XXXIX. Таксила

Место археологических раскопок Таксила находится у самого подножия гор Кашмира, в нескольких километрах от железной дороги, между поселениями Ралпинди и Пешавар. Я поехал туда на поезде и, вопреки своему желанию, стал причиной неприятного эпизода. Я занял единственное купе первого класса, похожее на что-то среднее между повозкой, запряженной скотом, салоном и тюремной камерой, это был вагон старого образца: четыре спальных места, шесть сидячих, а на окнах – решетки. Вместе со мной ехала семья мусульман: муж, жена и двое детей. Женщина соблюдала пурдах, она демонстративно повернулась ко мне спиной, надела бурку и свернулась комочком на сиденьи. Соседство со мной считалось для них чем-то неприличным, они пытались как-то обособиться от меня, семейство вынуждено было разделиться: женщина с детьми ушла в другое купе, муж остался на своем месте, принялся враждебно смотреть на меня. По правде сказать, после зала ожидания на станции (он находился рядом с небольшой комнатой, в которой вдоль стен коричневого дерева стояло около двадцати унитазов, будто бы в гастроэнтерологической клинике) мне стало проще игнорировать такие мелочи.

До археологической стоянки меня довез небольшой конный экипаж, который здесь называют «гхарри», в нем надо сидеть спиной к кучеру, чтобы даже при небольшой тряске не вылететь через поручень. Мы ехали по пыльной тропинке между саманными домами, стоящими под тенистым навесом эвкалиптов, тамарисков, шелковиц и кустов перца. Сады лимонов и апельсинов расположились у небольшого холма, отливающего синевой, на котором росли дикие оливы. Мы обогнали крестьян в белых, бледно-розовых, сиреневых и желтых нарядах, на голове у них были тюрбаны, похожие на лепешки.

Наконец мы прибыли в городское управление, находящееся недалеко от музея. Была договоренность, что я задержусь там ненадолго, чтобы посетить место раскопок. Впрочем, я мог не сообщать о своем приезде, потому что «официальная срочная телеграмма», высланная накануне из Лахора, из-за наводнения в Пенджабе была доставлена директору только через пять дней.

Названия «Таксила» происходит от санскритского «Такшасила», что означает «город каменотесов», он находится в долине у слияния двух рек – Харо и Тамра-Нала, в древности носившей имя Тиберио-Потамос. Пространство между речными долинами с горным хребтом посредине на протяжении десяти – двенадцати веков было заселено людьми; самое древнее из раскопанных поселений было основано приблизительно в VI веке до нашей эры, оно просуществовало до 500–600 года нашей эры, пока гунны не начали завоевывать царства Кушан и Гуптов, разрушая буддийские храмы.

Поднимаясь вверх по долинам, вы словно погружаетесь в прошлое. Самое древнее поселение Бхир Моунд находится недалеко от срединного горного хребта, в нескольких километрах от него на небольшом возвышении расположился город Сиркап, достигший наивысшего рассвета в период парфянского царства, прямо за городской стеною возведен зороастрийский храм Джандиал, в нем побывал Аполлоний Тианский; чуть дальше находится кушанский город Сирсук, окруженный буддийскими ступами и монастырями Мохра Мораду и Джаулиан Дхармараджика. Здесь можно увидеть множество статуй, которые изначально были выполнены из сырой глины, но гунны совершенно случайно помогли им сохраниться до наших дней: они устроили пожар, глиняные статуи оказались обожжены, что и уберегло их от воздействия разрушительного времени.

