: «Знакомство с новыми идеями, выработавшимися на чуждой нам почве, всегда будет приводить к нам и новые слова».

Правда, слово «вояж», на которое обрушился Аксаков, на первый взгляд не подходит под это правило, ибо по видимости не несет в себе «новой идеи» и вполне заменимо словом «путешествие». Именно это обстоятельство задело Аксакова («…насилу добился я, что это значит путешествие»). Однако у языка есть свои законы, своя логика заимствования и усвоения чужих слов, и то, что на первых порах кажется неоправданным, со временем раскрывает свой смысл. Слово «вояж», воспринимавшееся в начале XIX века как иностранное и даже заставившее Аксакова заглянуть в «лексикон», сегодня никакого впечатления чужеродности не вызывает, а его тождественность с понятием «путешествие» создало вокруг слова дополнительные нюансы, как говорят, обертоны. «Вояж» не просто означает путешествие или поездку, но придает этому понятию некую подсветку – то ироническую, то торжественную, то ироническую и торжественную одновременно и т. д. (сравни у Козьмы Пруткова: «В горах Гишпании тяжелый экипаж, с кондуктором, отправился в вояж»). Всей этой тонкой игры смыслов и стилей Аксаков еще не видит.

Острие же аксаковской критики в его послании направлено против галломании в широком смысле слова, то есть в сфере не только языка, но и культуры, будничной и праздничной жизни. Объективно Аксаков продолжал здесь традиции русской журналистики и сатиры конца XVIII – начала XIX века: Новикова, Фонвизина, Крылова и других.

Рукою победя, мы рабствуем умами,

Клянем французов мы французскими словами.

                  …Детей своих вверяли воспитанье

Развратным беглецам, которым воздаянье

Одно достойно их –  на лобном месте казнь!

Знакомые слова: они перекликаются со знаменитой филиппикой Чацкого против «французика из Бордо». Точнее, даже предвосхищают ее, ибо комедия Грибоедова была задумана и писалась многими годами позже.

По-человечески нетрудно понять поэта, который на развалинах Москвы, спустя всего пять месяцев после отречения Наполеона от престола, выражает к низверженному противнику лишь презрение и гнев. Сложность исторических судеб состояла в том, что на волне Отечественной войны всходили и зрели идеи вольномыслия, и страна, бывшая источником агрессии, превратилась в рассадник крамольных воззрений. Герцен в работе «О развитии революционных идей в России» лаконично передал эту диалектику заголовком одной из глав, состоящим всего лишь из двух дат: «1812–1825». Тем самым была предельно заострена преемственность двух великих событий.

Оглядывая в целом первые литературные опыты Аксакова, приходится признать, что они были весьма скромными и располагались как бы в стороне от главного движения литературы. В это время уже существовал в Петербурге «Арзамас», общество, объединившее много замечательных талантов, включая и молодого Пушкина; уже произносилось – с любопытством, с трепетом, с надеждами – имя Байрона; уже поднималась в лице Жуковского первая волна русского романтизма… Но логика обстоятельств привела Аксакова не к романтизму и не «Арзамасу», а к их противникам, объединившимся в «Беседе любителей русского слова».

В своем кругу Аксаков-литератор добился некоторой известности, заслужил похвалы. Произведения его, написанные, по более позднему его выражению, «без всяких претензий на литературное достоинство», привлекали внимание друзей; переводы, сделанные для очередного бенефиса, провозглашались чуть ли не образцовыми. «Как легко было тогда попасть в образцы… зато ненадолго!» – вспоминал Сергей Тимофеевич. Признание, делающее честь его самокритичности. Но можно смело сказать, что в момент написания «образцов» Аксаков думал не совсем так: к своим литературным занятиям он относился серьезно и делал все что мог. Другое дело, что возможности его были еще ограниченными.