XXVII. В семье

Намбиквара просыпаются, когда начинает светать, разводят огонь, кое-как отогреваются после ночного холода и доедают остатки вчерашней пищи. Затем мужчины отправляются, группой или по одному, на охоту. Женщины остаются в лагере заниматься приготовлением еды. С восходом солнца женщины и дети идут к реке и весело купаются. Выходя из воды, они садятся на корточки у разведенного костра и, чтобы развеселить друг друга, нарочито шутливо дрожат. В течение дня будет еще несколько купаний. Повседневные занятия достаточно однообразны. Большую часть времени и хлопот отнимает приготовление пищи: нужно измельчить и отжать маниоку, высушить мякоть и обжарить ее; или же очистить и сварить орехи cumaru, которые индейцы добавляют в большинство блюд для придания им аромата горького миндаля. Когда продукты заканчиваются, женщины и дети отправляются собирать съедобные растения и ловить мелких зверьков. Если же необходимости в этом нет, женщины прядут, сидя на земле или на коленях, опустив ягодицы на пятки. Или же обтесывают, полируют и нанизывают бусинки из ореховой скорлупы или раковин, делая серьги или другие украшения. А когда работа наскучивает им, ищут друг у друга вшей, слоняются без дела или спят.

В самые жаркие дневные часы в лагере царит безмолвие. Сонные обитатели молча отдыхают в редкой тени шалашей. Остальное время проходит в беседах. Почти всегда веселые и смешливые, туземцы отпускают непристойные шутки, встречаемые взрывами смеха. Стоит паре собак или птиц начать совокупляться, как все тут же оставляют дела и зачарованно наблюдают за происходящим. И, обменявшись комментариями по поводу столь важного события, снова приступают к работе.

Основную часть дня дети бездельничают. Девочки временами предаются тем же занятиям, что и их старшие сестры, мальчики же или вообще ничего не делают, или рыбачат на берегу реки. Мужчины, оставшиеся в лагере, посвящают себя изготовлению плетеных изделий, стрел и музыкальных инструментов и иногда выполняют мелкие работы по хозяйству. Повсюду царят мир и согласие. Когда к трем или четырем часам мужчины возвращаются с охоты, лагерь оживляется, возобновляются разговоры, индейцы разбиваются на семейные группы. Едят лепешки из маниоки и все, что было добыто за день. Ежедневно из общего числа выбираются несколько женщин, которые с приближением темноты отправляются в соседнюю чащу собирать или ломать ночной запас хвороста для костра. Они возвращаются, спотыкаясь под тяжестью ноши, натягивающей повязку переноски. Чтобы разгрузиться, они приседают и немного наклоняются назад, опуская на землю бамбуковую корзину, чтобы ослабить переднюю часть повязки.

Ветки складывают в одном из углов лагеря, и каждый пользуется их запасом по мере надобности. Семейные группы собираются вокруг своих пылающих костров. Вечер проходит в беседах или же в песнях и танцах. Иногда это продолжается до глубокой ночи, но обычно, после нескольких обменов дружескими ласками или шутливо поборовшись, пары теснее льнут друг к другу, матери прижимают к груди спящих детей, наступает тишина, и ничто не тревожит ее покоя, кроме треска полена в холодной ночи, легких шагов подносящего дрова, лая собак или детского плача.

У намбиквара немного детей и, как я отметил впоследствии, нередко среди них встречаются и бездетные пары. Обычно на одну пару приходится не больше двух детей. Больше трех – это скорее исключение. И пока самый младший не отнят от груди, половые отношения между родителями запрещены, то есть часто до его трехлетнего возраста. Мать, чья спина занята корзиной, носит своего ребенка верхом на бедре, фиксируя его положение с помощью широкой плечевой перевязи из коры или хлопка. Кочевая жизнь и недостаток пропитания вынуждают туземцев быть крайне осмотрительными. При необходимости женщины прибегают к помощи механических средств или целебных трав, чтобы вызвать выкидыш.

