XXXIV. Спектакль о жапиме

Теперь у меня была новая семья: вождь Таперахи и четыре его жены – Марубаи, самая из старшая из всех; ее дочь от первого брака Кунхатсин; Такваме и совсем юная, разбитая параличом Ианопамоко. В этой полигамной семье было еще пять детей: двое мальчиков – Камини и Пвереза, одному – пятнадцать, другому – семнадцать, и трое маленьких девочек – Паераи, Топекеа и Купекахи.

Также с ними жил помощник Таперахи, Потьен, примерно двадцати лет от роду, он был сыном Марубаи от предыдущего брака, одна пожилая женщина Виракару, двое ее молодых сыновей Таквари и Карамуа. Таквари был холост, а Карамуа женился на своей едва достигшей «брачного возраста» племяннице по имени Пенхана. И, наконец, в семью был принят их юный кузен Валера, тоже страдающий параличом.

В отличие от намбиквара, тупи-кавахиб не скрывают своих имен, более того, как отмечает один из исследователей XVI века, все они имеют определенное значение. «Подобно тому, как мы придумываем клички животным, – пишет Лери, – индейцы в качестве имени для ребенка использует названия хорошо знакомых явлений окружающей действительности: Саригуа – четвероногое животное, Аринян – курица, Арабутан – бразильское дерево, Пиндо – высокая трава и так далее».

Почти всегда индейцы сами объясняли мне значение своего имени: Таперахи – маленькая птичка с черно-белым оперением, Кунхатсин – белокожая женщина, Такваме и Таквари – происходят от названия одного из сортов бамбука takwara, Потьен – пресноводная креветка, Виракару – кожный клещ (по-португальски «bicho de p?»), Карамуа – растение, Валера – тоже один из сортов бамбука.

Другой путешественник XVI века, Штаден, писал, что женщин в основном «называют именами птиц, рыб, плодов» и что когда муж убивает пленника, то ему вместе с женой приходится брать другое имя. Мои новые товарищи уже прошли через это, так Карамуа звали раньше Жанаку, мне объяснили, что «он уже убил человека».

В детском возрасте и в юности индейцы часто получают прозвища, которые «привязываются» к ним до конца жизни. Таким образом, у человека существуют два, три, или даже четыре имени, и каждый индеец с удовольствием о них рассказывает.

Изучение имен представляет собой значительный интерес, поскольку каждый род на протяжении столетий, называя ребенка, следует семейным традициям, прибавляет к имени постоянно повторяющуюся часть слова, переходящую от отца к детям. Большинство имен в одной семье имеет общие корни, говорящие о принадлежности к одному роду. Так произошло и с жителями деревни, которую я изучал: все они были в родственных связях, составляли род «mialat» (от индейского – «кабан»), однако браки заключались и с другими кланами: паранауат (река), такватип (бамбук) и другими. Имена всех членов клана такватип имели общие корни, происходили от одного эпонима: и «так-вам», и «таквари», и «валера» – все это названия разных сортов бамбука, «топехи» – бамбуковый плод, «карамуа» – похожее на бамбук растение.

Одной из удивительных особенностей социального устройства этих индейцев была почти полная монополия вождя на владение женщинами. Четыре из шести достигших половой зрелости женщин были его женами. И это только потому, что из двух других одна была его сестрой – Пенхана, другая – в преклонном возрасте, никого больше не интересовавшая – Виракару. Кажется, Таперахи мог иметь столько жен, скольких он способен материально обеспечить. Главной женщиной в семье была самая юная (если не брать в расчет парализованную Ианопамоко) из всех – Кунхатсин. По мнению местных жителей, да и на мой взгляд тоже, девушка была необычайно красива. Согласно законам «семейной иерархии», за Кунхатсин следовала ее мать и вторая жена Таперахи – Марубаи.

Пожалуй, старшая жена больше всех помогала Таперахи в рабочих делах, а все остальные занимались домашним хозяйством: кухней и детьми, которые росли и воспитывались все вместе, малышей кормили грудью по очереди и часто даже не могли определить, чей именно это ребенок. Зато старшая жена сопровождала Таперахи в поездках, помогала принимать гостей, хранила полученные подарки, распоряжалась по хозяйству. Заметим, что у индейцев намбиквара все было наоборот: старшая жена являлась хранительницей семейного очага, а другие супруги помогали в делах.

