XIX. Налике

Налике, своеобразная столица индейского поселения кадиувеу, находится приблизительно в ста пятидесяти километрах от Гуайкуруса, в трех днях пути верхом на лошади. Поскольку навьюченные волы идут очень медленно, их приходится отправлять вперед. Прежде всего мы собирались взобраться по склонам Серрада-Бодокены и переночевать на плато, на самом краю фермерских угодий. Очень скоро мы оказались в узкой долине, поросшей высокими травами, в которых наши лошади передвигались с трудом. Путешествие осложнялось еще и грязными болотными топями, встречающимися по дороге. Лошади спотыкались, пытаясь нащупать копытом твердую почву, и наконец мы снова выбирались к высоким травам; и сразу под пологом листьев мы заметили целую тьму клещей, устроивших себе гнездо, по форме напоминавшее большое яйцо. Тысяча оранжевых жучков облепили растение. Оказавшись на теле жертвы, они растекаются по его поверхности, обтекая ее словно мокрая тряпка, а затем впиваются в кожу. Бороться с ними можно лишь опередив их: надо спрыгнуть с лошади, полностью раздеться и, пока они еще только на одежде, быстро убить, в это время попутчики должны внимательно осмотреть вашу кожу, не удалось ли какому-нибудь насекомому впиться. Крупные одиночные паразиты серого цвета не так страшны: они вцеплялись в кожу, не доставляя особенной боли, и на теле их можно было найти на ощупь, заметив через несколько часов или дней небольшие припухлости, когда они уже успевали глубоко впиться, и тогда удалить их с помощью ножа.

Наконец, пройдя сквозь колючий кустарник, мы вышли к пологой каменистой дороге, ведущей в сухой лес, в котором кактусы росли рядом с деревьями. Едва мы обошли высотку, поросшую большими колонновидными кактусами, как разразилась гроза, собиравшаяся еще с утра. Мы спешились и решили укрыться под каменными сводами пещеры, хотя и сырой, но спасающей от ливня. Как только мы вошли внутрь, раздался странный писк – это были летучие мыши, которых здесь называют морсэгу. Они спали, облепив каменные своды, а мы нарушили их покой.

Когда дождь закончился, мы продолжили путь в густом и темном лесу, полном свежих запахов и диких растений. Вот женипапо – фрукт с крупными, терпкими на вкус плодами; гуавира – растет, как правило, на прогалинах и славится тем, что ее всегда прохладная мякоть хорошо утоляет жажду; дающее орехи кешью кажу, которое занимает бывшие индейские лесные делянки.

Равнина постепенно приобретала характерный для Мату-Гросу вид плато, поросшего редкими деревьями и высокой травой. Мы приблизились к месту наших исследований, обошли трясину и высохшую на ветру грязь, по которой бегали болотные птицы. Впереди показались хижина и загоны для скота – пост Ларгон. Там мы застали семью, занятую разделкой молодого быка, которого готовили на продажу. В его окровавленном остове, крича от удовольствия, несколько голых ребятишек играли «в лодочку» и качались. В сумерках над костром, разведенным под открытым небом, поджаривали шурраско, жирные капли падали в огонь, а урубу – грифы-стервятники – целыми стаями спускались с гор к месту, где разделывали мясо, и сражались с собаками за кровь и выпотрошенные внутренности быка.

Покинув Ларгон, мы двинулись по «тропе индейцев». Сьерра, неожиданно меняясь, вела то вверх, то вниз, из-за неровной скалистой местности нам приходилось идти пешком, держа лошадей за поводья. Тропа следовала вдоль горного ручья, его не видно, а только слышно журчание воды на перекатах. Недавно прошел дождь, и идти по мокрым камням и грязным лужам очень скользко. Наконец на краю сьерры мы наткнулись на круглую площадку индейской стоянки, где удалось немного передохнуть, прежде чем отправиться дальше – через болото.

