XXV. В сертане

В Куябе, куда я вернулся через два года, я попытался узнать, в каком состоянии находится телеграфная линия, в пяти или шести сотнях километров к северу.

Здесь ненавидели линию, и тому было несколько причин. Со времен основания города в XVIII веке редкие контакты с севером происходили речным путем в среднем течении Амазонки. Чтобы обеспечить себя гуараной (guaran ?), жители Куябы предпринимали экспедиции на пироге по реке Тапажос, которые длились больше полугода. Гуарана – это твердая коричневая масса из истолченных плодов лианы пауллиния сорбилис, приготовлением которой занимаются исключительно индейцы мауе. Плотную колбаску из этой массы натирают на костистом языке рыбы пираруку (pirarucu), который хранят в специальном мешочке из оленьей шкуры. Все эти детали крайне важны: если использовать металлическую терку или шкуру другого животного, драгоценное вещество может потерять свои свойства. Жители Куябы, например, считают, что «веревочный» табак нужно разрывать и крошить руками, а не резать ножом, чтобы он не выдыхался. Порошок гуараны высыпают в подслащенную воду, где он остается во взвешенном состоянии и не растворяется, а затем пьют. Эта смесь имеет легкий привкус шоколада. Лично я ни разу не испытал ни малейшего эффекта, но для жителей Центрального и Северного Мату-Гросу гуарана играет туже роль, что мате на юге.

Тем не менее свойства гуараны, видимо, стоили таких трудов и усилий. Прежде чем преодолевать речные пороги, нескольких человек высаживали на берегу, где они корчевали участок леса, чтобы посадить там маис и маниоку. И на обратном пути экспедиция обнаруживала свежие съестные припасы. С развитием паровой навигации гуарана достигала Куябы быстрее и в гораздо большем количестве из Рио-де-Жанейро, куда каботажники привозили ее морем из Манауса и Белена. Так что экспедиции вдоль Тапажоса стали достоянием героического прошлого, почти забытого.

Но когда Рондон объявил, что собирается приобщить к цивилизации районы северо-запада, эти воспоминания ожили. Были немного известны окрестности плато, где в ста и ста семидесяти километрах к северу от Куябы находились два старых поселения, Розариу и Диамантину. Они продолжали сонное существование, после того как истощились окрестные золотые жилы и запасы алмазов. Дальше нужно было преодолевать многочисленные реки, впадающие в притоки Амазонки, передвигаясь по суше, а не спускаясь по ним на пироге, что было опасной затеей на столь длинном пути. К 1900 году северное плоскогорье оставалось мифическим районом, где, согласно слухам, имелась горная цепь, Серраду-Норте, обозначенная на большинстве карт.

Эта неосведомленность в сочетании с рассказами о недавнем освоении американского Дикого Запада и о золотой лихорадке внушило большие надежды населению Мату-Гросу и даже жителям побережья. Вслед за людьми Рондона, проводившими телеграфную линию, поток эмигрантов готов был захватить территории с неизведанными ресурсами и построить там что-то вроде бразильского Чикаго. Но их ожидало разочарование: так же как и «проклятые» северо-восточные земли Бразилии, описанные Эуклидесом да Кунья в книге «Сертаны», Серраду-Норте оказалась полупустынной саванной и одной из самых неперспективных областей континента. Кроме того, появление радиотелеграфа, которое в 1922 году совпало с окончанием строительства линии, заставило потерять интерес к последней, технически устаревшей в самый момент своего рождения. Но она пережила минуту славы в 1924 году, когда восстание Сан-Паулу против федерального правительства отрезало этот город от внутренней части страны. Благодаря телеграфу Рио продолжал поддерживать связь через Куябу с Беленом и Манаусом. За этим последовал упадок: кучка энтузиастов, которые работали на линии, были забыты. Когда я прибыл туда, они не получали никакого снабжения несколько лет. Закрыть линию не решались; но никто ею уже не интересовался. Столбы могли рухнуть, а провод заржаветь. Последние выжившие на постах, у кого не хватало ни смелости, ни возможности уйти, медленно умирали, терзаемые болезнями, голодом и одиночеством.