Тем не менее намбиквара испытывают к своим детям очень нежную привязанность, и те отвечают им взаимностью. Нередко родительские чувства не так легко распознать, они скрыты за раздражительностью и некоторым отчуждением. Например, маленький мальчик страдает от несварения желудка; у него болит голова, его рвет, половину времени он стонет, вторую половину – спит. Но никто не обращает на него ни малейшего внимания, и на протяжении всего дня он остается один. Когда же наступает вечер, мать подходит к нему и, пока он спит, тихонько ищет у него вшей, подавая остальным знак, чтобы не приближались, и качает его на руках, как в колыбели.

Или же, например, молодая мать играет со своим малышом, легонько шлепая его по спине. Малыш смеется, и она так увлекается, что начинает бить все сильнее и сильнее, пока тот не начинает плакать. Тогда она прекращает игру и принимается его утешать.

Я видел, как одну маленькую сироту (я уже говорил о ней) буквально затоптали во время танца – среди всеобщего возбуждения она упала, и никто из танцующих не заметил этого.

Когда дети чем-то недовольны или огорчены, они с легкостью могут побить мать, и та не будет противиться этому. Детей никогда не наказывают, я ни разу не видел, чтобы их били, а если и замахивались, то только в шутку. Иногда ребенок плачет оттого, что ушибся, подрался, или голоден, или не желает, чтобы у него искали вшей. Хотя последний случай является довольно редким: удаление вшей, кажется, зачаровывает «пациента» и забавляет исполнителя; его также воспринимают как знак внимания и привязанности. Сын или муж иногда кладет голову на колени матери или жены, подставляя поочередно обе ее стороны. И она приступает, разделяя волосы на проборы или высматривая каждую прядь на просвет. Пойманная вошь тотчас съедается. Плачущего ребенка утешает один из членов семьи или более взрослый ребенок.

Игры матери с ребенком полны веселья и бодрости. Например, мать протягивает ребенку какой-нибудь предмет через солому шалаша и отдергивает в тот момент, когда он почти схватил его: «Бери спереди! Бери сзади!» Или же она поднимает ребенка и, смеясь, делает вид, что собирается бросить его на землю. «Amdam nom tebu! Я тебя сейчас брошу!» – «Nihui! – пронзительно кричит ребенок. – Я не хочу!»

Дети, в свою очередь, окружают мать тревожной и требовательной нежностью. Они заботятся о том, чтобы она получила свою часть добычи после охоты. Сначала ребенок живет около матери. В пути она несет его, пока он не научится ходить, а потом он идет рядом с ней. Он остается с ней в лагере или деревне, пока отец на охоте. Однако через несколько лет различия между полами начинают играть свою роль. Отец проявляет больше интереса к сыну, чем к дочери, потому что должен обучить его мужским видам деятельности; и то же самое можно сказать относительно матери и дочери. Но отец обращается с детьми с той же нежностью и заботой, о которых я уже упомянул. Гуляя с ребенком, он сажает его на плечо; или мастерит для него оружие, по размеру подходящее для маленькой детской руки.

Именно отец рассказывает детям традиционные мифы, но делает это на понятном для малышей языке: «Все умерли! Никого не осталось! Ни одного человека! Никого!» – так начинается детская южноамериканская легенда о потопе, к которому восходит гибель первоначального рода человеческого.

В случае полигамного союза между детьми от первого брака и их молодыми мачехами складываются особые отношения. Мачехи живут с ними в дружеском согласии, которое распространяется на всех девочек группы. Независимо от численности группы девочки и молодые женщины принимают совместные речные ванны, ходят все вместе в кусты, чтобы удовлетворить естественные нужды, вместе курят, шутят и предаются играм сомнительного толка, например по очереди плюют друг другу в лицо. Эти отношения говорят о близости, но лишены взаимной вежливости, подобно отношениям между молодыми людьми в нашем обществе. Они редко подразумевают взаимопомощь или знаки внимания; но влекут за собой очень интересные последствия: девочки быстрее мальчиков обретают независимость. Они всюду сопровождают молодых женщин, следуют им во всем, принимают участие в их деятельности, тогда как мальчики, предоставленные самим себе, если и пытаются создать группы того же типа, то достаточно неумело и без особого успеха, и охотно остаются, по крайней мере в раннем детстве, рядом с матерью.