В 4 часа вечера, изрядно устав, мы сделали остановку – между деревьев натянули гамаки, подвесили противомоскитные сетки, проводники развели огонь и приготовили обед из риса с вяленым мясом. Нас так мучила жажда, что мы без отвращения выпили несколько литров мутной от примеси почвы болотной воды, добавив в нее марганцовки. День подходил к концу. За серой кисеей москитных сеток пламенело небо. Едва удалось уснуть, как нас разбудили проводники. Они уже запрягли лошадей, нужно было продолжать путешествие. В теплое время года лошадей щадили и пользовались для переходов ночной прохладой. Вялые, сонные, немного продрогшие, мы пробирались по узкой, освещенной луной тропинке. Лошади спотыкались, близилось утро. К 4 часам утра мы добрались до Питоко, где некогда находился пост Службы защиты индейцев. Теперь там три разрушенных дома, между которыми кое-как удается подвесить гамаки. Река Питоко течет плавно; беря начало в Пантанале, через несколько километров она вновь теряется в нем. У нее в сущности нет ни источника, ни устья, кое-где русло и вовсе пересыхает. Для неопытного путешественника настоящую угрозу представляют пираньи, обитающие в реке, но для осторожного индейца они – не помеха: здесь купаются и набирают воду. Несколько индейских семей по-прежнему живут в этих болотах.

Мы забрались в самую глубь болот: то затопленные водой ямы между зарослей кустарника, то обширные грязные топи, без единого дерева вокруг. Для этого путешествия нам больше подошел бы вол под седлом, чем лошадь. Грузным животным можно управлять с помощью веревки, привязанной к кольцу, продетому в ноздри, и вол лучше переносит переходы по трясине, иногда погружаясь в воду по грудь.

Наконец удалось выйти на равнину, которая, вероятно, тянулась до реки Парагвай. Здесь нас застигла сильная буря, дождевая вода даже не успевала впитываться в землю. На горизонте не было ни одного дерева, и негде было укрыться; оставалось только идти дальше. Наши навьюченные лошади, да и мы сами промокли до нитки, то слева, то справа сверкала молния, словно кто-то палил из боевых орудий. Спустя два часа испытания закончились: дождь перестал, но на горизонте еще полыхали зарницы, как это бывает в открытом море. Уже на краю равнины мы заметили глинистую террасу высотой в несколько метров, на которой расположился десяток хижин, их силуэты вырисовывались на фоне неба. Мы прибыли в Энженью, неподалеку от Налике, и решили остановиться здесь перед тем, как попасть в прежнюю столицу края, к 1935 году состоявшую лишь из пяти небольших хижин.

На первый взгляд может показаться, что эти хижины мало чем отличаются от хижин бразильских крестьян в находящейся неподалеку деревне, на которых здешние индейцы невероятно похожи внешне как физически (здесь живет множество метисов), так и манерой одеваться. Однако язык их совершенно различен. Речь племени гуайкуру удивительно приятна на слух: быстрый темп, длинные слова, где долгие гласные чередуются с резкими зубными и горловыми звуками, а мягкие и плавные согласные вовсе отсутствуют. Возникает такое ощущение, будто слушаешь, как ручеек бежит по камням. Слово «кадиувеу» возникло из искаженного индейского самоназвания «кадигуегоди». О том, чтобы выучить их язык, не могло быть и речи, слишком мало мы у них находились, хотя наши новые хозяева немного говорили по-португальски.

Каркас индейского жилища образуют воткнутые в землю очищенные от коры стволы деревьев, скрепленные балками, уложенными наверху в развилку ветвей. Двускатная крыша покрыта сухими желтыми пальмовыми листьями, в отличие от бразильских хижин стен не было вовсе. Такой дом представляет собой нечто среднее между жилищем белых (у которых позаимствовали форму крыши) и древними индейскими навесами из плоских циновок.

Эти примитивные дома гораздо вместительнее, чем кажется на первый взгляд: в них ютились сразу несколько семей. В некоторых хижинах, похожих на вытянутые ангары, их жило около шести, за каждой в доме была закреплена определенная «территория», ограниченная частоколом и деревянной перегородкой. За таким своеобразным занавесом семьи проводили все свое свободное время – здесь играли дети, отдыхали мужчины и женщины. Повсюду были разбросаны куски оленьей кожи, хлопковые ткани, калебасы, сети, солома. В углах стояли огромные расписные кувшины для воды на специальных воткнутых в землю подставках-треногах и рукоятью, как правило, искусно украшенной.

