XVII. Парана

Туристы, разбивайте лагерь в Паране! Нет, лучше воздержитесь. Приберегите горы грязных бумажек, пластиковую посуду и открытые консервные банки для немногих оставшихся диких уголков Европы. И только там ставьте ваши палатки. Подальше от этих нетронутых земель – да так далеко, чтобы, наконец, оградить природу от вашего бесконечного варварства. Оставьте в покое бурные горные реки с нежными брызгами, стремительно мчащиеся по лиловым выступам базальтовых ущелий. Не топчите прохладной терпкой пены густых мхов. Хорошо подумайте, прежде чем ступить в безлюдные прерии или отправиться во влажные леса, заросшие переплетенными лианами и папоротниками, где тянущиеся к небу хвойные деревья похожи на наши перевернутые ели (удивительно симметричное растение, околдовавшее Бодлера): это не заостренные к вершине конусы, а шестиугольные ярусы расположенных вокруг ствола веток, расширяющиеся кверху так, что получается что-то вроде огромного раскрытого зонтика. Сотни миллионов лет, отделяющие нас от каменноугольного периода, оставались нетронутыми эти великолепные земли. Расположенные высоко над уровнем моря, вдали от тропических районов, эти леса не подвержены воздействию амазонского буйства, что придает им царственный, величественный вид. Кажется, будто раньше здесь обитала другая, более мудрая и сильная, чем наша, раса, и лишь ее исчезновение открыло нам доступ в этот величественный парк, где ныне царят тишина и запустение.

В этих землях, на высоких берегах реки Тибажи, на высоте около тысячи метров над уровнем моря, во время служебной поездки с главой одного из департаментов Службы защиты индейского населения мне удалось установить свой первый контакт с дикими туземцами.

В эпоху открытия Бразилии все южные районы были населены племенами с похожими языком и культурой, еще совсем недавно их причисляли к племенам жес. Они очевидно ранее были оттеснены племенами, говорившими на языке тупи и распространившимися по всему побережью. Благодаря тому, что племена жес скрылись в почти непроходимых районах Южной Бразилии, им удалось на несколько столетий пережить племена тупи, быстро уничтоженные колонизаторами. В ласах южных штатов – Парана и Санта-Катарина – небольшие группы индейцев проживали вплоть до начала XX века, возможно, что некоторые существовали еще в 1935 году. За последние сто лет жестокие преследования заставили их стать просто невидимыми, однако большинство племен были принудительно поселены бразильским правительством в нескольких специальных центрах приблизительно в 1914 году. Сначала племена пытались приобщить к современному образу жизни. В поселке Сан-Жерониму, который служил мне базой, были слесарная мастерская, лесопилка, школа и аптека. Поселение регулярно снабжалось инструментами: топорами, ножами, гвоздями, предоставлялись одежда и одеяла. Двадцать лет спустя поставки были приостановлены. Оставив индейцев на произвол судьбы, Служба защиты проявила удивительное равнодушие, явившееся следствием равнодушия государственной власти по отношению к ее деятельности (с тех пор она восстановила некоторое влияние); так, она была вынуждена, сама того не желая, попробовать другой метод: индейцев пытались подтолкнуть к проявлению хоть какой-нибудь инициативы, вынуждая вернуться к самостоятельному образу жизни.

От этого кратковременного эксперимента цивилизации индейцы взяли лишь одежду бразильского покроя, топор, нож и иглу для шитья. Все остальные начинания закончились провалом. Для индейцев были построены дома, но они предпочли жить под открытым небом. Их пытались расселить по деревням, но они так и остались кочевниками. Кровати они ломали, чтобы развести огонь, и спали прямо на голой земле. Дарованные правительством коровьи стада разбрелись, индейцы относились с отвращением к их мясу и молоку. Деревянные мельницы, которые приводились в движение механическим путем, в зависимости от того, пуста или полна специальная емкость, прикрепленная к рукоятке (эти приспособления, называемые монжоло, быстро распространились по всей Бразилии, и, возможно, португальцы привезли их с Востока), были практически бесполезны. Индейцы измельчали зерна вручную.

К моему большому сожалению, индейцы с берегов Тибажи не были в полном смысле слова ни индейцами, ни тем более дикарями. Лишая романтизма наивную картину, которую начинающий этнограф рисует в своем воображении, думая о будущих исследованиях, они преподали мне ценный урок осмотрительности и беспристрастности. Мне предстояло обнаружить немало скрытых черт, которые с первого взгляда было трудно различить. Туземцы полностью иллюстрировали социологическую ситуацию (с которой все реже сталкиваются наблюдатели второй половины XX века) «примитивных» племен, которым была грубо навязана цивилизация: интерес к ним пропадал по мере того, как развенчивался миф об опасности, которую они собой якобы представляют.

