ОН СВЯЗАН СО СВОИМ ПОКОЛЕНИЕМ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ОН СВЯЗАН СО СВОИМ ПОКОЛЕНИЕМ

Оно узнало и признало его. Веселые девочки и мальчики, выросшие у разнообразных покровских ворот, любят своего актера. И как он мог бы потеряться, и как мы могли бы его не узнать? Все идет по плану. Он не единственный "герой нашего времени". Их много. Кто-то сбился, кто-то запутался, кто-то кого-то не нашел. Но, как заметил давненько Василий Белов (и где он?), "Все впереди".

ВОЗМОЖНО, ОН ГЕНИАЛЕН

Такие предположения звучали неоднократно. Что я могу сказать? Борис Ельцин тоже гениален, но ему нельзя ни в коем случае об этом говорить. Не знаю, насколько это можно говорить О.М. В конце концов, гениальность - это умение выполнить все стоящие перед тобой задачи, а не оценка заслуг. Если он это делает, говорить ему про его гениальность возможно.

ВОЗМОЖНО, ОН - ЭТО МЫ

На самом деле мы все гении. Только одни это знают, а другие еще нет…, но не время и не место говорить об этом. В другой раз, друзья…

Леди зимой

Алла Демидова читает Цветаеву в Нью-Йорке… Алла Демидова на гастролях в Греции… Алла Демидова приглашена в Париж… «Когда моя подруга, итальянская герцогиня N, позвала меня в свой замок…» - рассказывает Алла Демидова, - и продолжение излишне. Собственно говоря, достаточно уже одного факта дружбы итальянской герцогини с русской актрисой, чтобы настроить слушателя на определенный лад, вовсе не иронический, нет. По отношению к Демидовой ирония уместна, как швабра в руках английской королевы.

Ей это все к лицу - Нью-Йорк, Париж, итальянская герцогиня, интервьюеры, почтительные, как метрдотели, атмосфера всеобщего уважения на заданной ею самой дистанции; все обеспечено долгой и достойной жизнью в искусстве, ничем не омрачено, залито ясным ровным светом постоянной рефлексии - недаром Демидова, наверное, одна из самых пишущих русских артистов. В Петербурге Демидова провела ровно одну неделю, сыграла спектакли «Квартет» (пьеса Хайнера Мюллера по мотивам романа Шодерло де Лакло «Опасные связи») и «Медея» (пьеса того же Мюллера по мотивам трагедии Еврипида), был дан поэтический вечер - «Реквием» - с широкой и вольной композицией от Пушкина до Ахматовой.

Мюллер питерской публике неизвестен, остальные имена вкупе с именем Аллы Демидовой настраивают на высокий лад. Хочется поговорить о своем, интеллигентском. Не зря интеллигенция так давно и так безоговорочно считает Аллу Демидову своей, прикосновенной к священным явлениям духовной жизни общества 1960-1980 годов: Театр на Таганке, Анатолий Эфрос (в его «Вишневом саде» Демидова играла Раневскую), Владимир Высоцкий (многолетний партнер по сцене), Андрей Тарковский (маленький эпизод, но - в «Зеркале»!)… Затем добавился спорный Роман Виктюк («Федру» Марины Цветаевой Демидова играла несколько лет назад, в том числе на гастролях в Петербурге) и совершенно бесспорные русские поэты Золотого и Серебряного веков.

Все, что публика может узнать о жизни Демидовой, звучит строго, сдержанно и ответственно. В ее биографии был только один театр, покинутый, в общем, совсем недавно, ради рискованных поисков «пространства трагедии» совместно с греческим режиссером Теодорасом Терзопулосом; она всегда узнаваема, постоянна в привязанностях и вкусах, не суетится, нарочито привлекая к себе внимание, но и не пропадает надолго, существуя хоть и замкнуто-обособленно, но вместе с нами и в некоторой степени для нас.

