Мой старый дом на Серпуховке
Мой старый дом на Серпуховке
Дом как дом, пройдешь мимо — не остановишься.
Кирпичный, шестиэтажный. Безликий дом сталинской эпохи, такой же серый, как и вся наша жизнь в те времена. И тихий: жить надо было так, чтобы, не дай бог, привлечь к себе внимание…
А для меня — родной и самый дорогой, самый близкий на свете. Когда я родился, меня сюда принесли. Стоял жуткий крещенский мороз, и отец, не вытерпев, на улице приподнял уголок одеяльца, чтобы глянуть на свое произведение, и так меня застудил, я черт-те сколько открывал рот, как рыба, не издавая ни единого звука. Да и сейчас, когда порог другого дома уж близится, бронхи мои нет-нет да и дают себя знать.
Мой дом… Он похож на старый, потрепанный в житейских бурях корабль, плывущий по морю времени. Он не один такой: целый поселок во дворе Клуба завода Ильича толпится вокруг, будто кирпичи в одной печи обожженные. Строили в начале 30-х годов для заводских, а наш дом выделили для тех, кто в Кремле работал когда-то. Люди эти и жили в Кремле, а потом принялись их расселять. Вот в наш дом они и попали. А моя семья оказалась случайной в нем, просто мать с отцом съехались, обменяв свои комнатенки в разных концах Москвы на две здешние в общей квартире.
А других в нашем доме и не было — только коммуналки. Видно, так ценили бывших кремлевских работников, что не решились разрушить их сложившийся в революционной борьбе круг интересов и уплотнили как шпроты в консервной банке. На одной лестничной клетке с нами жила семья Ширяевых. Дед их, старый революционер, не дожил до того счастливого времени, так что жилье дали его жене, бабушке моего друга Борьки Ширяева. В двенадцать метров их пятерых поселили. И так лет сорок или около того жили они.
Вижу иногда Бориса сейчас, захожу к нему в «Ме-таллоремонт» возле ресторана «София», и непременно разговор о нашем доме заводим.
Напротив нашего парадного (потому что был еще «черный» подъезд с другой стороны) построили до войны бомбоубежище, оно и теперь сохранилось, хотя, конечно же, утратило стратегическое свое назначение. В него мы спускались во время войны, когда по радио раздавались сигналы воздушной тревоги. Мы жили ближе всех, а приходили отчего-то последними. То ли долго собирались, то ли все остальные быстрее бегали. Потом мы и вовсе перестали ходить. Какой-то дошлый мужик объяснил: какая разница — там или в доме накроет? Пример был перед глазами: немцы метили в секретный завод Ильича, где делали бомбы, гранаты, снаряды и еще какое-то оружие, кажется. Самолеты отводили прожекторами, темнили, насколько могли, — вот они и сбрасывали бомбы куда попало. Одна угодила в такой дом, как наш, он рухнул и завалил бомбоубежище. Погибли все, больше ста человек…
А как мы бесились, пьянея от радости, когда в майский день сорок пятого узнали о нашей Победе! Вскоре вернулся дядя Витя Ширяев — он воевал на торпедном катере, — вернулся с медалями, в клешах, которые мели по асфальту, в тельняшке, выглядывавшей на груди под форменкой. И всегда поддатый от радости. Он был настоящим героем в наших глазах. И до того соблазнительным, что полдвора мальчишек, глядя на него, подались потом в моряки.
А девчонки… Сначала противные, вредные и надоедливые, вдруг стали заносчивыми, непонятно что о себе понимающими… Но мы разобрались вскоре — что в них почем. Влюблялись мы поголовно в нашем дворе, и обязательно в одну, ну в лучшем случае — в двух. Я на Майку Уткину с замиранием сердца поглядывал: аккуратненькая такая и попка округленькая, похожая на какого-то зверька кокетливого. Всегда его погладить хотелось.
Майка сразу после школы почти исчезла из наших дворовых сборищ. А однажды ранним июньским утром ее нашли на асфальте, под ее балконом на пятом этаже, насмерть разбившейся… Она работала в НКВД простой секретаршей, мы это знали.
И еще жуткая страница в истории нашего дома. Где-то в конце мая 1953 года, я помню, дома сидел — к экзаменам в школе готовился. Вдруг слышу необычайный гул во дворе. Выхожу на улицу, а там — сплошная толпа и три пожарные машины стоят. В среднем подъезде, а у нас три их всего, на первом этаже убили Тоню, она на Гознаке работала, ее мать, двоих маленьких ребятишек Тони трех и пяти лет и еще тетку какую-то. А потом подожгли квартиру… Вся Москва, ужасаясь, говорила об этом страшном злодействе…
Как-то у нас в редакции была встреча с министром МВД Щелоковым, и с ним приехал целый полк милицейских чинов. Я разговорился с одним, рассказал об этой истории. Ничего не добился. И по сей день осталось все тайной — кто и за что… О Тоне ничего не знали в нашем дворе, она ни с кем не общалась.
Наш двор… Каким шумным, звонким он был! В каждом соседнем доме обреталась своя команда, и невидимые границы меж домами были проложены, к которым мы относились со всем уважением. Здесь мы в первое послевоенное время тряпичным мячом играли в футбол, а зимой на катке возле памятника Ильичу, которого бабка моя называла «золотою головкой», потому что одно время он был выкрашен бронзовой краской, — так вокруг вождя и, отчего-то не замечая его, мы гоняли самодельными клюшками из толстой проволоки маленький резиновый мячик. Праздник случился, когда, набрав копеек, мы сложились и купили в универмаге резиновый мячик побольше. Какое наслаждение было гонять его вместо тряпичного. После удара он со звоном летел и, ударяясь о стену дома, словно взрывался! Да, окон этим орудием спорта повышибли немало мы…
Тихо теперь во дворе. Если кого и увидишь, то одних только старух. Куда старики подевались-то?.. Сумрачно и горько в нашем дворе. Никто не вспомнит о нас. Разве только эти старухи. Кого-то узнал я. И кажется, кто-то из них вспомнил меня…