Примерно в V веке до нашей эры в этой местности существовал небольшой город, входивший в империю Ахменидов, позже он стал университетским центром. В 326 году до нашей эры во время похода по Джамне Александр Македонский провел несколько недель в том самом месте, где сейчас находятся развалины Бхир Моунда. Через столетие после этих событий к власти в Таксиле приходит династия Маурьев. Самая большая из всех известных ступ был возведена во время правления Ашоки, который способствовал распространению буддизма. В 231 году до нашей эры, когда Ашока умер, гибнет и его империя Маурьев, на смену ей приходит греческая цивилизация, завоеватели из Бактрии. В 80-х годах до нашей эры эти земли были населены скифами, вскоре они уступают власть парфянам, царствование которых длилось примерно до 30-го года нашей эры. Парфянская империя занимала широкое пространство от Таксилы до Дура-Европос. Именно тогда здесь и побывал Аполлоний Тианский. Тем не менее со II века до нашей эры кушанские племена начинают мигрировать на северо-запад, примерно в 170 году до нашей эры они уходят с территории Китая, проходят через Бактрию, Окс, Кабул и в результате обосновываются в Северной Индии, некоторое время они селятся на границах Парфянского царства, процесс миграции завершается к 60 году. Начиная с III века нашей эры империя кушан постепенно приходит в упадок, еще через двести лет гунны разрушают ее. В VII веке, когда китайский путешественник Сюаньцзан приехал в Таксилу, он увидел лишь жалкие остатки былой роскоши.

Прямые линии улиц центральной части полуразрушенного города Сиркапа образуют четырехугольник, в центре возвышается памятник, символ города, напоминающий о названии и происхождении Таксилы – это своеобразный алтарь «двуглавого орла». Верхняя часть портала украшена тремя барельефами: фронтон в греко-римском стиле, бенгальский колокол и древние буддийские мотивы, напоминающие порталы Бхархута. Было бы несправедливо утверждать, что Таксилу на протяжении столетий населяли только три великие цивилизации Старого Света: эллины, буддисты и индуисты. Здесь можно встретить наследие персидской зароастрийской культуры, а также наследие скифов и парфян; традиции степных народов соединяются здесь с греческими заимствованиями, самые дивные произведения искусства и ювелирные украшения были созданы именно благодаря такому странному соседству. Воспоминания об этом были живы вплоть до прихода исламских завоевателей, навсегда покоривших эти земли. Почти все цивилизации Старого Света, кроме христианской, оставили в культурном наследии Таксилы свой след. Здесь сливаются две реки, хотя их истоки находятся далеко друг от друга. Приехав сюда из Европы, я явился представителем единственной культуры, которой здесь не хватает. Так я размышлял, стоя среди древних развалин. Да и где же еще, если не здесь, в этом удивительном пространстве, человек Старого Света может заглянуть внутрь себя, подумать о том, как он связан с историей.

Когда-то я прогуливался у стен Бхир Моунда, вокруг которых были сделаны грунтовые насыпи. От этого городка сегодня остались только фундаменты нескольких домов, храмы, дома, статуи уже не возвышаются над строгой геометрией улиц, где я бродил. Было такое ощущение, что я смотрю на карту города с большого расстояния, отсутствие растений еще больше впечатлило меня, словно бы я оказался в далеком прошлом. Возможно, что в этих самых домиках в свое время жили греческие зодчие, приехавшие сюда вместе с императором Александром, основатели искусства Гандхары, вдохновившие буддистов на отчаянные попытки изобразить бога. Мой взор упал на блестящий предмет, попавшийся мне под ноги: это оказалась серебряная монета, с которой дождь смыл слой пыли и грязи. На ней была надпись, гласящая: «MENANDR U BASILEUZ SOTEROS». Если бы Индии удалось объединиться с землями Средиземноморья, какой была бы сегодня западная цивилизация? Существовали бы христианство и ислам? Меня особенно занимал ислам, но вовсе не из-за того, что я провел в этой среде несколько предыдущих месяцев. Хотя теперь я и всматривался в памятники греческой или буддийской культуры, но я по-прежнему продолжал думать о другом, вспоминал о дворцах Моголов, которым я посвятил последние недели путешествия в Дели, Агре и Лахоре. Поскольку я не достаточно хорошо был знаком с произведениями восточной литературы, я обратил внимание на другие виды искусства, это была единственная возможность приобщиться к этой культуре, надолго запечатлев в памяти ее прекрасные образы (так случалось и когда я изучал первобытные племена, язык которых был мне неизвестен).