Эта тягостная ситуация усугублялась для жителей Куябы тем, что помимо обманутых надежд эксплуатация линии имела следствием незначительный, но достаточно ощутимый для них результат. Прежде чем уехать на свои посты, работники должны были выбрать в Куябе прокурадора, то есть представителя, получавшего их жалованье, которое он был обязан расходовать согласно указаниям служащих линии. Эти указания обычно ограничивались заказами ружейных пуль, керосина, соли, швейных игл и ткани. Все эти товары были проданы втридорога, благодаря сговору между прокурадорами, ливанскими торговцами и организаторами доставки. Так что несчастные, забытые в бруссе, не могли даже думать о возвращении, потому что через несколько лет оказались погрязшими в непомерных долгах. В данной ситуации для всех лучше было бы забыть о линии, и я знал, что мой план использовать ее как базу вряд ли найдет поддержку. Я постарался разыскать бывших младших офицеров, которые были компаньонами Рондона, но не смог из них вытянуть что-нибудь, кроме бесконечных мрачных причитаний: «Um pais ruim, muito ruim, mais ruim que qualquer outro…» («Мерзкий край, совершенно мерзкий, более мерзкий, чем какой-либо другой», куда ни в коем случае не следует соваться.)

Кроме того, была проблема индейцев. В 1931 году телеграфный пост Паресис, расположенный в трех сотнях километров на север от Куябы и в восьмидесяти километрах от Диамантину, был атакован и разрушен неизвестными индейцами, вышедшими из долины Риу-ду-Санге, которая считалась необитаемой. Эти дикари получили прозвище bei?os de pau, «деревянные морды», из-за пластинок, которые они вставляли в нижнюю губу и мочки уха. С тех пор их набеги повторялись с неравномерными интервалами, и пришлось перенести дорогу примерно на восемьдесят километров к югу. Что касается намбиквара, кочевников, которые посещали иногда посты с 1909 года, их отношения с белыми складывались по-разному. Достаточно хорошие в начале, они ухудшились постепенно к 1925 году, когда семь служащих были приглашены туземцами в их деревни и исчезли там. С этого момента намбиквара и работники линии избегали друг друга. В 1933 году миссионеры-протестанты расположились недалеко от поста Журуэны. Отношения быстро испортились. Туземцы были недовольны подарками – а точнее, их недостаточным количеством, – которыми миссионеры отблагодарили их за помощь в строительстве миссии и разбивке сада. Несколько месяцев спустя туземец, больной лихорадкой, явился к миссионерам и при свидетелях получил две таблетки аспирина, которые тут же проглотил. После чего он искупался в реке, заболел пневмонией и умер. Намбиквара, будучи искусными отравителями, сделали вывод, что их товарища убили. Из мести они совершили нападение на миссионеров. Шесть человек были убиты, в том числе ребенок двух лет. Отряд, прибывший на помощь из Куябы, обнаружил в живых только одну женщину. Ее рассказ, каким мне его передали, точно совпадает с тем, что мне изложили участники нападения, которые в течение нескольких недель были моими спутниками и осведомителями.

После этого случая и нескольких последующих атмосфера на всем протяжении линии стала напряженной. Как только удавалось связаться из главной станции Куябы с другими постами (каждый раз на это уходило несколько дней), мы получали самые печальные вести: где-то индейцы совершили нападение; где-то их не видели уже три месяца, что тоже было плохим предзнаменованием; а в местах, где их прежде удалось привлечь к работам, они снова превратились в bravos, то есть дикарей, и т. д. Была только одна обнадеживающая новость или, по крайней мере, мне ее так преподнесли: уже несколько недель три монаха-иезуита обустраивались в Журуэне, на границе территории намбиквара, в 600 километрах на север от Куябы. Я мог отправиться туда, чтобы получить необходимые сведения и затем построить окончательные планы.

