В его стенах творилась тайна

В его стенах творилась тайна

Смотришь на этот изумительный дом на Таганке, на Швивой горке, и удивляешься: какое чудо сохранилось неподалеку от центра. А ведь пройдешь и, не зная о нем, можешь и не заметить — на тихой улице, чуть в стороне стоит, за строем старых деревьев. Если взгляд не зацепится за старинную чугунную ограду, его от современной жизни отъединяющую, — непременно пройдешь мимо. А дом между тем великолепнейший. О нем и современники писали, и те, кто видел дом сто лет спустя, «что дом этот принадлежит к числу лучших и прекраснейших домов Москвы». И еще о нем же: «Что только может выдумать хороший зодчий, можно найти в архитектуре этого роскошного барского здания».

Но это, конечно, не просто дом. Это — дворец.

Об Иване Родионове Баташеве, хозяине дома, ходили легенды одна страшнее другой. Во времена императрицы Екатерины владел он воистину несметным богатством — обширными землями в Нижегородской, Тамбовской и Владимирской губерниях с лучшим строевым лесом в России. Незадолго до того, как надумал он построить в Москве дворец, императрица пожаловала ему дворянство за то, что замечательно наладил строительство и производство железоделательных заводов в Выксе — городе, расположенном на Оке, неподалеку от Нижнего.

Впрочем, говорили, будто вовсе не он, Иван, продумал устройство заводов, а младший брат Андрей, обладавший, по свидетельству многих, редкостным умом, железной волей и необыкновенной целеустремленностью. Сам же Иван слыл человеком алчным, с нравом необузданным, как о нем говорили. Наживался он всячески, как только мог, ни единого шанса не упускал: беглые крестьяне и мастеровые тянулись к нему, прослышав, что кормят на его заводах да еще и денег дают. Якобы. Потому что платил он на самом деле деньги ничтожнейшие. Каторжники тоже стекались к нему, вырвавшись на свободу. Более того, не таясь, Иван оказывал всякую помощь разбойникам, отсиживавшимся в муромских лесах, и драл за то с них мзду. Короче, ничем не брезговал.

Мудрено ли сказать, что и вовсе оборзел Иван Баташев, совершенно уверовав в свою безнаказанность. И в этом отношении еще более стал походить на уже знаменитого по всей России Демидова. Принялся устраивать неслыханные оргии, пытал людей ради забавы, распинал на кресте, сбрасывал в шахты, заковав в цепи, морил голодом. Жил он на редкость долго, пережив всех своих сыновей. И страшная слава о нем долго витала, даже и после смерти его.

Дошли и до императрицы слухи о нем. Екатерина повелела наладить следствие, а Иван Родионыч даже не принял следователя, приказал поселить в какой-то завалящей комнатенке. А наутро прислал блюдо с фруктами, положив под них кучу денег с запиской: «Фрукты съешь, деньги возьми, а сам убирайся, пока жив». Следствие больше не возобновлялось.

Спустя много-много лет стали в доме-дворце Баташева ремонт капитальный производить и нежданно нашли потайной ход из его комнаты, а в ходу том множество костей человеческих…

Дворец этот в Москве с момента его появления называли Баташевским, но потом, все чаще и чаще, — Шепелевским. Что тоже правильно. От одного из сыновей старика была дочь Дарья, которой душегуб и завещал все свое колоссальное состояние. Дарья вышла замуж за замечательного человека, известнейшего генерала Отечественной войны 1812 года Петра Шепелева. Однако Дарья недолго после смерти деда здесь прожила: отдала роскошный дворец под больницу для самых простых людей. Больница в этом дворце и по сей день.

Яузская улица, на которой расположен дом Баташева, прежде, даже я это помню, называлась Швивой горкой. Хотя нетрудно догадаться, что прозывалась она не иначе как Вшивой. А Швивая была потому, что в старину стояла здесь швейная слобода. Горка, надо сказать, отменнейшая. У бабушки моей здесь жила кума, и я иногда тут бывал. А чтобы не мешал взрослым, меня выпроваживали на улицу, на санках кататься. Так вот, разбежишься наверху, кинешься с маху брюхом на санки и так вниз несешься, что свист в ушах! Страшно, конечно, угодить в конце концов под машину, но яростная радость движения заставляла катиться снова и снова…

Теперь в доме Баташева городская клиническая больница № 23. Фасад ухоженный, чистый, с великолепной лепниной, хорошо сохранившейся. Поскольку дом — памятник русской архитектуры, реставраторы за ним все же приглядывают. Но внутри от барской роскоши уже ничего не осталось. Или почти ничего. В 1812 году здесь, укрываясь от московского пожара, отсиживался наполеоновский маршал Мюрат, но пришлось ему и отсюда бежать: огонь опалил и эти стены.

В доме сохранились две великолепные бронзовые с хрусталем люстры — подлинные, оставшиеся с баташевского времени, две превосходные мраморные скульптуры — юные нимфы в изящном порыве, лепнина кое-где по потолку тоже осталась. А роспись, восхищавшая многих из тех, кому довелось увидеть ее, нигде не осталась… Да еще два камина в главном корпусе, где теперь хирургическое отделение, напоминают о давнем-предавнем времени. Камины, правда, только так — одно название, хотя чугунные фигурные заслонки на них сохранились.

А еще сохранился за домом старинный парк. Разросшиеся липы и единственная лиственница средь них затесавшаяся. Уютная, живописная низинка, сплошь поросшая полынью, крапивой. Жутким, страшным холодом веет отсюда…

В этой низинке с 1918 по 1928 год захоронено около тысячи человек, расстрелянных в подвалах Лубянки. Архивные документы на всех имеются. Одно из пяти главных московских кладбищ, где прятали тайком расстрелянных. Кладбище — не кладбище: ни единой могилы…

Не только холодом нашего времени потянуло отсюда. Еще и баташевское время смрадом дохнуло.