Маленькие намбиквара играть не умеют. Иногда они мастерят предметы из перекрученной или плетеной соломы, и единственным их развлечением становятся состязания или совместные прогулки. Они стараются во всем подражать жизни взрослых. Девочки учатся прясть, шатаются без дела, смеются и спят; мальчишки позже начинают осваивать стрельбу из маленьких луков и приобщаться к мужскому труду (в восемь или десять лет). Но и те и другие очень быстро осознают основную беду и проблему жизни намбиквара – проблему пропитания, и свою активную роль в добывании его. С большим энтузиазмом они собирают плоды и ловят животных вместе со взрослыми. В период голода, когда все усилия направлены на поиск пищи, нередко можно увидеть, как они выкапывают корни или крадутся в траве на цыпочках, с большим прутом в руке, чтобы убить кузнечика. Девочки понимают, какая роль возложена на женщин в экономической жизни племени, и полны нетерпения достойно приобщиться к ней.

Однажды я встречаю девочку, которая заботливо выгуливает щенка, точнее носит его в той же повязке, которую ее мать использует для ее младшей сестры, и я интересуюсь: «Ты нянчишь своего щеночка?» Она с серьезным видом отвечает: «Когда я вырасту большим, я убью диких кабанов, обезьян; всех их убью, когда он начнет лаять!»

Впрочем, она допустила грамматическую ошибку, на которую обратил внимание ее смеющийся отец: нужно было сказать tilondage, «когда я вырасту большой», вместо мужского ihondage «большим», который она употребила. Ошибка показательная, потому что иллюстрирует женское желание уравнять значимость собственного вклада в экономику племени с мужским. Так как точный смысл слова, употребленного девочкой, – «убить, поколотив дубиной или палкой» (здесь палкой для рытья), мне кажется, она пытается неосознанно отождествить женские занятия, сбор плодов и ловлю маленьких животных, с мужской охотой с луком и стрелами.

Нужно особенно подчеркнуть отношения между детьми, которые находятся в предписанном родстве, называясь «муж» и «жена». Иногда они ведут себя как настоящие супруги, покидая вечером семейный очаг и относя головешки в угол лагеря, где они разводят свой огонь. После этого они садятся около него и предаются по мере возможностей тем же проявлениям чувств, что и взрослые, которые смотрят на это снисходительно.

Рассказ о детях будет неполным, если я не упомяну о домашних животных, которые постоянно находятся рядом с ними. К ним и относятся, как к детям. С ними делятся пищей и проявляют такую же заботу и нежность – удаление блох, игры, беседы, ласки, – что и к людям. У намбиквара много домашних животных: в первую очередь, это собаки, петухи и куры, потомки привезенных в регион комиссией Рондона; а также обезьяны, попугаи, птицы самых разных видов и иногда свиньи, дикие коты или носухи. Из всех животных только собака выполняет полезную функцию рядом с женщинами, участвуя в охоте; мужчины же никогда не берут ее на охоту с луком. Других животных индейцы разводят ради развлечения. Их не едят, в пищу не употребляют даже куриных яиц, которые куры откладывают в зарослях. Но при этом не постесняются съесть птенца, если его не удается приручить.

В кочевой период зверинец, не считая животных, способных идти самостоятельно, грузится с другими вещами. Обезьяны, уцепившись за волосы женщин, украшают их головы грациозными живыми шляпками, продолжением которых служит обвитый вокруг шеи хвост. Попугаи и куры сидят поверх корзин, других животных держат на руках. Конечно, пищей индейцы их не балуют; но даже в голодные дни они получают свою долю. Взамен они развлекают и забавляют своих хозяев.