Итак, я провел месяц в Куябе, чтобы организовать экспедицию; раз уж у меня появилась такая возможность, я решил идти, несмотря на то, что мне предстояло полгода путешествия в засушливый сезон через плато, которое, по описаниям, было пустынным, без пастбищ и дичи. Нужно было запастись едой, не только для людей, но и для мулов, которые будут служить нам верховыми животными, пока мы не достигнем бассейна реки Мадейры, где сможем продолжить путь на пироге. Мулу, если его не кормить маисом, не хватит сил нести седока, поэтому для перевозки съестных припасов нужны волы, которые более выносливы и довольствуются любой пищей, которую находят – жесткой травой и листвой. Тем не менее я должен был учитывать, что часть волов умрет от голода и от усталости, и купить их «с запасом». Также нужны погонщики, которые будут ими управлять, нагружать и разгружать на остановках, а значит, моя группа увеличится сразу на такое количество мулов и еды, что понадобятся дополнительные волы… Это был заколдованный круг. Вконце концов после долгих утомительных обсуждений со знатоками – бывшими служащими линии и караванщиками – я остановился на следующем составе: пятнадцать человек, столько же мулов и три десятка волов. Мулов выбирать не пришлось, так как в радиусе 50 километров вокруг Куябы на продажу было выставлено не больше пятнадцати, и я купил их всех, по цене от 150 до 1000 франков за голову, по курсу 1938 года, в зависимости от их внешнего вида. На правах руководителя экспедиции я оставил себе самое величественное животное: большого белого мула, приобретенного у тоскующего мясника, любителя слонов, о котором уже шла речь выше.

Сложнее всего дело обстояло с выбором людей. В самом начале в состав экспедиции входили четыре человека, составляющих научный штат, и мы хорошо знали, что наш успех, безопасность и даже жизнь будут полностью зависеть от надежности и опытности команды, которую мы наберем. Целыми днями я только и делал, что выпроваживал деревенское отребье Куябы, бездельников и пройдох. В конце концов старый «полковник» из окрестностей посоветовал мне одного из своих прежних погонщиков. Он обитал в заброшенной деревушке и был, по словам «полковника», бедным, надежным, добродетельным. Когда я увидел его, он сразу покорил меня природным благородством, свойственным крестьянам внутренней части страны. В отличие от прочих, он просил меня о годовом жаловании на привилегированном положении, а выдвинул следующие условия: позволить ему самостоятельно выбирать людей и волов, а также взять с собой нескольких лошадей, которых он рассчитывал выгодно продать на севере. Я уже купил стадо волов у караванщика из Куябы, очарованный их размерами, а еще больше вьючными седлами и старинной выделки сбруей из шкуры тапира. К тому же, епископ Куябы навязал мне одного из своих протеже в повара; в конце нескольких перегонов выяснилось, что он veado branco, «белая косуля», то есть гомосексуалист, страдающий геморроем до такой степени, что не мог усидеть на лошади и был счастлив покинуть нас. Покупая великолепных волов, я не знал, что они совсем недавно прошли 500 километров и у них под кожей не осталось жира. Седла натирали им спины, доставляя бедным животным страдания. Несмотря на все старания опытных погонщиков, на хребте у них стали открываться широкие кровоточащие раны, кишащие червями, такие глубокие, что можно было увидеть позвоночник. Эти разлагающиеся скелеты были первыми потерями.

К счастью, мой помощник, Фулженсиу – произносили как Фруженсиу – сумел пополнить стадо другими волами, пусть не столь внушительного облика, но большинство из них дошли до конца. Что касается людей, он набрал в своей деревне и ее окрестностях юношей, которых он знал с рождения и которые с должным почтением относились к его опыту. Большей частью они происходили из старых португальских семей со строгими традициями, обосновавшихся в Мату-Гросу век или два назад.

Как бы они ни были бедны, у каждого из них было полотенце, окаймленное или просто украшенное кружевом – подарок матери, сестры или невесты, – и до конца путешествия они не соглашались вытирать лицо ничем другим. Но когда я им впервые предложил положить в кофе порцию сахара, они мне надменно ответили, что они не viciados, то есть не развратники. Я испытывал некоторые трудности с ними, потому что у них было собственное мнение по каждому вопросу, такое же сложившееся, как мое. Мне с трудом удалось избежать открытого возмущения при решении вопроса о составе съестных припасов путешествия. Они были убеждены, что умрут от голода, если весь продовольственный груз не будет состоять из риса и фасоли. Только в виде исключения они смирились с вяленым мясом, несмотря на их убеждение, что дичь можно найти всегда. Но сахар, сухие фрукты, консервы оскорбляли их до глубины души. Они отдали бы за нас жизнь, но обращались к нам на «ты» и ни за что не согласились бы стирать платок, который им не принадлежал, стирка была уделом женщин. Основы нашего соглашения были следующими: в течение всей экспедиции каждый получит в пользование верховое животное и ружье; и кроме пищи, будет выплачено жалованье, равноценное 5 франкам в день по курсу 1938 года. Для каждого из них 1500 или 2000 франков, сэкономленных к концу экспедиции (они ничего не хотели получать, пока дело не будет закончено), представляли сумму, позволяющую одному жениться, другому заняться животноводством.