Я надеялся, что моя жизнь в Дели будет спокойной и безмятежной, особенно после путешествия в Калькутту, где в грязных кварталах мне пришлось столкнуться с жуткой нищетой, на фоне изобильных тропиков эта картина еще больше впечатлила меня. Теперь я мечтал, что у стен древнего Дели в старинном отеле при свете луны я смогу немного отдохнуть и подумать, как когда-то в Каркассоне и Семюре. Когда мне предстояло выбрать между старыми и новыми районами города, я, нисколько не сомневаясь, предпочел отель в древнейшем квартале. Но каково же было мое удивление, ведь оказалось, что мне предстоит ехать в такси по заброшенным улочкам почти тридцать километров; я терялся в догадках, что же это могло быть – былое поле брани, на котором теперь среди кустов и деревьев были руины, или же недостроенное здание. Когда мы оказались в той части города, которая считалась самой древней, я разочаровался еще больше: это больше напоминало английскую колонию, как и все кругом.

Позднее я осознал, что мне не удастся, как в Европе, погрузиться в прошлое, застывшее в небольшой части города. Дели напомнил мне саванну, которая была открыта всем ветрам. Беспорядочно раскиданные повсюду памятники культуры можно было сравнить с игральными костями, рассыпанными на ковре. Каждый правитель стремился возвести свой собственный город и при этом разрушить и разобрать на материал для нового строительства прежнее поселение. Существовал не один Дели, а дюжина заброшенных ныне городов, которые находились друг от друга на расстоянии в десятки километров, по дороге встречались многочисленные курганы, памятники и надгробия. Ислам всегда поражал меня своим противоречивым и отличным от нашего отношением к истории. Стремление уничтожить культуру прошлого шло вровень с бережным созиданием своей собственной: каждый правитель полагал, что он один способен сотворить что-то вечное, считая все остальное временным и уничтожая его.

Я был примерным путешественником, преодолевал препятствия, изучал памятники архитектуры. Казалось, что все они возникли на пустом месте. Красный Форт – это дворец, в его архитектуре прослеживаются традиции Ренессанса (как, например, мозаики pietra dura) с зачатками стиля Людовика XV. Можно предположить, что существенное влияние на градостроительство оказала и культура монгольских завоевателей. Хотя дворец был построен из прекрасных материалов, отделка была тонкой и изящной, но я все же был неудовлетворен. Это сооружение с трудом можно было назвать архитектурным шедевром, не похож он был и на дворец, а более напоминал шатер, раскинутый посреди сада – своеобразный символ кочевого образа жизни. Было такое ощущение, что украшением дворца занимался не архитектор, а ткач: мраморные балдахины, напоминающие складки полога джали, своеобразные «каменные кружева» (в прямом смысле этого слова), по фактуре напоминающие гардину. Царский мраморный балдахин представлял собой точную копию раскладного деревянного балдахина, покрытого драпировкой, и он не соответствует внутреннему устройству дворцовых залов. Древнейшая усыпальница Хумаюна тоже производила неприятное впечатление, было такое ощущение, что в ее архитектуре отсутствует что-то самое важное: в сущности, это был огромный красивый камень, каждая деталь в нем – прекрасна, но все вместе они не сочетаются, об общей единой гармонии не может быть и речи.

Джама-Масджид – знаменитая мечеть XVII века, она восхищает европейца куда больше прочих сооружений, не только благодаря архитектурным достоинствам, но и особенностями цвета, очевидно, что ее замысел полностью отвечал конечному результату – это было гармоничное сооружение. Заплатив четыреста франков, я посмотрел на старинные издания Корана, на волос из бороды Пророка (он лежал среди лепестков роз на дне стеклянной шкатулки, к которому крепился с помощью капельки воска) и на его сандалии. Бедно одетый мусульманин, улучив удобный момент, подошел поглядеть поближе, но возмущенный сторож оттолкнул его. Ему было запрещено смотреть на эти сокровища то ли потому, что он не заплатил четыреста франков, то ли потому, что верующий мог обрести огромную магическую силу, только взглянув на священные реликвии.