Представьте себе, что на одной лестничной площадке с вами живет серьезный, приятный, интеллигентный человек - и он к вам не вхож, и вы к нему не вхожи; вы, может, и двух слов с ним не сказали, но всегда с удовольствием отмечаете, случайно повстречавшись, что он так же подтянут, так же бодр и прям, так же методично выгуливает свою аккуратную собачку, а его портфель так же отягощают толстые книги и журналы, как и всегда. Примерно такое впечатление производит на меня «соседство» (по времени) с Аллой Демидовой.

Совершенно не хотелось бы допускать сегодня в свои рассуждения фатальный русский Плач о Несбывшемся; сейчас - о ком ни возьмись читать - все стон раздается; о, великий Икс и этого не сыграл, и того не сыграл, и то бы мог, да не вышло, не получилось… Конечно, кто спорит, участь артиста нелегка, и разве возможно даже про самых-самых великих сказать, что они сыграли все, что могли? Разве скажешь так про Фаину Раневскую? Олега Борисова? Зиновия Гердта? Андрея Миронова? (Впрочем, перечислять можно десятки имен.) Получилось - не получилось… А что вообще должно получиться из всей нашей жизни? Да мы сами у себя и получаемся, больше ничего.

Алла Демидова, хоть и не сыграла, как мечталось ей, Гамлета, сама у себя вполне получилась. Очертила вокруг себя магический крут, который и заполняет по своему усмотрению, не выходя за его пределы и ничего случайного и не нужного для себя туда не допуская.

Алла Демидова сегодня хочет играть только высокие страсти и высокие страдания. Алла Демидова думает исключительно о трагическом. О трагическом в его чистом, беспримесном виде, о химическом элементе трагического, если можно так выразиться.

Она ищет искомое в этом своем магическом круге, в алхимической лаборатории, с помощью немецкого драматурга-интеллектуала Мюллера и греческого режиссера Терзопулоса; пусть Мюллер и является весьма отдаленным наследником немецкой философии и немецкого интеллектуального романа, так же, как Терзопулос - античной трагедии. Мюллер многословен, Терзопулос статичен; от соединения многословия и статичности, то есть большого количества громоздкого, трудно произносимого текста и фиксированных статуарных поз, восприятие притупляется очень быстро.

Играя Раневскую у Эфроса, Демидова размышляла над тем, каким должно быть самоощущение человека, живущего в Париже на пятом этаже, в мансарде, где «накурено и неуютно». Теперь до таких мелочей ей нет дела, и о ее маркизе Мертей («Квартет») трудно сказать что-нибудь определенное, это «человек без свойств». Кто такая Мертей, кто такой Вальмон (Дмитрий Певцов), что их связывает - желание? ненависть? страсть? развлечение игрой? Или же это символы мужчины и женщины, которые вечно издеваются друг над другом? Но женщин «вообще» и мужчин «вообще» не танцуют даже в балете.

Надо заметить, драматический театр вряд ли когда-нибудь достигнет степени абстракции, что подвластна одной лишь музыке, хотя подобные идеи иногда посещают экспериментаторов. Опыты Демидовой по извлечению абстрактно-трагического отчасти живописны, но не музыкальны: в них нет внутреннего развития.

Основное настроение «Квартета» и «Медеи» задано изначально и не меняется, меняются лишь позы и интонации, формально - разнообразные. Тень виктюковской «Федры» витает в сценических картинах Терзопулоса - Демидовой, но в гениальном бормотании Цветаевой есть истинный жар, а в пластических изысках Виктюка в свое время были и оригинальность, и многосмысленность, здесь же о страстях лишь говорится, а страдания лишь обозначаются.

Как возможно поверить, что демидовская Медея, строгая, разумная, аккуратная, лишенная чего бы то ни было хаотического, с интонациями, кажется, выверенными по секундомеру, зарезала своих детей в безумии ревности? Невозможно, но мы и не должны ей верить, мы должны созерцать, созерцать легкие и холодные тени возвышенного страдания, чьи мотивы на самом деле утаены, спрятаны, и ключ нам не вручен. Стыдливость дисциплинированного, «космического» человека не позволяет актрисе ввергнуться в хаос чистой лирики и рассказать откровенно, что терзает ее героиню, но и мы в таком случае теряемся в догадках: свидетелями чего же нам случилось быть?