Было решено, что Фулженсиу наймет нескольких молодых, уже знакомых с цивилизацией индейцев пареси, когда мы будем пересекать прежнюю область проживания этого племени, которое составляет сегодня самую большую часть обслуживающего персонала телеграфной линии, на границе территории намбиквара.

Так постепенно экспедиция составилась из групп по два-три человека и животных, рассеянных по окрестностям Куябы. Сбор был назначен на один из дней июня 1938 года при въезде в город, откуда волы и наездники отправятся в путь под руководством Фулженсиу и с частью поклажи. Навьюченный вол несет от 60 до 120 килограммов в зависимости от его силы, распределенных справа и слева на два тюка одинаковой тяжести посредством деревянного седла, обитого соломой. Все это сверху накрывается сухой кожей. В день они могут пройти около 25 километров, но после каждой недели пути животные нуждаются в нескольких днях отдыха. Итак, мы решили отправить животных вперед, нагрузив их как можно меньше. Согласно плану, я должен был ехать на тяжелом грузовике, пока дорога будет позволять, то есть до Утиарити, в 500 километрах к северу от Куябы – поста телеграфной линии уже на территории намбиквара, на берегу реки Папагайо, где слишком хлипкий паром не сможет переправить грузовик. Дальше начнется приключение.

Через неделю после ухода вьючной группы – караван волов называется tropa – отправился наш грузовик. Но мы не проехали и 50 километров, как встретили наших людей и животных, мирно расположившихся лагерем в саванне, тогда как я думал, что они уже в Утиарити или поблизости. Там случился мой первый приступ гнева, но, увы, не последний. Я еще не раз разочаруюсь, прежде чем осознаю, что понятие времени не существовало в мире, куда я проникал. Не я руководил экспедицией, и даже не Фулженсиу, а волы. Эти грузные неповоротливые животные напоминали герцогинь: нужно было быть внимательным к любому их недомоганию, внезапным переменам настроения и признакам утомления. Вол не предупреждает, если он устал или если его груз слишком тяжел, он продолжает идти до тех пор, пока не рухнет, мертвый или просто изможденный, и ему понадобится полгода отдыха, чтобы набраться сил. В этом случае единственный выход – оставить его. Погонщики словно находятся в подчинении у своих животных. У каждого свое имя, в зависимости от окраски, внешности или темперамента. Моих волов звали: Пиано (музыкальный инструмент); Маса-Барро (валяющийся в грязи); Салино (посыпанный солью); Чиколате (мои люди, которые никогда не пробовали шоколад, называли так смесь теплого сладкого молока и яичного желтка); Тарума (пальма); Галан (большой петух); Лавраду (красная охра); Рамальете (букет); Рошеду (красноватый); Ламбари (рыба); Асаньясу (синяя птица); Карбонате (нечистый алмаз); Галала; Мориньу (полукровка); Мансиньу (послушный); Коррету (правильный); Дуке (герцог); Мотор (мотор, потому, по словам его погонщика, «идет очень хорошо»); Паулиста, Навеганте (мореплаватель); Морену (коричневый); Фигурину (образец для подражания); Бриузу (резвый); Баррозу (землистого цвета); Пай ди Мел (пчела); Араса (дикий плод); Бониту (красивый); Бринкеду (игрушка); Претиньу (смуглый).

Как только погонщики считают это необходимым, вся группа останавливается. Животных разгружают и разбивают лагерь. Если местность не таит опасностей, животных отпускают побродить на воле; в противном случае нужно постоянно за ними наблюдать. Каждое утро несколько человек обходили окрестности на несколько километров вокруг, пока не было установлено местонахождение каждого животного. Это называется campear. Пастухи-вакейрос уверены в злонамеренности своих подопечных, когда те из хитрости убегают, прячутся и их нельзя найти в течение нескольких дней. Разве не потому я потерял целую неделю, сидя на одном месте, говорили они, что один из наших мулов ушел в кампо, идя сначала боком, потом пятясь, чтобы его следы были непонятными для преследователей?