Теперь поговорим о взрослых. Отношения намбиквара в любовной сфере можно выразить краткой формулировкой: tamindige mondage, в буквальном переводе: «Заниматься любовью – это хорошо». Я уже отметил эротическую атмосферу, которой пронизана повседневная жизнь. Вопросы любви чрезвычайно занимают туземцев; они жадны до разговоров на эти темы, и замечания, которыми обмениваются в лагере, полны намеков и недомолвок. Сексуальные контакты происходят обычно по ночам, иногда вблизи огней лагеря; но чаще всего партнеры удаляются на сотню метров в соседние заросли. Этот уход не остается незамеченным, а напротив, вызывает среди присутствующих ликование; они обмениваются комментариями и подшучивают; и даже подростки разделяют всеобщее возбуждение, о причинах которого очень хорошо осведомлены. Иногда маленькая группа мужчин, молодых женщин и детей следует за парой и сквозь ветви подглядывает за деталями действа, перешептываясь между собой и стараясь подавить смех. Главные участники не обращают внимания на эти проделки: лучше смириться с ними, чем сносить подтрунивание и насмешки, которые их встретят по возвращении в лагерь. Случается, что вторая пара следует их примеру и тоже ищет уединения в зарослях.

Однако такие случаи довольно редки, и запреты, которые их ограничивают, объясняют такое положение вещей лишь отчасти. Истинная причина кроется скорее в темпераменте индейцев. Во время достаточно откровенных любовных игр, которым пары предаются очень охотно и часто публично, я никогда не замечал начала эрекции. Это изысканное удовольствие кажется скорее не физического порядка, а игрового и чувственного. Видимо, по этой причине намбиквара не пользуются пениальным чехлом, который повсеместно встречается у народностей Центральной Бразилии. В самом деле, вероятно, что этот аксессуар если и не предупреждает эрекцию, то, по крайней мере, подчеркивает спокойное физическое состояние его носителя. Не то чтобы народы, которые ходят полностью голыми, не знают того, что мы называем стыдливостью, они просто смещают ее границы. Убразильских индейцев, как и в некоторых регионах Меланезии, эта граница находится не между двумя степенями демонстрации тела, а скорее между спокойствием и возбуждением.

Тем не менее эти нюансы могли привести к недоразумениям между индейцами и нами, в которых не были повинны ни мы, ни они. Так, трудно оставаться равнодушным к зрелищу, устроенному одной или двумя красивыми девушками, которые, извалявшись в песке, голые как черви, посмеиваясь, извиваются у моих ног. Когда я ходил на реку купаться, я часто бывал атакован полудюжиной женщин – молодых и старых, – одержимых мыслью вырвать у меня кусок мыла, от которого они были просто без ума. Эти вольности распространялись на все обстоятельства повседневной жизни. Часто я вынужден был пользоваться гамаком, испачканным в красный цвет индеанкой, только что выкрашенной в уруку и прилегшей туда отдохнуть после обеда. Однажды, когда я работал, сидя на земле в кругу своих информаторов, я почувствовал, как чья-то рука тянет полу моей рубашки: это была женщина, которой показалось более удобным высморкаться именно в нее, чем подобрать маленькую ветку, согнутую вдвое наподобие щипцов, которые обычно служат для этих целей.

Чтобы лучше понять поведение полов, необходимо учитывать фундаментальный характер пары у намбиквара; это экономическое и психологическое единство в полном смысле слова. Среди кочевых групп, которые беспрестанно образуются и распадаются, пара представляет собой прочный союз (по крайней мере, теоретически). Только пара способна обеспечить полноценное существование. Намбиквара ведут двойное хозяйство: охота и земледелие, с одной стороны, и собирательство плодов и животных, с другой. Первое осуществляется мужчинами, второе женщинами. Тогда как мужская группа уходит на целый день на охоту, вооружившись луком и стрелами, или работает на земле в сезон дождей, женщины, оснащенные палками, бредут с детьми через саванну и собирают, выкапывают, убивают, ловят, хватают все, что может служить пищей: семена, плоды, ягоды, корни, клубни и всевозможную мелкую живность. К концу дня пара встречается около костра. Когда маниока созрела, мужчина приносит корнеплоды, которые женщина трет и отжимает, чтобы приготовить из них лепешки, а если охота была успешной, поджаривают куски дичи, зарывая их в горячую золу семейного очага. Но на семь месяцев года маниоки не хватает, а что касается охоты, то она зависит только от везения в этих бесплодных песках, где тощая дичь не покидает тени и пастбищ у источников, разделенных огромными пространствами малообитаемой бруссы. В это время семьи питаются только тем, что добудут женщины.