Привилегированное положение вождя относительно женщин, скорее всего, основывалось на признании его особенной природы. У Таперахи был особенный темперамент, случались приступы страха, отчаяния, гнева, тогда он мог спокойно убить человека (я еще расскажу об этом) и приходилось его успокаивать. Был у него и дар предсказателя и другие таланты, а также необычный «сексуальный аппетит», удовлетворять его должны были несколько супруг. В течении тех двух недель, что я провел среди индейцев, меня не раз удивляло странное поведение Таперахи по отношению к домочадцам. У него была какая-то смутная навязчивая идея, что-то неизвестное очень его беспокоило: трижды в день он перевешивал свой гамак и пальмовый навес, защищающий от дождя, ходил по пятам за женами, детьми, Потьеном. По утрам вместе с женами он уходил в лес, чтобы, как объяснили индейцы, совокупляться. Через полчаса или через час они возвращалась, и вновь начиналась «перестановка».

Ко всему прочему, Таперахи, пользуясь полигамной привилегией, иногда предоставлял своих жен товарищам и гостям для любовных утех. Потьен был не только заместителем Таперахи в вопросах управления деревней, он принимал активное участие в семейной жизни, иногда даже готовил для детей, кормил их, пользовался милостями хозяина. Что касается иностранцев, почти все путешественники XVI века обращают внимание на невероятный либерализм вождей тупинамба. Когда я приехал в деревню, законы гостеприимства тоже сделали свое дело: Таперахи, пытаясь показаться мне радушным хозяином, отдал Ианопамоко индейцу Абайтару, правда, она оказалась беременной. Вплоть до моего отъезда она делила с ним гамак и пищу.

Однако, как признался мне Абайтара, этот поступок был далеко небескорыстным. Таперахи предлагал отдать Ианопамоко насовсем, но взамен требовал у Абайтары его маленькую дочь – Топехи, которой в то время исполнилось всего восемь лет. «Kari-jiraen taleko ehi nipoka», – говорил он мне, что означало: «Вождь хочет жениться на моей дочери». Сам Абайтара не очень-то желал жениться на Ианопамоко, ведь девушка была больна: «Она даже не сможет пойти на реку за водой». К тому же, условия такого обмена казались ему несправедливыми: взрослая парализованная женщина и здоровая, полная жизни маленькая девочка. У Абайтары были другие надежды: вопреки желаниям Топехи, он собирался в недалеком будущем взять в жены двухлетнюю малышку Купекахи, которая будучи дочерью Такваме, принадлежала к одному с ним клану такватип, и Абайтара в сущности был ее дядей. В свою очередь, Такваме, по условиям «брачной сделки», была обещана индейцу из другого племени – Пимента-Буэну. Таким образом было бы восстановлено семейное равновесие, поскольку Таквари, со своей стороны, был «обручен» с малышкой Купекахи, но в результате всех этих «супружеских торгов» Туперахи лишился бы двух жен из четырех, однако с помощью Топехи возвратил бы одну.

Каким был исход этих обсуждений, я не знаю; но в течение двух недель совместной жизни они вызвали напряжение между главными действующими лицами, и ситуация становилась иногда тревожной. Абайтара был одержим мечтами о своей двухгодовалой невесте, видя в ней, несмотря на его тридцать или тридцать пять лет, супругу, близкую его сердцу. Он делал ей маленькие подарки, и когда она резвилась на берегу, он любовался и меня заставлял любоваться ее маленьким крепким телом: какой красивой девушкой она станет через десять или двенадцать лет! Несмотря на годы вдовства, это долгое ожидание не пугало его; правда, он рассчитывал, что Ианопамоко скрасит ему это время. В нежных волнениях, которые ему внушала маленькая девочка, смешивались простодушные эротические мечтания, обращенные к будущему, отцовское чувство ответственности по отношению к маленькому существу и сердечная забота старшего брата, у которого поздно появилась сестричка.

Неравенство в распределении женщин усугубляется еще и обычаем левирата, согласно которому вдова была обязана снова выйти замуж за родственника мужа, как правило, за его брата. Так, например, случилось с Абайтарой: против своей воли он взял в жены вдову покойного брата – нужно было подчиняться порядкам, заведенным в семействе, да и сама вдова настаивала на этом, «постоянно крутилась вокруг него». Кроме того, у племен тупи-кавахиб существовал и обычай братского многомужия. Например, у тщедушной, едва достигшей «брачного возраста» Пенханы было несколько мужей: между собой ее делили Кара-муа, его брат Таквари, а также Валера, состоявший с ней в некровном родстве. Об этом союзе говорили: «Он одолжил свою жену брату», поскольку «брат брату не завидует». Как правило, деверь и свояченица не то чтобы избегали общения, но предельно сдержанно относились друг к другу. Когда мужчина «одалживал» женщину брату, родственники продолжали разговаривать непринужденно. Братья болтали, смеялись, ели за одним столом. Однажды, когда Таквари «взял у брата» Пенхану, мы вместе завтракали, и Таквари попросил своего брата Карамуа «позвать Пенхану, чтобы она тоже покушала»; хотя Пенхана была не голодна, поскольку они с мужем уже поели, она все же пришла, съела немного и удалилась. Абайтара тоже оставил нас и отправился завтракать с Ианопамоко.