Когда животные собраны, нужно осмотреть и обработать мазями их раны; переставить седла, чтобы груз не приходился на поврежденные места. Когда наступало время наконец надеть упряжь и нагрузить животных, начиналась новая драма: за четыре или пять дней отдыха волы успевали отвыкнуть от службы. Едва почувствовав седло, некоторые брыкались и вставали на дыбы, скидывая груз, с таким трудом сбалансированный. Все начиналось заново. Можно считать большой удачей, если вол, освободившись от груза, не несется сразу через поле. Иначе приходится заново разбивать лагерь, разгружать, пасти, искать и т. д., прежде чем все стадо будет собрано для погрузки, иногда пять или шесть раз повторенной, и все наконец смогут продолжить путь в согласии.

Я менее терпелив, чем волы, и мне понадобились недели, чтобы смириться с их своенравным передвижением. Оставив стадо позади, мы прибыли в Розариу-Уэсти, небольшое местечко с тысячью жителями, в большинстве своем чернокожих, малорослых и страдающих базедовой болезнью. Они жили в выстроившихся вдоль прямых заросших сорняками улиц саманных домишках огненно-красного цвета, под крышами из светлых пальм.

Я вспоминаю садик моего хозяина: казалось, это часть жилища, настолько тщательно он был устроен. Земля была утрамбована и подметена. Растения располагались в нем с той же аккуратностью, что и мебель в гостиной: два апельсиновых дерева и одно лимонное, саженец стручкового перца, десять стеблей маниоки, два или три chiabos (наши гомбо, съедобный гибискус), столько же растений капока, два розовых куста, группа банановых деревьев и другая – сахарного тростника. Был, наконец, попугайчик в клетке и три цыпленка, привязанных за лапки к дереву.

В Розарио-Уэсте торжественный обед состоит из двух частей. Одну половину цыпленка нам подали жареной, другую – холодной с острым соусом; половину рыбы жареной и другую вареной. Заканчивают трапезу кашасой, тростниковой водкой, которую пьют, приговаривая: «Cemit?rio, cadeia, cach?a n?o ? feito para uma s? persoa», то есть «Кладбище, тюрьма и водка [три С], это не для одного и того же человека». Розарио находится уже в полной глуши; население состоит из бывших добытчиков каучука, золота и алмазов, которые могли предоставить мне полезную информацию о маршруте. В надежде выудить хоть какие-то сведения, я слушал воспоминания моих посетителей об их приключениях, где причудливо переплетались легенды и реально пережитые события.

В то, что на севере существовали gatos valentes, «храбрые коты», появившиеся от скрещивания домашних котов и ягуаров, я не мог поверить. Но другую историю, которую мне рассказали, стоило запомнить, просто даже ради того, чтобы понять дух сертана.

В Барра-дос-Бугрес, небольшом местечке в западном Мату-Гросу, в верховье Парагвая, жил curandeiro, знахарь, который делал «прививку» от укусов змей. Сначала он прокалывал предплечье больного зубами удава sucuri. Затем чертил на земле крест ружейным порохом, который поджигал, чтобы больной вытянул руку в дым. Наконец он брал хлопок, поджигал его артифисьо (зажигалка с кремнем, трут которой сделан из корпии, скрученной в рожок) и макал в кашасу, которую выпивал больной. Все.

Однажды глава сборщиков ипекакуаны, целебного растения, присутствовал при этом лечении и попросил знахаря подождать прибытия его людей в следующее воскресенье, которые, несомненно, захотят все привиться (по пять мильрейсов каждый, или пять франков 1938 года). Знахарь согласился. В субботу утром, услышав, как снаружи за стенами общей хижины рычит собака, глава сборщиков послал одного из своих людей на разведку. Оказалась, что собака рычала на рассерженную гремучую змею. Он приказал знахарю поймать ее, но тот отказался. Сборщик заявил, что если не будет поимки, не будет вакцинации. Целитель подчинился и протянул руку к змее, та укусила его, и он умер.