Не раз я разделял эти легкие обеды, которые в течение полугода становятся для намбиквара единственной надеждой не умереть от голода. Когда после охоты мужчина, уставший и молчаливый, возвращается в лагерь и бросает рядом лук и стрелы, которые так и не пригодились, из женской корзины извлекают ее трогательное содержимое: несколько оранжевых плодов пальмы бурити, двух жирных ядовитых пауков-птицеедов, крошечные яйца ящерицы; летучую мышь, маленькие плоды пальм бакаюва или уагуассу, горстку кузнечиков. Мякоть плодов разминают руками в калебасе с водой, орехи колют камнем, животных и личинок, вперемешку, зарывают в золу – обед, который не утолил бы голода одного белого человека, здесь способен накормить целую семью.

У намбиквара одним словом обозначается «красивый» и «молодой» и одним словом «некрасивый» и «старый». Их эстетические суждения, главным образом, основаны на человеческих характеристиках, в особенности сексуальных. Но интерес, который проявляется между полами, имеет сложную природу. Мужчины судят о женщинах в целом, как о немного отличающихся от них самих; относятся к ним, в зависимости от случая, с вожделением, восхищением или нежностью. Путаница слов, отмеченная выше, несет в себе выражение чувств. И хотя гендерное разделение работ приписывает женщинам главную роль (так как семейное существование зиждется в значительной степени на женском собирательстве), их занятие считается низшим типом деятельности. Представление об идеальной жизни связано с земледелием и охотой: иметь много маниоки и крупных кусков дичи – это мечта, постоянно лелеемая, хотя и несбыточная. Тогда как с риском собранный урожай рассматривается как признак постоянной нужды – и так оно и есть. В фольклоре намбиквара выражение «есть кузнечиков», то есть питаться добычей детей и женщин, равноценно французскому «есть бешеную корову»[19].

Вместе с тем, женщина воспринимается как хрупкое и ценное имущество, но незначительное. Среди мужчин принято говорить о женщинах доброжелательно и с состраданием, обращаться к ним снисходительно и немного насмешливо. Из уст мужчин нередко вырываются подобные фразы: «Дети не знают, женщины не знают, только я знаю». Они говорят о женщинах вообще, об их шутках и разговорах нежно и насмешливо. Но это только социальное отношение. Стоит мужу оказаться наедине с женой около очага, как он примется выслушивать ее жалобы, учитывать ее просьбы и в свою очередь попросит ее помочь ему в тысяче всяческих мелочей. Мужское бахвальство уступает место сотрудничеству двух партнеров, сознающих то значение, которое они представляют друг для друга.

Эта двойственность мужского поведения в отношении женщин имеет свое точное соответствие, тоже двоякое, в женской группе. Женщины осознают себя отдельной общностью и проявляют это разным образом, например мы видели, что они говорят не так, как мужчины. Особенно это касается молодых женщин, у которых еще нет детей, и младших жен. Матери и пожилые женщины подчеркивают эти различия в гораздо меньшей степени. Кроме того, молодые женщины любят общество детей и подростков, играют и шутят с ними; заботятся о животных с той теплотой, которая свойственна некоторым племенам южноамериканских индейцев. Все это способствует созданию вокруг и внутри женской группы особой атмосферы, детской, веселой, кокетливой и задорной одновременно. И мужчины поддерживают ее, когда возвращаются с охоты или из огородов.

Но совсем другое поведение проявляется у женщин, когда они исполняют обязанности, которые на них изначально возложены. Они занимаются ремесленными работами умело и терпеливо, безмолвно разместившись кругом и повернувшись спиной к окружающим. В кочевой период женщина терпеливо несет тяжелую корзину с запасами продовольствия и имуществом семьи, а также пучок стрел, тогда как ее муж идет во главе семейной группы с луком и одной или двумя стрелами, деревянной рогатиной или палкой-копалкой, высматривая дичь или дерево с плодами. Головы женщин перетягивают повязки переноски, а спины заслоняют узкие корзины в форме перевернутого колокола. Они преодолевают многие километры пути характерным шагом: покачивая сжатыми бедрами, смыкая колени и ступая на внешнюю сторону стоп. Отважные, решительные и веселые.