Рис. 1. Кувшин для воды, украшенный красным высветленным орнаментом и блестящей черной смолой

Рис. 2. Три образца керамики кадиувеу

Рис. 3. Деревянные статуэтки. Слева: Старичок; справа: Мать Близнецов

Когда-то жилища кадиувеу были подобны «длинным домам» ирокезов. Своим внешним видом они полностью оправдывают это название, но суть изменилась, когда местные жители стали объединяться в трудовые общины, теперь речь уже не шла о традиции матрилокального брака, предписывающей молодым зятьям с семьями жить в доме родителей жены.

Жизнь нынешних обитателей этого убого поселения оторвана от далекого прошлого, о былом благополучии можно узнать лишь из воспоминаний итальянского ученого и художника Гвидо Боджани, дважды побывавшего в этих краях, в 1892 и 1897 годах. Он оставил уникальные этнографические материалы и прекрасный путевой дневник; сегодня его коллекция хранится в Риме. Теперь же население центров трех племен составляло около двухсот человек, здесь занимались охотой, разводили коров, мелкий скот и домашнюю птицу, собирали дикорастущие плоды, возле единственного источника, текущего у подножья холмов, выращивали маниоку. Пробиваясь сквозь полчища комаров, мы ходили туда умываться, набирали с собой немного опаловой, чуть сладковатой воды.

Ко всему прочему, здесь ткали мужские хлопковые пояса, плели из соломы, перековывали монеты (главным образом из никеля и реже – из серебра) для изготовления ожерелий, хотя основным родом деятельности было производство керамики. Женщины смешивали глину реки Питоко с толчеными камнями, эту массу раскатывали в тонкие колбаски и укладывали их спиралью, соединяя в нужную форму; пока изделия были еще сырыми, их украшали тиснением витого веревочного рисунки и росписью окисью железа, которую добывали в сьерре. Изделия обжигали на открытом воздухе, а затем приступали к оформлению, в два слоя наносили горячую жидкую смолу: черную – pau santo, или желтую полупрозрачную – angico; когда кувшин остывал, для красоты в рельефный узор втирали светлый мел или пепел.

Для детей женщины лепили и мастерили фигурки животных их из всего, что попадалось под руку: глины, воска, сухих стручков. Играли дети и с деревянными фигурками, своих кукол они обычно наряжали в яркую одежду, похожие фигурки хранились у старых женщин на дне корзин. Но на самом деле игрушки ли это? Или языческие идолы? Или изображения предков? Противоречивый характер здешних обычаев не позволяет с точностью определить их предназначение. Посетив Музей Человека, можно убедиться в том, что это, несомненно, предметы религиозного культа, особенно примечательны фигурки, изображающие Мать Близнецов и Старичка, отсылающие к легенде о том, что бог, однажды спустившись на землю, был обижен людьми, за это он наказал их, пощадив лишь одну семью, которая его защищала. С другой стороны, не следует думать, что в этих племенах происходит отказ от некоторых религиозных обычаев, основываясь лишь на том, что фигурки служили помимо прочего и детскими игрушками. Эту необычную, на наш взгляд, ситуацию подробно описал Боджани еще сорок лет назад, десять лет спустя о том же сообщал Фрич, сегодня мои собственные наблюдения позволяют утверждать то же самое; а коль скоро некоторые обстоятельства в жизни племен остаются неизменными в течение достаточно долгого времени, то, значит, такова норма. То, что дети играли с деревянными идолами, еще не говорит о религиозном упадке и утрате ценностей (хотя многие склоняются именно к этой версии), логичнее было бы рассмотреть эту ситуацию как проявление иного характера отношений между духовной и обыденной жизнью: ведь противопоставление этих сфер человеческой деятельности не так абсолютно и неизменно, как об этом принято рассуждать.