Рассказчик этой истории добавляет, что он сам прошел «вакцинацию» у знахаря, и для проверки сам позволил змее укусить себя, и все окончилось благополучно. «Правда, – добавляет он, – та змея оказалась не ядовитой».

Я передаю этот рассказ, потому что он хорошо иллюстрирует эту характерную для народного мышления внутренней Бразилии смесь осторожности и простодушия в отношении трагических инцидентов, к которым относятся как к незначительным событиям повседневной жизни. Не нужно сомневаться относительно вывода, абсурдного только на первый взгляд. Рассказчик делает заключение, подобное которому я смог позже услышать от главы неомусульманской секты Ахмади, во время ужина, на который он меня пригласил в Лахоре. Ахмади отдалился от ортодоксального направления, утверждая, что те, кто провозглашал себя мессиями в ходе истории (к числу которых он относит Сократа и Будду), действительно ими были, иначе Бог покарал бы их дерзость. Вероятно, так же думал мой собеседник в Розарио. Сверхъестественные силы, вызванные целителем, уличили бы его во лжи, если его колдовство не было настоящим, и покарали бы, сделав ядовитой змею, которая таковой обычно не была. Поскольку лечение рассматривалось как магическое, то и проверено оно было на месте в той же степени магическим способом.

Меня заверили, что дорога, ведущая в Утиарити, не готовит нам сюрпризов, во всяком случае, нас не ждет ничего похожего на приключения, пережитые двумя годами раньше на тропе к Сан-Лоренсу. Однако на подходе к возвышенности Серраду-Томбадор, в местности под названием Кайша Фурада, у грузовика сломалась шестерня карданного вала. Мы были приблизительно в тридцати километрах от Диамантину. И наши водители отправились пешком, чтобы телеграфировать в Куябу, откуда передадут в Рио поручение прислать деталь самолетом; грузовик привезет нам ее, когда она будет получена. Если все пойдет хорошо, процедура займет неделю; и у волов будет время обогнать нас.

Итак, мы разбили лагерь наверху Томбадора. Этим скалистым хребтом, который возвышается на три сотни метров над бассейном Парагвая, заканчивается шапада; ручьи с другой стороны снабжают уже притоки Амазонки. Чем еще заняться в этой каменистой саванне, где мы нашли лишь несколько деревьев, чтобы повесить гамаки и противомоскитные сетки, если не спать, мечтать и охотиться? Засушливый сезон начался месяц назад, стоял июнь, значит, если не считать нескольких незначительных дождей в августе, chuvas de caju (которые в том году так и не прошли), до сентября не упадет ни капли. Саванна уже приняла зимний облик: увядшие, засохшие растения, которые часто почти полностью выгорают во время пожаров, обнажающих широкие пласты песка под горелыми корягами. В этот сезон редкая дичь, которая встречается на плато, сосредоточивается в зеленых зарослях, capxes, окружающих редкие источники, – там можно найти маленькие еще зеленые пастбища.

В сезон дождей, с октября по март, когда осадки почти ежедневны, температура поднимается с 42° С до 44° С в течение дня, ночи чуть более прохладные, с внезапным и коротким похолоданием на рассвете. Засушливый сезон, напротив, характеризуется сильными перепадами температуры: от дневного максимума 40° С до ночного минимума, который достигает от 8°–10° C.

Попивая мате у лагерного костра, мы слушаем двух братьев из нашей обслуги и водителей, вспоминающих приключения в сертане. Они объясняют, почему гигантский муравьед, тамандуа, оказывается беззащитным в кампо, где он не может, поднявшись, удержать равновесие. В лесу он упирается в дерево хвостом и может разорвать передними лапами любого, кто приблизится к нему. Муравьед не боится ночных нападений, «так как он спит, укладывая голову вдоль тела, и даже ягуар не может знать, где его голова». В сезон дождей надо опасаться диких кабанов, которые передвигаются стадами в пятьдесят и более голов и, будто бы, так скрежещут челюстями, что слышно за несколько километров (не напрасно их называют queixada, от quexio, «подбородок»). Услышав этот звук, охотнику ничего не остается, как убежать, потому что, если он убьет или ранит какое-нибудь животное, то все остальные нападут на него. И спастись от них можно только на дереве или на термитнике.