Принципы многомужия и многоженства соответствовали тем задачам, которые поставил вождь перед тупи-кавахиб. Спустя две недели, простившись с индейцами намбиквара, я вдруг осознал, насколько по-разному могут решаться одни и те же проблемы даже в соседних племенах, живущих очень близко друг к другу. Полигамия была распространена и среди намбиквара, и среди тупи-кавахиб, но Таперахи обладал рядом «брачных преимуществ», и поэтому в деревне, которой он управлял, число потенциальных мужей не соответствовало числу «свободных женщин». Однако вместо того чтобы, как тупи-кава-хиб, ввести принцип многомужия, намбиквара допускают гомосексуальные отношения среди подростков. Тупи-кавахиб считают подобную связь ущербной и осуждают ее. Лери насмешливо написал о предках этого племени: «Когда они ссорились, то иногда называли друг друга “тивир” (индейцы тупи-кавахиб произносили похожее слово “теукурува”), это переводится как – “мужеложец”, из этого можно сделать вывод (хотя я не берусь ничего утверждать), что они осуждали подобное поведение».

В племени тупи-кавахиб институт вождей был организован сложно, и наша деревня сохраняла с ним по сути лишь символическую связь. Так в обнищавшем королевстве верный рыцарь становится простым камергером, чтобы спасти престиж короля. Этим рыцарем для Таперахи оказался Потьен. Он с таким усердием и глубоким уважением служил вождю, что и другие члены группы держались с должной почтительностью. И со стороны порой возникало ощущение, что «Таперахи еще держит власть», как некогда Абайтара, у которого в подчинении было несколько тысяч индейцев. В те времена группа лиц, представляющая свое племя на совете вождей, своеобразный «двор», состояла из четырех «сословий»: вождь, охрана, юные воины и свита. Вождь имел право казнить и миловать. В XVI веке осужденных топили в воде, это поручали делать юным воинам. Однако вождь заботился о своем племени и умел вести переговоры с иностранными торговцами. В его находчивости я имел случай убедиться лично.

У меня был небольшой алюминиевый котелок, в котором мы варили рис. Однажды утром Таперахи, взяв с собой в качестве переводчика Абайтару, пришел ко мне с просьбой одолжить эту посудину, взамен он обещал постоянно, пока я живу в племени, снабжать меня кауи. Я пытался объяснить, что у нас нет другой кухонной утвари, а пока Абайтара переводил, с лица Таперахи не сходила радостная улыбка, словно любое мое слово для него означало только безоговорочное согласие. И действительно, когда Абайтара перевел, что я не могу выполнить эту просьбу, Таперахи схватил котелок и, не церемонясь, положил вместе с остальным своим снаряжением. Я ничего не мог с этим поделать. Впрочем, он сдержал свое обещание и в течение целой недели нам приносили отличную кауи, с добавлением маиса и токари. И я располагал этим напитком в огромных количествах, ограниченных лишь заботой о слюнных железах трех малышек.

Этот случай напомнил мне слова Ива д’Эвре: «Если кто-то из индейцев хочет заполучить какую-нибудь вещь, он откровенно говорит о своем желании. Даже если этот предмет очень дорог его первообладателю, то он отдаст его немедля, однако с условием, что если у просителя есть другая вещь, которая нравится дающему, ее отдадут ему по первой же просьбе».

Роли своего вождя тупи-кавахиб понимают не так, как намбиквара. Стремясь объяснить окружающим, что он для них значит, тупи-кавахиб говорят: «Вождь всегда весел». Удивительная энергичность, с которой Таперахи принимается то за одно, то за другое дело, лишний раз подтверждает это определение. Но статус Таперахи объясняется не только особенностями его характера. У тупи-кавахиб, в отличие от намбиквара, власть передается по наследству от отца к сыну: Пвереза в свое время сменит своего отца, несмотря на то, что он младше своего брата Камини. Имеются и другие сведения, подтверждающее своеобразное превосходство младшего сына над старшим. В племенах намбиквара ситуация была противоположной. В прошлом одной из обязанностей вождя была организация праздников, на которых он был «хозяином» и «господином». Мужчины и женщины расписывали тела (с помощью фиолетового сока неизвестного мне растения, который использовали также при оформлении глиняной посуды), звучала музыка, пели песни, танцевали. Четверо или пятеро музыкантов играли на больших дудках: их делали из бамбуковых стеблей длиной 1,2 метра, к концу которых крепилась маленькая трубочка с язычком, небольшая прорезь сбоку закрывалась пробкой из древесного волокна. Когда «хозяин» праздника подавал знак, индейцы носили одного из музыкантов на плечах: это была игра-состязание, похожая на mariddo в племени бороро или на «пробежку с бревном» у индейцев жес.