Их культура сформировалась, с одной стороны, на основе древнейших традиций, исключающих какое-либо влияние белого населения (как, например, шлифовка и инкрустация зубов, которые практикуются по сей день), с другой – на основе заимствований некоторых особенностей современной цивилизации. Таким образом, их культура представляет собой уникальное единство, изучение которого было не менее полезным, чем материал, который удалось собрать в результате непосредственного контакта с «настоящими дикими индейцами».

С тех пор, как индейцы были лишены опеки Службы защиты и довольствовались лишь собственными возможностями, нарушилось равновесие между современной и примитивной культурами. Старинный жизненный уклад и традиционные ремесла не утрачивали своего значения, являясь наследием прошлого, забыть о котором было бы ошибочно. Откуда же родом эти каменные, прекрасно отшлифованные пестики, которые можно найти чуть ли не в каждой индейской хижине рядом с железными эмалированными мисками, купленными на базаре ложками, а иногда даже рядом с остовом швейной машинки? Можно ли представить, что в этих тихих лесах с однородным населением, по-прежнему остающимся на первобытном уровне развития и воинственность которого защищала регионы Параны от вторжения посторонних, происходят торговые обмены? Чтобы ответить на эти вопросы, нужно познакомиться с «одиссеей» местных индейцев, однако стоит сказать и о том, что «успешность» подобных странствий исчерпала себя в период колонизации.

Предметы традиционной культуры и быта, хранящиеся в племенах, позволяют мысленно перенестись в то время, когда индейцы, не знавшие, ни что такое одежда, ни как выглядят металлические инструменты, населяли эти земли. Но судя по воспоминаниям неграмотных дикарей, тогда тоже существовали специальные «технические» приспособления. И хотя теперь есть спички – дорогие и практически недоступные, но индейцы по-прежнему предпочитают добывать огонь трением веточек мягкого дерева пальмито. Старые винтовки и пистолеты, некогда дарованные правительством, были заброшены в дальний угол: в лес на охоту ходят с луком и стрелами и доверяют им куда больше, поскольку делают их так же искусно, как и до знакомства с огнестрельным оружием. Сегодня этот старинный уклад жизни, почти полностью искорененный рядом официальных государственных мероприятий, вновь распространяется среди населения так же медленно, но неизбежно, как уходят в леса колонны индейских племен, с одним из которых я столкнулся, пробираясь однажды на узкой тропинке, вдали от заброшенных деревень.

В течение двух недель мы ехали на лошадях по незаметным тропам сквозь огромный непроходимый лес. Я даже не знаю, как наши лошади могли переставлять копыта в такой темноте, ведь солнечный свет едва проникал в эту лесную чащу сквозь тридцатиметровую толщу переплетенных веток. Я помню только эту тряскую верховую езду с препятствиями, наших навьюченных, идущих иноходью лошадей. Спотыкаясь на крутых склонах, они пробирались сквозь кусты и деревья проворнее человека, и нам приходилось настраивать себя на то, что в любой момент нужно будет крепко схватиться за высокую луку седла, сделанную, чтобы не свалиться. По поднимающейся от земли прохладе и по громкому хлюпанью копыт мы догадывались, что преодолеваем брод. Потом, запрокинув головы, лошади, пошатываясь, взбирались на другой берег, от их беспорядочных и непонятных в потемках движений казалось, что они вот-вот скинут седла вместе с седоками. Нужно было постоянно балансировать и все время оставаться начеку, чтобы не потерять пойманного наконец равновесия. Через каждый шаг приходилось втягивать голову, чтобы не удариться об огромные свисающие ветви.

Вскоре мы услышали вдалеке какой-то звук, но это был вовсе не рев ягуара, с которым немудрено встретиться в это время суток. Это был всего лишь собачий лай, означавший, что привал уже близко. Несколько минут спустя наш проводник сменил направление, и, следуя за ним, мы очутились на небольшом поле, огражденном от скотного пастбища расщепленными вдоль бревнами. Перед сооруженной из непригнанных пальмовых стволов хижиной с высокой соломенной крышей на веревке болтались чьи-то вещи из белого тонкого хлопка – это была одежда наших хозяев, мужа, португальца по происхождению, и его жены-индеанки. При свете смоченного керосином фитиля лампы я быстро изучил все их хозяйство: пол представлял собой просто утрамбованную землю, также был стол, дощатый настил для сна, несколько ящиков служили стульями, очаг был сделан из обожженной глины, рядом стояла утварь – пустые консервные банки и ведра. Мы торопливо развесили гамаки, натянув их на веревках между стенами комнат, другие отправились спать на улицу, под навес, где прячут от дождя урожай маиса. Неочищенные от листьев початки, сложенные в кучу, скользя друг по другу принимают под тяжестью спящего человека форму удобного ложа. Травяной и чуть сладковатый запах сухого маиса расслабляет и успокаивает. С рассветом пришли холод и сырость, на поляны спустился молочный туман, и нужно было возвращаться в дом. В вечном полумраке этой хижины без окон пылал очаг, и межкомнатные перегородки были озарены нежным светом. Хозяйка готовила кофе, его черные прожаренные зерна блестели среди россыпи сахарных крошек, и pipoca – блюда из хлопьев пророщенного маиса с салом. Мы привели в порядок лошадей, оседлали их и отправились в путь. Уже через несколько минут хижина скрылась из виду, и промокший за ночь лес вновь поглотил нас.