Один из рассказчиков поведал, что, путешествуя однажды ночью с братом, они услышали крики. Они прийти на помощь побоялись из страха перед индейцами. Крики продолжались всю ночь. На рассвете они нашли взобравшегося на дерево охотника, в окружении кабанов. Ружье он впопыхах уронил.

Более трагическая судьба ожидала другого охотника, который услышал кабанов издали и залез на термитник. Кабаны обступили его. Он стрелял, пока не закончились патроны, потом принялся обороняться тесаком. На следующий день отправившиеся на его поиски товарищи довольно скоро обнаружили место трагедии, над которым кружили грифы-урубу. На земле не было ничего, кроме его черепа и растерзанных туш кабанов.

Бывали забавные случаи, вроде истории собирателя каучука, который встретил голодного ягуара. Они кружили друг за другом вокруг лесного массива, пока из-за оплошности человека не столкнулись нос к носу. Оба застыли на месте, а человек даже не рискнул закричать. «И только чрез полчаса он судорожно дернулся и, задев приклад своего ружья, сообразил, что вооружен».

К несчастью, на нашей стоянке было полно обычных для этих мест насекомых: ос maribondo, комаров, тучами роящейся мелкой кровососущей мошкары piums и borrachudos, да еще pais-de-miel, «отцов меда», то есть пчел. Южноамериканские виды не ядовиты, но они докучают другим образом; жадные до пота, они наперебой садятся на самые лакомые местечки – углы губ, глаз и ноздри, – где, словно опьяненные секрециями своей жертвы, позволяют себя убить, прежде чем они улетят, а их расплющенные на коже тела привлекают новых надоедливых посетителей. Отсюда их прозвище «lambe-olhos» – «глазолизы». Это настоящая пытка тропической бруссы, хуже укусов москитов и мошек, к которым организм адаптируется за несколько недель.

Но где пчела, там и мед – сбору урожая пчел можно предаваться без опасности, вскрывая жилища земных видов или обнаруживая в полом дереве соты со сферическими ячейками, величиной с яйцо. Различные виды производят отличающийся по вкусу мед. Я провел дегустацию тринадцати разновидностей, все были очень приторными, и, как и намбиквара, мы стали разбавлять мед водой. Густой аромат меда сложен и раскрывается постепенно, как букет бургундских вин, а необычность его оттенков приводит в замешательство. Я обнаружил что-то похожее в приправе из Юго-Восточной Азии, вытяжке из желез таракана, которая ценится на вес золота. Мизерного количества достаточно, чтобы блюдо приобрело приятный запах. Очень похожим оказался также запах, выделяемый французским жесткокрылым насекомым темного цвета, его называют жужелица шагреневая.

Наконец запасной грузовик прибыл с новой деталью и с механиком, который ее установил. Мы тронулись, миновали наполовину разрушенный Диамантину, и по открытой долине в направлении реки Парагвай поднялись на равнину – на этот раз без помех. Далее проехали вдоль Аринос, которая несет свои воды в Тапажос, а потом в Амазонку. Затем мы повернули на запад, к холмистым долинам рек Сакре и Папагайу, которые также вливаются в Тапажос, куда они низвергаются с высоты шестидесяти метров. В Паресси мы остановились, чтобы осмотреть оружие и боеприпасы, оставленные «деревянными мордами», помня предупреждение об опасности, которая может подстерегать в окрестностях. Немного отъехав, мы остановились на ночлег и всю ночь не смыкали глаз, обеспокоенные кострами лагеря туземцев, которые заметили по вертикальному дыму на фоне ясного неба сухого сезона в нескольких километрах. Еще один день потрачен на то, чтобы полюбоваться водопадами и собрать новости в деревне индейцев паресси. И вот уже река Папагайу, шириной в сотню метров, воды которой катятся вровень с землей, такие прозрачные, что каменистое дно хорошо просматривается, несмотря на глубину. С другой стороны – дюжина соломенных хижин и саманных домишек: телеграфный пост Утиарити. Здесь мы разгрузили грузовик, перенесли продукты и багаж на паром. Мы попрощались с водителями. Уже на другом берегу замечаем две обнаженные фигуры – намбиквара.