Этот контраст между психологическим поведением и экономическими функциями выражен на философском и религиозном уровне. У намбиквара отношения между мужчинами и женщинами определяются двумя полюсами, вокруг которых организуется их существование: с одной стороны, оседлая земледельческая жизнь, основанная на двоякой мужской деятельности – строительстве хижин и земледелии, с другой – кочевой период, когда существование обеспечивается главным образом женским собирательством. Оседлая жизнь олицетворяет безопасность и продовольственную беззаботность, кочевая – скитания и голод. К двум этим формам существования, летней и зимней, намбиквара относятся по-разному. О первой они говорят с грустью, которая связана с осознанным и смиренным согласием с условиями человеческого существования, с утомительным повторением одних и тех же действий, тогда как другую описывают с возбуждением и восторгом, как открытие.

Однако в их метафизике взаимоотношения имеют обратную направленность. После смерти души мужчин перевоплощаются в ягуаров, а души женщин и детей уносятся в небо, где рассеиваются навсегда. Этим объясняется исключение женщин из священного ритуала, который совершается в начале земледельческого периода: изготовление бамбуковых флейт флажолет, которым приносят подношения. Мужчины играют на них, уходя подальше от шалашей, чтобы женщины не могли их видеть.

Хотя время года было неподходящим, я очень хотел услышать звучание этих флейт и приобрести несколько экземпляров. Вконце концов, уступив моей настойчивости, группа мужчин отправилась в поход: толстый бамбук, который необходим для изготовления инструмента, растет только в дальнем лесу. Через три или четыре дня я был разбужен среди ночи. Мужчины подождали, пока женщины уснут, и потянули меня за собой на сотню метров туда, где, спрятавшись в кустах, приступили к изготовлению флажолет, на которых затем сыграли. Четыре исполнителя дули в унисон; но так как инструменты не звучат совершенно одинаково, создавалось впечатление неполной гармонии. Эта мелодия отличалась от песен намбиквара, к которым я привык и которые своим размахом и интервалами напоминали наши деревенские хороводные песни. Отличалась она и от пронзительных носовых звуков окарины – музыкального инструмента с тремя отверстиями для пальцев, сделанного из двух кусков бутылочной тыквы, соединенных воском. Мотивы, исполняемые на флажолетах, ограниченные несколькими нотами, отличались хроматизмом и вариациями ритма, которые мне поразительно напомнили некоторые места из «Весны священной», особенно модуляции деревянных духовых инструментов в части «Действо старцев». Если бы женщина, из любопытства или неосторожности, стала свидетельницей обряда, она была бы немедленно убита. Как и у бороро, над женским началом висит настоящее метафизическое проклятие. Но в отличие от них, у женщин намбиквара нет особого юридического статуса (хотя, кажется, у намбиквара происхождение считается также по материнской линии). В обществе, столь слабо организованном, эти тенденции остаются подразумеваемыми и опираются на основу заведенного порядка и аморфных отношений.

Рассказывая о скитальческой жизни, которую они проводят во временных жилищах, с неизменной груженой корзиной, мужчины говорят с такой нежностью, будто ласкают своих жен. Каждый день они добывают, ловят, собирают все, что может поддержать их немыслимо жалкое существование. Каждый день они терпят ветер, холод и дождь. И этот период, который возможно пережить только благодаря самоотверженной деятельности женщин, проходя, исчезает бесследно, как и их души, которые неведомо куда уносит ветер и непогода. И совсем иначе мужчины воспринимают оседлую жизнь, древний характер которой подтверждают сорта возделываемых ими культур. Неизменная цепь земледельческих действий связывает оседлый период с бесконечным циклом перевоплощения и преемственности мужских душ. Долговременный летний дом и культурная почва, которая снова начнет жить и приносить плоды, «когда смерть того, кто обрабатывал ее прежде, уже забыта…»