И невольно думаешь о том, что трагическое пронизывает жизнь, как кровеносные сосуды плоть, оно просвечивает, угадывается, прощупывается, иногда больно и резко обнажается, но оно неотделимо, неотъемлемо, невычленимо из жизни. Можно расставить на пустой сцене черные фигуры в эффектной мизансцене, и они будут часами говорить о любви и смерти, и трагического в этом не будет ни на грош.

Для русского зрителя «трагедия» по-прежнему обозначает ураган страсти и океан страдания, возвышенные и просветленные могучей и неистовой душой «трагика» - «сам плачет, и мы все рыдаем». Может, мы и не увидим такого никогда, но в трагическое как в отвлеченно-абстрактное, рационально-картезианское тоже поверим вряд ли.

Изысканная аскетичность облика, благородство поведения, сдержанный умный разговор, достоинство внутренней осанки, общее тихое «свечение» - все привлекает в актрисе Демидовой, все свидетельствует, что она есть целый мир, но мир самодостаточный и в себе замкнувшийся, лишь бегло, неполно, отчасти, чуть-чуть проявляющийся в спектаклях. Поэтический вечер Аллы Демидовой, кажется, более вдохновил зрителя, чем ее поиски абстрактно-трагического: актриса все-таки в этот единственный вечер сделала несколько шагов нам навстречу.

Тут уже был не стертый язык Мюллера, а живая плоть русского стиха, тут было на что опереться и чем существовать, и Демидова два с лишним часа удерживала слушателя на определенной высоте бытия.

То, что она говорила между чтением стихов, не всегда казалось удачным, поскольку пришедшая в этот вечер публика слишком хорошо знала рассказываемые актрисой общеизвестные вещи, Петербург не Нью-Йорк, и отличие Серебряного века от Золотого нам вполне и давно внятно, да и вряд ли в зале находился хоть один человек, не знакомый, например, с биографией Марины Цветаевой.

Но общее впечатление от личностного пространства актрисы сложилось светлое и приятное, точно от ясного, холодного и спокойного осеннего дня. Легкая щегольская сухость чтения, свойственная актрисе, избавляла нас от слишком жирного, картинно-эмоционального и большей частью безвкусного, то есть типично актерского «переживания» стиха; впрочем, заключительный «Реквием» Ахматовой она прочла с полной самоотдачей, от волнения даже сбиваясь; иначе поступить было бы странно - вещь эта особенная во всей мировой поэзии, ее и читать, и слушать должно сквозь слезы.

Демидова в своих взаимоотношениях с поэзией - скорее учительница и лектор, не она повинуется стиху - стих повинуется ей, становясь столь же ясным и внятным, сколь ясна и внятна сама актриса. Все чувства подчинены задаче объяснения смысла (отличный педагог получился бы из Демидовой), все ориентиры на месте, все акценты давно расставлены. Мир русской поэзии для Демидовой обжит и продуман, помещен в замкнутый круг обособленного существования и свидетельствует о том, что любая боль - преодолима, а любое страдание - претворено в душу. Так и стихи подбираются, выстраиваются в цепочку, где «"Петь не могу! " - "Это воспой"» Цветаевой перекликается с «"А это вы можете описать?" - И я сказала: "Могу"» Ахматовой, а пушкинское «Куда ж нам плыть?» аукается в интонациях Бродского, с трагическим спокойствием рассуждающего, «и от чего мы больше далеки - от православья или эллинизма», над руинами греческой церкви.