Созывали на игрища заранее, чтобы участники успели поймать и закоптить мелких животных (крыс, обезьян, белок), связку которых они надевали на шею.

Когда играли в «колесо», делились на две команды – младших и старших. Участники игры собирались на круглой полянке, что была в западной части деревни, а два метателя, по одному из каждой команды, располагались друг против друга: один – в северной части, другой – в южной. Они раскачивали два круглых деревянных колеса, сделанных из спила стволов, а затем отпускали их катиться по деревне, другим игрокам нужно было попасть в обруч стрелой. Попавший забирал стрелу у команды соперников. Эта игра удивительным образом напоминала развлечения североамериканских индейцев.

Затем стреляли по куклам-мишеням, что было небезопасно, поскольку тот игрок, чья стрела попадала не в цель, а в деревянной столбик, к которому крепилась кукла, с этих пор становился отмеченным особым магическим знаком злого рока. Та же судьба ждала и тех, кто вместо обезьянок и кукол из соломы вырезал из дерева фигурку человека.

Так день за днем я собирал крохи прекрасной, некогда поразившей Европу культуры, которая угасала на правом берегу верхнего течения Машаду. Казалось, что как только я уеду, она исчезнет совсем. Когда 7 ноября 1938 года я ступил на галиот, вернувшийся из Урупы, индейцы тотчас же направились в Пимента-Буэну, чтобы присоединиться там к своим товарищам и к соплеменникам Абайтары.

Тяжело наблюдать, как исчезают элементы быта умирающей культуры. И все же в самый последний момент меня ожидал сюрприз. Наступала ночь, догорал костер, в его тусклом свете жители готовились ко сну. Вождь Таперахи уже улегся в гамаке и вдруг отрешенно и нерешительно затянул песню, казалось, что его собственный голос неподвластен ему. Тут же к нему подбежали двое мужчин (это были Валера и Камини) и уселись на корточках у него в ногах. Дрожь возбуждения охватила индейцев. Валера крикнул пару раз. Голос вождя стал более отчетливым, его голос окреп. И внезапно я понял, что случилось: Таперахи собирался устроить спектакль, разыграть что-то вроде оперетты с пением и монологами. Он один исполнял по меньшей мере дюжину ролей. У каждого персонажа были свои интонации, особенный тон (пронзительный, писклявый, полный гортанных звуков или гудящий, словно колокол), а также музыкальная тема, представлявшая собой вариацию общего лейтмотива. Мелодии были невероятно похожи на грегорианские. И если ритуал с флейтой Пана в племени намбиквара напомнил мне «Весну священную» Стравинского, то эта музыка походила на экзотическую версию балета «Свадебки».

Абайтара был увлечен представлением и забывал комментировать, но все же объяснил мне в общих чертах, о чем шла речь. Это был фарс: главное действующее лицо – птица жапим (иволга с черно-желтым оперением, модуляции ее щебетания очень похожи на человеческую речь). На протяжении всей пьесы она сталкивается с другими персонажами животного мира: черепахой, ягуаром, ястребом, муравьедом, тапиром, ящерицей и т. д. Встречаются на ее пути и обычные предметы – лук, пест, палка, а также настоящий призрак – дух Маира. Каждый образ был воплощен очень точно, стиль его воплощения отражал его природу, и скоро я смог узнавать персонажей, которых показывал Таперахи. Сюжетная линия строилась на приключениях жапим: ее жизни угрожали хищные животные, но иволга сумела всех перехитрить и одержать победу. Целых две ночи повторялось (или даже продолжалось?) это представление, каждый такой спектакль длился около четырех часов. Когда Таперахи был особенно вдохновлен, он много пел и рассказывал: все бурно ему аплодировали; иногда он немного сникал, голос его слабел, он переходил от эпизода к эпизоду, не останавливаясь на подробностях. Тогда один или два индейца из общего хора начинали кричать в унисон, или хлопали, или предлагали какую-нибудь мелодию, или же просто подхватывали и развивали какой-нибудь диалог, давая передохнуть главному исполнителю. Придя в себя, Таперахи вновь пускался в рассказы и песнопения.

С наступлением глубокой ночи стало заметным, что это музыкально-поэтическое творчество сопровождалось у вождя утратой чувства реальности, персонажи полностью завладели его сознанием. Его интонации становились все более странными, словно говорил не один Таперахи, а множество разных индейцев. После очередного действия пьесы, едва затянув песню, Таперахи встал из гамака, принялся искать что-то в толпе зрителей, требуя кауи. В него «вселился дух». Он будто бы совсем обезумел, внезапно схватился за нож и подбежал к своей старшей жене Кунхатсин. Ей удалось избежать нападения, скрывшись в лесу, а другие индейцы схватили вождя и привязали его к гамаку, в котором он тотчас же заснул. На следующий день все уже было в порядке.