Возможно, этим объясняется исключительная неуравновешенность, которую демонстрируют намбиквара, переходя от сердечности к неприязни? Редкие наблюдатели, которые к ним приближались, неизменно приходили в замешательство. Именно группа Утиарити пять лет назад убила миссионеров. Мои информаторы из числа мужчин охотно описывали это нападение и оспаривали славу самых лучших ударов. Но я не мог осуждать их. Я знал немало миссионеров и ценил человеческие достоинства и научные исследования некоторых из них. Но американские миссионеры-протестанты, которые пытались проникнуть в центральный Мату-Гросу около 1930 года, представляли собой особый случай: они происходили из крестьянских семей Небраски или Дакоты, где подростки были воспитаны в буквальной вере в ад и в котлы с кипящим маслом. Некоторые становились миссионерами, полагая, что получили страховой полис от других народов. Будучи уверенными в том, что спасение перед лицом Господа им гарантировано, они не заботились о том, чтобы проявить себя достойно. При исполнении своих обязанностей они нередко проявляли возмутительную жестокость и бесчеловечность.

Как вообще случай, ставший причиной убийства, мог произойти? Я осознал это, совершив оплошность, которая могла мне дорого стоить. Намбиквара владеют токсикологическими знаниями. Они изготавливают яд кураре для стрел: настаивают красную кожицу, покрывающую корни стрихноса ядовитого, затем выпаривают ее на костре, пока эта смесь не приобретет вязкую консистенцию. Они используют и другие растительные яды, которые каждый носит с собой в виде порошка в трубочках от перьев или бамбука, закупоренных волокнами хлопка или коры.

Этими ядами пользуются для осуществления мести в вопросах коммерции или любви. Я к этому еще вернусь.

Кроме ядов, известных науке, которые туземцы готовят открыто без всяких магических предосторожностей и ритуалов, которые сопровождают изготовление кураре на севере, у намбиквара есть и другие, природа которых загадочна. В трубки, идентичные тем, что содержат настоящий яд, они собирают частицы смолы, выделяемой деревом вида бомбакс, имеющим утолщение в нижней части ствола. Они полагают, что, бросив частицу на врага, они вызовут физическое состояние, сходное с состоянием дерева: жертва разбухнет и умрет. Что касается истинных ядов или магических веществ, намбиквара называют их одним словом «nand?», которое выходит за рамки значения, которое мы придаем слову «яд». Оно обозначает все виды опасных действий, так же как и изделия или объекты, способные служить таким действиям.

Эти объяснения были необходимы, чтобы понять, что произошло. Я захватил с собой в багаже несколько разноцветных шаров из папиросной бумаги, которые наполняют теплым воздухом, подвешивая к их основанию маленький факел, и которые в Бразилии сотнями запускают в воздух в Иванов день. Однажды вечером мне в голову пришла злосчастная мысль показать туземцам спектакль. Первый шар, который загорелся на земле, вызвал оживленное веселье, как будто зрители имели хоть малейшее представление о том, что должно было произойти. Со второй попытки у меня получилось: шар быстро поднялся в воздух, так высоко, что его пламя смешалось со звездами, потом долго блуждал над нами и исчез. Но изначальное веселье уступило место другим чувствам; мужчины смотрели внимательно и враждебно, женщины же, закрывшие лица руками и прижавшиеся друг к другу, были напуганы. Постоянно звучало слово «nand?». На следующее утро передо мной стояла целая делегация мужчин с требованием осмотреть запас шаров, чтобы удостовериться, «нет ли среди них nand?». Проверка была проведена тщательно. Кроме того, я продемонстрировал подъемную силу горячего воздуха, бросая кусочки бумаги над костром. Благодаря поразительно позитивному мышлению (несмотря на всю эту историю) индейцев намбиквара, эта демонстрация была если не понята, то, во всяком случае, принята. Как всегда, когда требуется сгладить последствия происшествия, всю вину возложили на женщин, «которые ничего не понимают», «боятся» и опасаются большого несчастья. Я не питал иллюзий: все могло бы плохо кончиться.