Резервация в Сан-Жерониму располагалась примерно на сотне тысяч гектаров земли. Численность населения составляла четыреста пятьдесят индейцев, объединившихся в пять или шесть племен. Незадолго до путешествия из статистических данных я узнал о губительных последствиях эпидемии малярии, туберкулеза и алкоголизма. В течение десяти лет уровень рождаемости не поднимался выше отметки «сто семьдесят», в то время как детская смертность составляла сто сорок человек в год.

Мы побывали в деревянных хижинах, построенных по распоряжению правительства в рамках федеральной программы. Пять-шесть небольших домов выходили на общий двор, таким образом и создавались целые поселки. Несколько одиноких домов стояли в стороне от прочих, их строили сами индейцы: квадратный каркас делали из стволов пальмового дерева, прикрепленных друг к другу с помощью лиан, над каркасом из листьев сооружали крышу, которая прикреплялась к стенам только в четырех углах. И, наконец, в самой глубине леса жила одна семья под навесом из веток около пустующего и пришедшего в негодность дома.

Жители собирались вокруг костра, который горел всю ночь. Мужчины были одеты в основном в потрепанные рубахи и брюки, женщины носили платья, протертые до дыр, или даже просто покрывала, закрепленные над грудью, дети и вовсе ходили голыми. У всех были широкие соломенные шляпы, подобные тем, что мы сами надеваем, отправляясь в путешествие. Производство этих шляп было единственным ремеслом и единственным источником дохода. Вне зависимости от пола и возраста проявлялись признаки монголоидной расы: низкий рост, широкое и плоское лицо, сильно выступающие скулы, веко со складкой, желтый цвет кожи, черные и всегда гладкие волосы (невзирая даже на длину – короткие или длинные), на теле же волосы были редким явлением и в большинстве случаев просто отсутствовали. Жили все в одном помещении. В любое время суток жители ели сладкий картофель, который сначала запекали в золе, а потом доставали оттуда длинными бамбуковыми шпицами. Спали на тонких подстилках из папоротника или на циновках из маисовой соломы, ноги вытягивали поближе к огню: жар, исходивший от очага, и медленно тлеющие дрова мало спасали от ледяного ночного холода на высоте тысячи метров над уровнем моря.

В сколоченных индейцами хижинах была всего одна жилая комната, однако и в тех домах, что были построены правительством, тоже использовали лишь одно помещение. Там, прямо на полу, было разложено все богатство индейца: в комнате царил жуткий беспорядок, возмущавший и наших проводников кабокло из поселка. С большим трудом можно было отделить бразильские вещи от предметов местного производства. Среди первых можно было найти топоры, ножи, эмалированные миски и металлическую посуду, различные лоскуты, иголки с нитками, иногда несколько бутылок и даже зонтик. Мебель и прочие столярные изделия также сваливали сюда за ненадобностью: несколько низких деревянных табуретов, привезенных от парагвайских индейцев гуарани; корзины разного размера и предназначения, с мозаичным плетением, столь характерным для Южной Америки; сито для муки, деревянная ступка с пестиком – тоже деревянным или каменным. Наконец, здесь лежала и глиняная посуда изумительного качества, всевозможных форм и размеров, а также емкости, сделанные из высушенной и выскобленной тыквы. С каким трудом заполучаешь хотя бы один из этих предметов! Раздаривая при знакомстве наши кольца, бусы, бисерные брошки, мы не представляли, насколько этого недостаточно для того, чтобы установить дружеские отношения с индейцами. Даже дорогой подарок самых невероятных размеров, но совершенно бесполезный в хозяйстве оставит владельца равнодушным: «Это невозможно». Если бы эта вещь была сделана его собственными руками, он бы отдал его охотно, но она досталось ему от одной старухи, и только та одна знала, каким образом сделать что-то подобное. На расспросы индеец никогда не отвечал прямо. «И что же, где эта мастерица?» – «Неизвестно». Жест недоумения. «В лесу…» Впрочем, что значат все наши мильрейсы для старого индейца, дрожащего от лихорадки, в ста километрах от ближайшего магазина белых? Какой невероятный стыд испытываешь, беря у этих обездоленных людей какой-нибудь маленький инструмент, расставание с которым для них равносильно невосполнимой утрате…

