Вышибать признания у нас всегда умели…
Вышибать признания у нас всегда умели…
В прежние времена всякий прохожий стремился побыстрее пройти мимо Константино-Еленинской башни Московского Кремля и притом опасливо косился на нее и непременно крестился. Это третья башня по левую руку, если встать напротив Спасской: как раз будет между Набатной и угловой Беклемишевской. Испокон века, как Кремль воздвигли каменный, башня та сделалась пыточной. Не знаю, как сейчас, а в царское время по широкой кремлевской стене к башне шел крытый проход с узенькими оконцами, по которому вели в башню осужденных на пытки. А в ней, в полной почти темноте, рассеиваемой лишь слабым светом свечи во время дознаний, в тесных застенках содержались преступники. Или те, кто считался преступниками. Дознания же творились в подклете башни и в ярусе, который располагался над ним. Криком исходи, волком вой — все одно нйкто вовне не услышит.
По правде сказать, пытки начинались, едва приговоренный сюда попадал: его тут же приковывали к стене, а уста зажимали деревянной колодкой, снимаемой лишь для допроса да когда поесть приносили.
Надо признать, что в пыточном искусстве и изощренности Россия пропустила просвещенную Европу вперед себя. Наши истязатели не додумались ни до «испанского сапога» с шипами внутри, безжалостно вонзавшимися, когда обе половины железного сапога стягивались, ни до «железной девы» тоже не исхитрились своим умом дойти: изобретеньице вроде того сапога — полая фигура, изнутри гвоздями утыканная и закрываемая верхней частью наподобие саркофага. Но зато и много чего своего удумали — хоть и проще, да понадежнее.
Никто не скажет теперь с уверенностью, когда в России ввели пытки в законном порядке, а первое упоминание отыскивается в «Судебнике» Ивана III. Во время его правления в Москве пытки дозволялись только по делам наиважнейшей сущности, как-то: при татьбе, то бишь хищении с поличным, при душегубстве, разбое, поджоге и ябедничестве. Строго регламентировалось, когда пытать дозволено: если трое на одного показывали, пусть даже и без доказательств, когда барин обвинял своего холопа в той же татьбе или разбое и когда кто-то с поличным во второй раз попадался. Пытать дозволялось только в присутствии губного старосты — судьи и судных мужей — присяжных.
«Пыточные речи» аккуратнейшим образом записывал земский дьяк. Подход притом был такой: кто под пыткой сознался, тот на всю жизнь в тюрьму попадал или в вечную ссылку, а ежели по закону «казнити смертию» полагалось, исполняли, как правило, без промедления. Те, кто прошел круги ада, вытерпел и вины за собой не признал, для надежности ссылались в Сибирь. В том случае, если помещик от них отказывался.
Ну а пытали умело, конечно, пристрастно. Первая, да и самая ходовая пытка — на дыбу вешать: выворачивали за спину руки и, за них подняв, выдерживали. А то и бревно подвесят к ногам, или палач повиснет на своей жертве для пущего эффекта. При этом бивали еще батогами или кнутом ременным. Не трудно догадаться, что мало кто не сознавался даже в том, чего и не мыслил.
Число ударов строго предписывалось: по первой пытке — 30–40, во второй — 80, а в третьей — 150. Иногда эффект усиливали: вешали на дыбу «со встряской», а иногда при том по спине горящим веником поглаживали. Отечественное изобретательство. Как, впрочем, и пытка баней: сначала «лихих людей» кормили всякой соленой едой, пить не давали, а потом — в баньку, попариться. Запирали и пить не давали.
Была, кстати, в русских застенках и водяная пытка. Выбривали виноватому или только еще подозреваемому голову, привязывали к стене или доске и капали через равные промежутки холодной водой, а к ушам горящие угли прикладывали для полноты ощущений.
Иностранцы, заезжавшие в нашу столицу в XVI и XVII веках, такие, как Флетчер, Корб и Олеарий, рассказывали о сугубо русских способах пыток, кои произвели на них неизгладимое впечатление, хотя и были все они мужами, видавшими в жизни всякие виды. В московских застенках раскаленными железными клещами ломали ребра и пятки, раны прижигали тоже каленым железом, а то и сольцой посыпали, искусно вырезали плоть из-под ногтей, вколачивали деревянные гвозди под пятки — короче, обнаруживали наши заплечных дел мастера недюжинные способности в доставлении мучения ближнему.