Однако ни этот случай, ни те, о которых я расскажу позже, никак не повлияли на дружбу, так как только на этой основе были возможны мои длительные близкие отношения с индейцами намбиквара. Вот почему я был потрясен, прочитав недавно в публикации иностранного коллеги описание его встречи в Утиарити с той же группой туземцев, с которой за десять лет до него жил я. Когда он отправился туда в 1949 году, там находились две группы миссионеров: иезуиты, о которых я говорил, и американские протестанты. Группа туземцев насчитывала не больше восемнадцати человек, по поводу которых наш автор выражается следующим образом:

Из всех индейцев, которых я видел в Мату-Гросу, это племя казалось самым жалким. Из восьми человек один был сифилитиком, у другого был пораженный бок, у третьего рана на ноге, четвертый был покрыт с головы до ног чешуйчатой коркой, среди них был даже глухонемой. Дети же и женщины при этом казались совершенно здоровыми. Поскольку туземцы не пользуются гамаком и спят прямо на земле, они вечно грязные. Когда ночи холодны, они разбрасывают костер и спят в теплой золе… Намбиквара одежду носят только тогда, когда миссионеры дают им ее и настаивают, чтоб они ее надели. Их отвращение к купанию приводит к образованию налета пыли и пепла на их коже и волосах; к тому же, они покрыты гнилью от мяса и рыбы, которая примешивает свой запах к резкому запаху пота, так что находиться рядом с ними становится невозможно. Они, по-видимому, заражены кишечными паразитами, так как они имеют вздутый живот и беспрестанно пускают ветры. Неоднократно, работая с туземцами, набившимися в тесную комнату, я должен был прерываться, чтобы проветрить ее…

Намбиквара озлоблены и бестактны до грубости. Когда я приходил навестить Жулио в его лагерь, часто находил его лежащим у костра; но, видя, что я приближаюсь, он поворачивался ко мне спиной, демонстрируя, что разговаривать не настроен. Миссионеры рассказали мне, как один намбиквара много раз требовал, чтобы ему дали какой-нибудь предмет, а в случае отказа, он сам старался заполучить его. Чтобы помешать индейцам войти, они иногда мастерили экран из срезанных ветвей, используя его как дверь, но если намбиквара хотел проникнуть, он пробивал эту преграду, чтобы освободить проход…

Не обязательно долго оставаться у намбиквара, чтобы понять глубину их ненависти, подозрительности и отчаяния, которые вызывают у сочувствующего наблюдателя состояние крайней подавленности[20].

Для меня, который их знал в эпоху, когда болезни, принесенные белым человеком, их почти уже истребили и когда – после гуманных попыток Рондона – никто не старался их подчинить, я хотел бы забыть это удручающее описание и сохранить в памяти лишь картину, которую я однажды ночью, при свете карманного фонарика, торопливо набросал в одной из моих записных книжек:

В сумеречной саванне мерцают огни лагеря. Вокруг очага, единственной защиты от наступающего холода, за ненадежной стеной из веток и пальмовых листьев, поспешно установленной со стороны, откуда ждут ветра или дождя; неотступно преследуемые другими племенами, в равной степени враждебными и боязливыми, возле корзин, наполненных скудными пожитками, которые составляют все их земное богатство, на земле, крепко обнявшись, лежат супруги, чувствуя друг в друге опору, утешение и единственную защиту от ежедневных трудностей и той задумчивой меланхолии, которая время от времени охватывает душу намбиквара. Путешественника, который впервые поселяется в бруссе рядом с индейцами, охватывает тревога и сострадание при виде этих людей, влачащих жалкое существование, брошенных на эту враждебную землю каким-то беспощадным катаклизмом, голых, дрожащих от холода в неясном свете костра. Он пробирается на ощупь сквозь заросли кустарника, стараясь не задеть рук, плеч, тел людей, чьи силуэты угадываются в отблеске огня. Но эта картина нищеты оживлена шепотом и смехом. Пары крепко обнимаются, словно тоскуя по потерянному единству; и приближение чужака не прерывает их ласк. В каждом из них есть какая-то бесконечная доброжелательность, глубокая беспечность, простодушное и чарующее животное удовлетворение – составляющие самого трогательного и самого подлинного выражения человеческой нежности.