Но иногда все оборачивается иначе. Вот, например, эта женщина из индейского племени, не хочет ли она продать мне горшок? Конечно, очень хочет. Но, к сожалению, он ей не принадлежит. А кому тогда? Тишина. Ее мужу? Нет. Брату? Тоже нет. Сыну? Никак нет. Это горшок ее внучки. Ее внучке принадлежало все то, что мы хотели бы приобрести. Мы увидели маленькую девочку пяти-шести лет, сидящую на корточках у огня и вертящую в руках мое кольцо, которое я тут же надел ей на пальчик. Барышня вела переговоры самостоятельно, без участия родителей, долго не решалась ничего принять от меня. Она осталась равнодушна и к кольцу, и к пятистам рейсам. Но зато брошка и четыреста рейсов ее убедили.

Хотя индейцы кайнканг и занимались земледелием, но все же охота и рыболовство, а также собирательство были основными родами деятельности. В способах рыбной ловли индейцы так неумело подражают белым, что вряд ли получают хорошие уловы: гибкая веточка, крючок бразильского производства, плохо прикрепленный с помощью смолы к тонкой нити, а иногда даже просто кусок тонкой ткани вместо рыболовной сети. Охота и собирательство полностью определяют ритм их кочевой жизни в лесу; некоторые семьи могли на несколько недель пропасть неизвестно куда, никто не знал их тайных убежищ и маршрутов. Иногда мы встречали такие небольшие группы кочующих индейцев на тропинках, они выходили из леса, чтобы тут же вновь исчезнуть в зарослях. Во главе шли мужчины, вооруженные специальным метательным орудием (называвшимся bodoque) для охоты на птиц, на ремне за спиной висел плетеный колчан с шариками из сухой глины. За ними шли женщины, они несли все самое ценное семейное имущество в заплечных корзинах, которые удерживаются от болтания налобными повязками из ткани или кожи. С ними путешествовали и дети, и домашние животные. Обменявшись с путниками несколькими словами, мы решили приостановить лошадей, и едва они замедлили шаг, как в лесу снова стало тихо. Мы понимаем, что ближайший дом пуст, как, впрочем, и многие другие. Интересно, надолго ли?

Кочевая жизнь может длиться днями и целыми неделями. Сезон охоты и время сбора урожая различных плодов – жабутикабы, апельсинов и лаймов обусловливают миграцию населения. Как же эти кочевники находят себе кров в лесных чащах? В каких тайниках прячут они луки и стрелы? Около оставленных на время охоты домов только случайно можно найти забытое ими оружие. Во что они верят, какие обряды и ритуалы совершают, как осуществляют свою связь с миром?

В здешней примитивной экономической системе огородничество занимает последнее место. В самой чаще леса встречаются распаханные участки земли. Между высокими стенами деревьев есть небольшие расчищенные участки в несколько десятков квадратных метров: там растут банановые деревья, сладкий картофель, маниока, маис. Зерна сначала сушат на огне, затем одна или две женщины толкут их в ступках. Полученную муку сразу же употребляют в пищу, иногда добавляют сало – и получается нечто вроде сырого пирога незамысловатой формы, который едят с черной фасолью. Что касается мяса, то предпочтение здесь отдается полудиким кабанам и разного рода дичи. Как правило, куски мяса подвешивают на ветку над костром и таким образом обжаривают.

Стоит также сказать и о бесцветных личинках – коро, которыми кишат гниющие стволы деревьев. Индейцы, чтобы избежать насмешек белых за пристрастие к этим червякам, скрывают, что едят их. Но достаточно немного пройти по лесу, как вдруг увидишь на земле огромное бревно двадцати-тридцати метров в длину – это pinheiro, поваленное бурей дерево, разрубленное на куски и почти насквозь прогнившее. Бревно искромсали охотники за коро. Внезапно войдя к индейцу, можно увидеть посуду, наполненную этим ценным лакомством, которое он тут же прикрывает рукой.

Как не просто оказывается достать себе этих коро! Словно заговорщики, мы подолгу размышляем о том, как же нам все устроить. Один индеец, страдающий лихорадкой и оставленный в покинутой всеми деревушке, показался нам подходящим для нашей затеи. Мы растормошили его, дали ему топор и подтолкнули к дереву. Растерявшись, он совершенно не понимал, чего мы от него хотим. У нас был один ответ: мы хотели коро. Стоя перед гниющим древесным стволом, мы ждали, когда появится потенциальная жертва. Топором сделали несколько глубоких надсечек. В каждой появилось по жирному бледно-бежевому насекомому, похожему на шелковичного червя. Теперь их нужно было употребить. Индеец безучастно взирал на то, как я обезглавил свою добычу; из тельца брызнул белесый жир, который я попробовал не без колебаний. У него был привкус кокосового молока, а по консистенции он напоминал сливочное масло.