При Петре Алексеевиче, в 1716 году, вышел специальный воинский артикул, по которому пытки допускалось учинять лишь в тех случаях, когда злодеяние выявлено, а также еще и когда подозреваемый в особо важном преступлении «смутится, изменится в лице или оробеет». Но и в этих случаях пытки допускалось применять со всей осмотрительностью, учитывая телосложение и физическое состояние подозреваемого. Предписывалось даже карать смертью судью самого, ежели доказано будет, что действовал он злонамеренно и подвергнутый пыткам умер по его личной вине. Запрещалось пытать лиц младше 15 лет и стариков старше 70, а также беременных женщин. Дворяне и высшие чины тоже освобождались от пыток. Их могли казнить, но не пытать.
И в это время как раз переняли наши некоторые достижения европейских мастеров заплечного дела. К примеру, большие пальцы рук и ног сжимались в специальных железных тисках, а голову сдавливали веревкой, закручивая ее с помощью деревянного стержня. Сохранились свидетельства, что тот, кого пытают таким способом, «весьма изумленным бывает».
Только в правление Елизаветы Петровны пыточное уложение стали смягчать и оставили только три «градуса» пыток: «Подъем на дыбу, подъем со стряскою без огня и со стряскою огонь, когда обвиняемого на виске сверх того веником или утюгом жгут».
И уж совсем ужали ассортимент предлагаемых пыток при Екатерине II. Умница императрица, давая свое заключение по делу князя Волынского, писала: «…Из дела сего видно, сколь мало положиться можно на пыточныя речи, ибо до пыток все сии несчастные утверждали невинность Волынского, а при пытке говорили все, что злодеи их хотели. Странно, как роду человеческому на ум пришло лучше утвердительнее верить речи в горячке бывшего человека, нежели с холодною кровию: всякий пытанный в горячке и сам уже не знает, что говорит». Повелела: применение пыток значительно ограничить.
Отошли в прошлое выведывание подноготной с помощью спиц, забиваемых под ногти, перестали колесовать и вешать за ребра разбойников и неудачливых врачей, как делали еще при Петре I, и свинец расплавленный тоже теперь лить в рот перестали. Короче, легче стало дышать на дознаниях…
О пытках в застенках НКВД в тридцатые годы нам мало известно, точнее, ничего почти. Смертельные побои, изощренное испытание слепящим светом, жарой, холодом в тесной камере, где даже сесть нельзя, — это все по усмотрению и согласно фантазии ревностных исполнителей. Об изощренных орудиях пыток сведения вряд ли удастся найти, хотя и есть свидетельства о совершенно необычных способах пыток. Солженицын, к примеру, рассказывает, как одна гражданочка следователь любила иногда раздеться донага в запертом кабинете с подследственным и в таком виде выведывать у ошарашенного обвиняемого то, что ей было надо. Другая ее коллега приказывала разложить на полу «врага народа» и каблучком давила ему причинное место. С понятием давила, с вращением. Знала про мужское слабое место.
Отец моего школьного товарища в конце пятидесятых, вернувшись из заключения, рассказывал вполголоса — рано было еще в открытую говорить, как вырезали ему аппендицит в тюремной больнице. Наркоза не давали и резали по-простецки. Следователь, стоявший рядом с операционным столом, попутно задавал вопросы, на которые не сумел ранее получить нужных ответов.
Вот невольно и подумаешь, на все это оглядываясь: неужто и в самом деле правда да истина добываются лишь в мучениях, кровью… Так ведь технология эта кровавая нужна для убеждения самих истязателей. Это они себе втолковывают: вот она, правда, в смертельных мучениях выявленная. Теперь — дело ясное! Как бы не так! И ради чего тогда пытки все эти? Наказание — да, понятно, оно неминуемо должно следовать за преступлением, но пытки?
Знаю человека — теперь он контр-адмирал в отставке и живет в Доме на набережной, — который мальчишкой еще, до войны, обнаружил неподалеку от этого дома глубокий провал. Залезли в него, вооружившись свечами и фонарями, и увидели изогнутый подземный ход, ведущий под Москву-реку, к Кремлю. Мой знакомый осмотрительно не пошел дальше, а товарищи ему рассказывали, что пробирались под землей очень долго, мимо всяких костей и железа всякого и выбрались якобы на той стороне. Врали, скорее всего. А может, и нет. Не спросишь теперь. Нет теперь никого из тех давних мальчишек.