Чтобы познать все величие этой цивилизации, надо побывать в Агре. Можно подолгу рассуждать о Тадж-Махале, сравнивая его удивительную красоту с почтовой открыткой, можно иронизировать, глядя на паломничество английских супружеских пар, которым представилась возможность посетить в медовый месяц ту часть храма, что сделана из розового песчаника, а также по поводу старых дев, тоже, судя по всему, англичанок, которые отныне весь остаток жизни будут предаваться воспоминаниям о храме и его отражении, нежно мерцающем под светом звезд в водах Джамны. Так выглядела Индия и в 1900 году, хотя, если задуматься, становится очевидно, что это не просто случайные черты колонизации и в них можно проследить более глубокие связи этой культуры с миром. Необходимо признать, что Индия подверглась европейскому влиянию в 1900-е годы, что отразилось в некоторых новых обычаях, доставшихся этой культуре в наследство от викторианской эпохи, а также в особенностях речи: появились слова lozenge (леденец), commode (стульчак). Тем не менее, побывав здесь, начинаешь понимать, что начало XX века это скорее «индийский период» в истории западной цивилизации, чем наоборот: роскошь богачей, пренебрежение судьбами бедняков, мода на жеманство, манерность, сентиментальность, на тонкие усы, вьющиеся волосы, мишуру, любовь к цветам и парфюмерии и так далее.

Я посетил и знаменитый джайнистский храм, построенный в XIX веке калькуттским миллиардером, он располагался в центре парка, его окружали чугунные статуи, покрашенные под серебро, и жуткие мраморные скульптуры итальянских дилетантов, небольшая пристройка из алебастра была украшена мозаикой и зеркалами, пропитана запахом духов, это можно было сравнить с роскошным публичным домом, какой мог существовать во времена молодости наших бабушек и дедушек. Обратив на это внимание, я не стал осуждать Индию, построившую храм, похожий на бордель; осуждать следовало нас самих за то, что для утверждения своей чувственности мы не нашли другого места в пределах нашей цивилизации; ведь, в сущности, именно этому должен был служить храм. В Индии я рассуждал о странном образе человека на этой земле, воплощенном в том числе в наших индоевропейских собратьях: они жили в другом климате, общались с другими цивилизациями, но подвержены были тем же страстям, что и мы сами, в начале XX столетия все это оказалась слишком очевидным.

Агра представляет собой нечто совершенно другое: там витает дух средневековой Персии, ученой Аравии, здесь словно застыло прошлое, в самых традиционных своих формах. Тем не менее я не соглашусь с тем, кто станет утверждать, побывав в этих землях, что он не был взволнован (тогда, вероятно, он лишен свежести восприятия) так же, как преступив порог Тадж-Махала – своеобразную пространственно-временную границу, за которой лежит сказочный мир «Тысячи и одной ночи». Может быть, этот мир не так прекрасен, как удивительный мавзолей Итимад-уд-Даула – бесценное сокровище, беломраморное чудо, или как усыпальница Акбара из красного песчаника и белого мрамора в окружении сада с каскадами нежно-зеленой мимозы, с бассейнами и антилопами, а по вечерам сюда слетаются зеленые попугаи, бирюзовые сойки, грузные павлины, и под сводом деревьев слышатся крики обезьян.