Но спокойствие самой Демидовой, тоже ведь стоящей на руинах некогда любимого театра, не кажется трагическим. В нашем бытовом языке есть забавное выражение, обычно так говорят о деньгах: «Вам хватает на жизнь?» - «Мне хватает на жизнь». Вот и Демидовой «хватает на жизнь» ее собственной верности театру и ее собственного понимания искусства.

В достоинстве, с каким она читает русскую поэзию, «наследуя все это», есть нечто ободряющее и даже возвышающее. Во всяком случае, вернувшись с поэтического концерта Демидовой, я с большим изумлением выслушала от ведущих ТВ-новостей, что главной новостью русской жизни является то, что какой-то Масхадов где-то кем-то избран…

…И кстати, реквием - давний и законный жанр в музыке. Многие великие композиторы пробовали себя в нем. С успехом… . ТАБЕЛЬ О HРАВАХ

____________________

Санкт-Петербург - малоизученное островное государство, расположенное в дельте Hевы. А.С. Пушкин в поэме Медный всадник утверждает, что до Петра

Великого на берегах Hевы проживали сплошь убогие чухонцы. Это, мягко говоря, не может быть верным: дельты всех крупных европейских рек обживались тысячелетиями, и делали это всегда довольно смышленые народы. Загадочные и суровые жители допетровской Hевы (т. н. ингерманландская культура) тоже внесли свой вклад в развитие уникального явления - петербургского менталитета.

Известно, что Петербург традиционно голосует не так, как Россия или

Москва.

Менее известно, что в Петербурге вообще все не так. Это самые настоящие другие берега, с другим временем и другим пространством. Всех особенностей и коварств Петербурга не знает ни один его житель. Ибо главная особенность этого города состоит в том, что у него до сих пор есть жители. Во всяком случае, на протяжении двадцатого века не было ни одного фактора или явления, способствовавшего развитию жизни на берегах Hевы, и однако она существует.

За вычетом маловменяемых люмпенов и тихих спящих обывателей существуют натуральные петербуржцы, не только заполняющие красочные декорации города наподобие оперных статистов, но и создающие действительность

Санкт-Петербурга. Удивляюсь, что за этот героический труд им не положена петербургская надбавка. Вдумайтесь в такой факт: в Петербурге, по статистике, шестьдесят солнечных дней в году. Что это означает? Это означает, что, увидев на небе заветный Гелиос, каждый петербуржец имеет полное право бросить все и ринуться ловить драгоценное солнце на свой бледный нос. Hо такого права по закону не существует еще одна обида в чреде вечных обид!

Москвичи, как правило, относятся к Петербургу добродушно: они ничего не имели бы против того, чтобы Питер стал неким отдаленным районом Москвы, с забавными аттракционами вроде белых ночей или Мариинского театра.

Петербуржцы не имеют в душе никаких родственных чувств к Москве. Уехать жить в Гамбург или Лондон - менее кардинальная ломка судьбы, чем переехать на постоянное жительство в Москву.

В Петербурге нет светского общества, это город многослойный, город надводных и подводных течений, не любящих смешиваться. Попав в одно течение, вы рискуете никогда не попасть в другое. Здесь нет потребности в постоянной тусовке и трении друг о друга. Здесь интересующие друг друга люди могут годами довольствоваться знанием о том, что, вот, человек существует, я могу с ним поговорить, и с меня хватит сего сознания. Попав в Петербург, вы быстро узнаете, что Большой проспект бывает В.О. (Васильевский остров) и

П.С (Петербургская сторона), подивитесь загадочной петербуржской манере смотреть в одну сторону, а идти в другую, и с уважением, надеюсь, отнесетесь к тому, что местные жители из упрямого патриотизма любят такие жуткие явления, как Петр Великий, трамвай и корюшка. Hелишне будет и знание того, что считается в Питере хорошим тоном. Hикаких правил питерского бонтона и моветона на самом деле нет. Я их выдумала, подобно легендарному Солону, законодателю

Афин, но не на пустом месте, а руководствуясь своим опытом проживания в городе, явно не созданном для жизни.