Включающая сила мифа о народной войне

Включающая сила мифа о народной войне

Одной из задач национализма пореформенной эпохи стало риторическое переосвоение имперского пространства и переосмысление соотношения имперской и русской национальной идентичностей. В то время как эмансипация крестьян и вслед за ней земская и судебная реформы потенциально открывали возможность для социальной консолидации и политического участия общества, решительно менялся и имперский профиль России. С завоеванием Центральной Азии государство расширялось на Восток, умножая число неславянских подданных. Польское восстание продемонстрировало угрожающий существованию империи рост национального самосознания подчиненных народностей. Наконец, пореформенная эпоха стала свидетелем ослабления двух соседок-соперниц России – Оттоманской и Австрийской империй, что вызывало острую потребность расподобления с ними. Неудивительно, что во многих письмах к царю тема уникальности русской нации стала отправной точкой для утверждения незыблемости Российской империи и лидирующего положения в ней «государствообразующего народа».

Декларативные суждения об империи и нации, господствующие в рамках верноподданнической кампании, на первый взгляд поражают отсутствием консенсуса и размытостью самого понимания государственной природы России. Разнобой мнений о том, что такое Россия и где пролегают ее границы, проявился уже в разноречивом определении статуса восставшей Польши. В то время как одни письма называют Польшу мятежной частью «нашего общего отечества»²⁹, другие третируют ее как враждебную «нам» страну, действующую заодно с «другими западными державами»³⁰. Противоположные тенденции в репрезентации Польши были производным от колебаний в самом определении России. Поляки преподносились как внешний враг в тех письмах, которые отождествляли Россию с Русью, что риторически оформлялось во фразах типа «Польша вновь покушается на святую Русь»³¹. И наоборот, поляки превращались во внутренних врагов и именовались «крамольниками», «предателями», «перебежчиками», «отпадшими сынами» в тех письмах, которые акцентировали имперскую природу России. Показательно, однако, что большинство писем фокусировалось не на конфликте с Польшей, но на противостоянии России и Запада, воинственно призывая, подобно терским казакам, «идти поить коней наших в западных реках»³². Характер и границы страны казались понятнее в ее привычной оппозиции Западу.

Восемнадцать посланий к царю идентифицируют Россию с Русью (иногда с добавлением эпитета «святая»), тем самым они выводят на первый план русскую национальную территорию и этническое ядро государства. Сорок одно письмо акцентирует, напротив, имперскую природу России, либо просто пользуясь словом «империя», либо подчеркивая ее традиционные имперские атрибуты (громадный размер, многочисленность подданных, этническое и географическое разнообразие, богатство природных ресурсов). Но две экстремальные интерпретации редко встречаются в чистом виде, не смешиваясь с другими в рамках того же письма³³. Слова Русь и империя часто употребляются через запятую или в соседних предложениях почти как синонимы, обнаруживая тем самым ускользающую государственную идентичность России. Вместе с тем встречаются отдельные случаи последовательного разграничения национальной территории и пространства политического контроля. Например, костромские дворяне возмущались «посягательством на целость империи даже в тех краях, которые искони составляют Русь»³⁴. Однако господствующая масса писем к царю содержит размытые определения России – «русское царство», «русская земля», «русская держава», «отечество» или «отчизна», – которые могут быть применены и к образу России как национального государства, и к образу России как империи.

Миф о едином мобилизованном народе отчасти компенсировал неясность прямых формулировок. Перенося текущие события в высокое эпическое пространство, воспоминания о народных войнах позволяли, во-первых, символически очертить границы родной земли, за которую сражались предки, то есть территориализовать и визуализовать русскую нацию даже в тех письмах, где прямо ни Русь, ни «русская земля» не упоминались. Множество посланий из древних городов России – Боровска, Кашина, Курска, Костромы, Тулы – превращали героическую борьбу отцов за исконную землю в главную тему кампании. Во-вторых, миф о народной войне обнаруживал огромную включающую силу: он «растягивался» над всей империей, апроприируя имперское пространство как русское. Напоминая о войнах прошлого, многие письма рисуют неславянские народности империи участниками сражений, причем такими участниками, которые доказали свою «зараженность» уникальными качествами русской национальной индивидуальности. «Мы, граждане нового и маленького русского городка, не отставали от древних городов России в готовности и принесении жертв», – напоминали о своем участии в Крымской кампании жители города Бельц³⁵. Авторы письма еврейской общины Могилева (присоединен к России в 1772 году) включали могилевских евреев в русское героическое прошлое, утверждая, что во время наполеоновского нашествия они продемонстрировали наравне с русскими «единодушную преданность престолу и отечеству»³⁶. Казанское городское общество заверяло, что в их «частию инородческом крае» во всех сердцах «неугасаем прирожденный русскому завет: „положить живот свой за царя, веру и отечество“»³⁷. В письме калмыков утверждалось, что, хотя их считают дикими, у них такие же душа и сердце, как у других подданных, и они готовы «идти поголовно, не щадя достояния и семей» сражаться с врагами России³⁸. Готовность защищать «святую Русь» вместе с коренными русскими заявляли авторы писем от мордовского и башкирского народов и от мингрельского дворянства³⁹. Если традиционно память о войнах акцентировала межсословное единение, то верноподданическая кампания 1863 года поставила в центр тему коллективного самопожертвования и братского союза разных народностей империи. Как писали дворяне Тульского уезда, «в минуту общей опасности все сословия и племена громадной России, в братском союзе, как один человек, восстанут на защиту отечества»⁴⁰. Риторика жертвы на алтарь отечества распространялась теперь на всю империю.

Образ единой воюющей нации переопределял империю как пространство распространения уникального русского героизма. Потомками Минина объявляют себя жители регионов, не входивших в 1612 году в Московское государство⁴¹, а пролитую за родную землю кровь упоминают те, кто лил ее в борьбе против русских (татары, литовцы). Через миф войны все народности империи сливаются в мифический образ нации⁴². Подобно тому, как миф о народной войне оправдывал и легитимировал гражданское единение нации, он служил и рамкой для воображаемого слияния воедино многоэтничной империи.

Эта исключительная роль мифа о народной войне для воображаемого образа империи маркировала новый этап в интерпретации русской и имперской идентичностей. Ни в одном из писем 1863 года не появляется знаменитая уваровская формула православие, самодержавие, народность. В письмах к царю можно найти близкие к этой триаде клише – церковь, престол и отечество или вера, престол и отечество, но в полном виде они встречаются всего четыре раза. Однако редуцированная версия этой формулы (престол и отечество) фигурирует почти в каждом письме. Религиозный атрибут национальной идентичности выглядел неуместно, поскольку апелляция к официальной русской церкви исключала бы из тела нации и старообрядцев, и подвластные народы империи неправославных вероисповеданий. Иначе говоря, непротиворечивое примирение этноцентричного и имперского определений нации не могло быть найдено, если православие оставалось неотъемлемой частью национальной идентичности. Всю верноподданническую кампанию можно интерпретировать как первую попытку секуляризовать национальную идентичность и заместить религиозный миф образом войны. Этот вариант определения нации представляет один из магистральных путей переосмысления национальной идентичности в пореформенной России.

Риторика писем 1863 года отражает сдвиги в самоописании нации, которые стимулировала эпоха реформ. Если рассматривать верноподданническую кампанию как миниатюрное воплощение широких процессов того времени, тезис Хоскинга о поглощении национальной идентичности имперской идентичностью представляется неточным⁴³. Письма демонстрируют скорее обратный процесс – то есть попытки выразить русскую национально-этническую уникальность и распространить ее на другие народы империи, включив их в национальный миф.