Под кровом дома родного

Под кровом дома родного

Битым, перекореженным жизнью стариком выглядел этот дом, когда я впервые увидел его. Такая жалость, помню, меня охватила при виде его, что поневоле остановился подле ограды.

Высокое благородство угадывалось в сохранившихся, хотя и искаженных временем чертах отжившего здания. И эти древние, по всем признакам древние стены, чьей-то решительной и доброй рукой вписанные в первый этаж некогда роскошного особняка в Армянском переулке, как же удивительно смотрятся они на фасаде — лице старика… Тогда я не знал творца этого дома, не знал и того, кто жил в нем когда-то, и столь редкостное, счастливое сочетание показалось случайностью. Мемориальная доска появилась здесь сравнительно недавно… А дом меж тем — творение Матвея Казакова. И жил в нем почти до двадцати лет Федор Тютчев.

Долгое, слишком долгое время дом Тютчевых пребывал в состоянии не только плачевном, а в самом жалком, какое только можно представить: порушенные перекрытия, переломленные балки и доски, вылезшие из груды битого кирпича, наводили на мысль о костях из потревоженной могилы… Собственно говоря, то был уже не дом, а останки его. Таким особняк можно было увидеть еще в девяностых годах XX века.

Дом Тютчевых — один из самых старых в Москве: ему четыреста лет. А может, и самый старый из всех жилых. Вот та древняя кладка, и теперь можно увидеть — теперь-то и лучше даже, поскольку реставрация прочистила, обнажила замысел Казакова, — так вот эта кладка — не что иное, как сохранившийся фундамент палат бояр Милославских. Потом домом владели наследники князя Дмитрия Волконского — воеводы Алексея Михайловича, потом Матвей Дмитриев-Мамонов — фигура заметная: видный сенатор при Екатерине, а внук его, тоже Матвей Дмитриев-Мамонов, в войну 1812 года на свои деньги полностью экипировал полк и сам повел его на французов; дом же как был, так и остался старожилом в историческом переулке.

В марте 1790 года великолепный особняк купила жена князя Ивана Гагарина. Женщина она была более чем состоятельная. Ну а уж Гагарин, видимо, и уговорил супругу пригласить модного в свете Казакова дом перестроить, чтобы по всей Москве слава о нем пошла.

Казаков и соединил, казалось бы, невозможное: XVI с XVIII веком. Быть может, того захотели сами Гагарины, но, скорее всего, талант зодчего продиктовал такое решение.

После реставрации дом похорошел, даже как бы помолодел. С человеком такое чудо не сотворить, а вот с созданием рук его — иногда удается. Отряхнувший пыль забвения и восставший во всей своей красе, архитектурный шедевр Казакова стал украшением столицы. Кажется, он всегда был таким, время его не коснулось. Но сколько трудов за этим фасадом, сколько неожиданных тайн возникало перед теми, кто дом возрождал…

Как-то в самом начале реставрации пробили проход в толстой стене подвала, а за ним подземный ход открылся и белокаменные палаты, о существовании которых даже не подозревали. И тут же — терракотовые изразцы, по которым датировали первопостройку: XVI век! А из палат тех, внезапно открывшихся, проторили путь к кирпичной галерее XVIII века, где тоже обрели кое-какие находки, сами по себе, может, и не слишком ценные, а для археологов драгоценные обломки времени: утварь домашняя, осколки посуды…

Но что же Тютчевы? После смерти князя Гагарина они купили дом со всем «на том дворе дворовым и хоромных каменным и деревянным строением». Кое-что подновили, кое-что подлатали, перестановку по своему вкусу сделали и, не мешкая, въехали. Произошло это в 1810 году. Феденьке Тютчеву, будущей звезде русской поэзии, коего в один ряд — плечом к плечу с Пушкиным потом поставят, было семь лет тогда.

Во всю свою жизнь, куда бы его судьба ни забросила, Федор Иванович дом отчий не забывал. Много лет прожил он за границей, представляя Россию на дипломатической службе, но всегда стремился сюда. И ежели случалось в Москву заглянуть, спешил прежде всего дом этот увидеть.

Был Федор Иванович трижды женат, и первая его спутница жизни — баварская графиня ни слова не знала по-русски, как, кстати сказать, и вторая — баронесса, но Тютчев так им о доме рассказывал, где его детство и юность прошли, что и их захватил своей любовью к нему. Он и Москву любил больше другого всякого города. Привык он к Мюнхену и любил его безусловно, но считал — куда ему до Москвы… Третьей жене написал из любимого города, где многие годы не был: «Это единственное во всем мире зрелище… Если тебе нравится Прага, то что же сказала бы ты о Кремле!»

Стены древнего дома Тютчева освятили своим дыханием такие великие люди, как Карамзин, Чаадаев, Рылеев. Сюда захаживал Гоголь, заглядывал Боратынский, здесь бывал Тургенев, — сам дух древнего дома, атмосфера семьи, аристократической, но сохранившей истинно русский уклад, привлекали всех. И хоть Федя Тютчев уже в пятнадцать лет знал три языка и свободно ими владел, поэтом-то русским он стал!

Распахиваются высокие белые двери, и перед нами открывается роскошный зал с белоснежными колоннами. Знаменитый в старой Москве Итальянский зал, осененный словами поэта: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» Наверное, только вдалеке от родного дома, от России, можно найти, как в озарении, такие слова…

А следом за Итальянским — зал Каминный, не столь роскошный, но тоже уютный, и вся анфилада залов во втором этаже, восстановленных и возвращенных к жизни архитекторами и реставраторами. И даже не хочется верить, что недавно совсем, хотя и до той полнейшей разрухи в доме — уже после лучшей в Москве богадельни, размещался советский Дом собеса из «Двенадцати стульев», потом какое-то несуразное для этого дома ответвление Минцветмета, потом ресторан едва не открыли, а магазин все же устроили. А прочнее всего, разумеется, укрепились здесь коммуналки, и избавиться от них многие годы не удавалось…