В хижине по соседству жил колдун-знахарь, у него было множество религиозных атрибутов: круглый табурет, соломенная шапка, погремушка из калебасы, затянутая в хлопчатобумажную сетку и страусиное перо для ловли злых духов бишо, насылающих болезни. Излечиться можно было лишь одним способом – колдун изгонял злого духа болезни, с помощью силы своего бишо, духа-покровителя. И этот бишо-покровитель был довольно консервативен, он запретил своему протеже отдать мне часть магической экипировки, поскольку он уже привык к ней, как мне сказали.

Нам удалось побывать на празднике, устроенном в честь того, что одна из девушек соседней хижины достигла половой зрелости; обряд начинался с одевания: нарядили девушку по старинному обычаю, вместо хлопчатобумажного платья ее облачили в тонкую ткань, плотно обернутую вокруг тела ниже подмышек и свисавшую до самой земли. Плечи, лицо и руки изящно расписали, а на шею надели все имеющиеся ожерелья. Впрочем, вся это возможно было не столько данью обычаям, сколько попыткой произвести на нас впечатление. Как неопытных ученых, нас предупредили, что местные жители с опасением относятся к фотосъемке. Нам нужно было отучить их бояться этого «рискованного» мероприятия и в качестве компенсации морального ущерба вознаградить подарком. Однако индейцы кадиувеу усовершенствовали эту систему: они не только требовали щедро платить за то, что их фотографировали, но еще и вынуждали снимать их. Не было ни дня, чтобы какая-нибудь женщина, нарядившись, не просила меня несколько раз ее щелкнуть, а затем требовала с меня немного мильрейсов. Вооруженный фотокамерой, я часто притворялся, что сделал снимок, но все равно платил.

Ведь как этнограф, я бы проиграл, не уступая подобной уловке или осуждая просьбы индейцев как очередное доказательство упадка культуры народа, свидетельствующее о стремлении к наживе. На самом деле здесь надлежит говорить о новых проявлениях известных специфических особенностей индейского быта, таких как независимость и влиятельность женщин знатного происхождения, хвастовство перед чужаками, требование почтительного к себе отношения. Неважно, чем именно они руководствовались, но их поведение не выбивалось из традиционных рамок, и мне следовало расценивать их действия в контексте индейской культуры.

Это относится и к тому, что последовало за обряжением. Во время праздника на девушку торжественно надели набедренную повязку, а затем устроили шествие. После полудня пили пингу – водку из сахарного тростника; мужчины садились в круг, хвастались своими подвигами, громко кричали, им приходилось видеть, как между собой спорят военные, часто индейцы подражали им, даже позаимствовали у офицеров систему чинов (хотя знали лишь некоторые названия): у них были свои собственные капралы, адъютанты, лейтенанты и капитаны. Эта действительно была одна из тех «торжественных попоек», о которых много писали еще в XVIII веке, «почтенные» индейцы занимали места согласно званию, «оруженосцы» разливали напитки, а «герольды» рассказывали о заслугах пьющего, о его подвигах. Любопытна реакция индейцев на алкоголь: после легкого возбуждения, они впадают в хмурое, молчаливое состояние, некоторые начинают плакать. Тогда двое менее пьяных берут под руки своего товарища и ведут на прогулку, утешая и подбадривая его до тех пор, пока того не вырвет. Затем все трое возвращаются на свои места, и попойка продолжается.

Рис. 4. Две фигурки, изображающие мифологических персонажей. Слева: каменная, справа: деревянная

Тем временем женщины беспрестанно напевали простенькую мелодию, иногда несколько выпивающих рядом старух прерывали пение, устремляясь куда-то, бессвязно крича и нелепо жестикулируя, остальные встречали это шутками и смехом. Было бы ошибочно видеть в этом исключительно распущенные развлечения старых пьяниц. Ранние исследователи отмечали, что праздники, особенно те, что устраивались в честь перехода девочки из знатной семьи на новый жизненный этап, были невероятно важным событием, женщины при этом традиционно переодевались в мужские костюмы, выступали в несвойственных им ролях, устраивали военные шествия, танцы и состязания. Эти оборванные крестьяне, затерянные среди болот, представляли собой печальное зрелище, тем не менее, даже постепенно вырождаясь, они демонстрировали поразительную цепкость культурных традиций их далекого прошлого.