Мраморные своды Тадж-Махала, как, впрочем, и всех других архитектурных шедевров (и Красного Форта, и усыпальницы Джахангира в Лахоре), напоминают драпировочную ткань. Можно даже предположить, как был устроен каркас, как натянут шатер. Мозаику в Лахоре тоже можно сравнить с тканью: элементы орнамента просто повторяются в определенной последовательности, но единой картинки не складывается. Какова же истинная причина того, что мусульманское искусство так неловко проявилось в пластических видах искусства? В университете Лахора я познакомился с руководителем факультета изобразительных искусств, англичанкой, вышедшей замуж за мусульманина. Посещать ее лекции могут только девушки, им запрещено заниматься скульптурой и музыкой, а живопись преподается не как наука, а как занятие для досуга и развлечения. Пакистан отделился от Индии по ряду религиозных причин, там можно было столкнуться с обострившийся нетерпимостью и пуританством. Говорили, что искусство «ушло в подполье». Так произошло не только потому, что жители стремились как можно более точно следовать традициям ислама, но, пожалуй, в большей мере потому, что Пакистан хотел обособиться от Индии: после того как идолы повержены, Авраам является совсем в другом образе – с новыми политическими взглядами, с иным национальным мировоззрением. Борьба с искусством была обусловлена неприятием Индии. Идолопоклонничество, подразумевающее присутствие божества в своем изображении, до сих пор существует в Индии, с его проявлением можно столкнуться в бедняцких кварталах Калигхата, в железобетонных церквушках, расположенных на окраине Калькутты, построенных в честь недавно появившихся божеств. Проповедующие новый культ жрецы бреют головы, ходят босыми, одеваются в желтые наряды, принимают посетителей в расположенных недалеко от святых мест современных конторках с печатными машинками, занимаются распределением денежных пожертвований, собранных во время миссионерской деятельности в Калифорнии. «Этот храм построен в XVII веке», – утверждал с видом бизнесмена здешний жрец, хотя стены здания покрыты кафелем, сделанным в XIX веке. Когда я пришел туда, святилище было закрыто, чтобы лицезреть божество, мне нужно было прийти завтра утром, стоять на специальном месте и смотреть сквозь чуть приоткрытые двери храма. Как и в прекрасном храме Кришны, что возведен на брегу Ганга, святыня представляет собой алтарь бога, который ведет прием только по праздникам, а будничный ритуал, как правило, предполагает, что верующие будут подолгу сидеть в коридоре и обсуждать со священнослужителями настроения Всевышнего. Я предпочел немного прогуляться по местным улочкам, рассматривая гипсовые статуи и другие изображения бога, которые пытались заработать на божественном культе, дабы накормить местных нищих – так они оправдывали свое успешное дело. Иногда я обращал внимание на другие ритуальные символы. Вот, например, красный трезубец и несколько вертикальных камней, которые приставлены к фиговому дереву, ствол которого чем-то напоминает кишку, – посвящены Шиве; или красный алтарь, традиционный для культа Лакшми, или дерево с привязанными к ветвям лентами и каменными фигурками – символ Рамы-Кришны, врачующего бесплодие, алтарь с бесчисленным множеством цветочных лепестков предназначен для Кришны, бога любви. С этим довольно простым, но достаточно ярким искусством мусульмане сравнивают живопись Чагтаи – это единственный художник, чье творчество официально не запрещено. По происхождению он англичанин, пишет, в основном, акварелью, черпая вдохновение в раджпутстских миниатюрах. Каковы же причины глубокого кризиса, в котором оказалось искусство исламской цивилизации? Когда оно достигло вершины, то акценты были смещены, и искусство дворцовой архитектуры перешло в культуру рыночной площади. Не следствие ли это запрета на изображения живого?

Мусульманский художник был лишен возможности непосредственного общения с действительностью и склонялся к условным образам, потерявшим связь с окружающим миром. Без свежести жизни и новизны его картины потеряются, если убрать из них золотой декор. Сопровождающий меня эрудит, отправившись со мною в Лахор, недоумевал, глядя на сикхские фрески Форта: «Too showy, no colour sheme, too crowded»[22]. В самом деле, между его произведениями искусства и, скажем, фантастическим плафоном из зеркал в Шиш-Махале, сияющим, словно звезды на небе – огромная бездна. Тем не менее индийская культура, в сравнении с мусульманской, – полна мещанских тенденций, криклива, простонародна и очаровательна. На территории Индии мусульмане воздвигали не только крепости, но и мечети, и усыпальницы. При этом форты больше походили на переполненный людьми дворец, тогда как пустые мечети и усыпальницы – на дворцы необитаемые. Понятие одиночества в мусульманской культуре занимает особое место. Согласно исламским религиозным убеждениям, существование человека обусловлено социумом, умерший не исчезает, продолжая пребывать внутри общества, но теперь он отстранен от него, одинок. Стоит обратить внимание на огромную разницу в масштабах между величественными просторными усыпальницами и совсем крошечными могильными камнями, которые они укрывают. Для чего же нужны все эти огромные галереи и просторные залы с бесконечными посетителями? Мы привыкли, что в Европе могила по определенным параметрам соответствует покойнику, усыпальницы для западной культуры не характерны, но сама могила украшается с большим искусством и изобретательностью, ее стремятся приспособить для покойника. Мусульмане, вместо скромной могилы, воздвигают огромную усыпальницу, уже не нужную умершему, а сама могила, состоящая из саркофага, в который помещают гроб с телом, – как правило, довольно убога, и покойник более похож на пленника. Философия смерти в исламской религии противоречива: с одной стороны, мусульмане тщетно пытаются быть изящны в сооружении могил, с другой стороны, для праха покойника существует ряд неудобств, но эти противоречия дополняют друг друга. Это своеобразный символ всей цивилизации: ведь за безупречной роскошью (дворцы с драгоценными камнями, фонтаны с розовой водой, золотая посуда, на которой подают вкуснейшие лакомства, ритуал курения табака, который смешивают с растертым перламутром) прячутся суровые обычаи, надменные нравы, странные понятия о морали и религии. Ханжеская эстетика ислама, отказываясь от экспрессивных выражений, склоняется к скромным деталям: духам, кружевам, вышивкам, садам. Религиозная мораль удивляет своей двойственностью: наряду с объяснимым стремлением обратить другие народы в свою веру можно столкнуться с неестественным проявление терпимости к другим конфессиям. В действительности общение с иноверцами у правоверного вызывает тревожные чувства, он полагает, что более свободные нравы и постоянно меняющиеся традиции угрожают спокойному образу жизни, одним своим присутствием в мировой культуре стремятся нарушить равновесие. Однако необходимо сказать, что в понятие религиозной терпимости мусульмане вкладывают иной смысл: это постоянное преодоление самих себя. Говоря об этом, Пророк привел общество к критической ситуации, поскольку, с одной стороны, божественное откровение дано лишь избранному народу, а с другой, – возникает необходимость признать право на существование у других сообществ их «местного» бога. Этот парадокс напоминает теорию Павлова: с одной стороны, правоверного одолевает чувство страха, но с другой стороны, эти чувства – противоестественны, ибо правоверный предан своему богу, таким образом, исламская религия не противоречива.

Один раз в Карачи мне посчастливилось беседовать с мусульманскими учеными – преподавателями и теологами. Меня удивило упрямство, с которым они говорили о преимуществах своей цивилизации, постоянно ссылаясь на присущее ей понятие «простоты». Законы, регулирующие наследственные права, по сравнению с индийскими универсальны и предельно упрощены. В случае необходимости можно избежать выплаты дополнительных процентов по кредиту, для этого следует составить специальный договор об объединении депозитора и банкира, и тогда эта сумма будет инвестицией банка в предприятие кредитора. Согласно агарной реформе получить в наследство пахотные угодья можно только при долевом участии, действие закона заканчивается, когда земля оказывается разделена на слишком большое количество участков, поскольку этот закон не связан догмой, чтобы избежать чрезмерного дробления: «There are so many ways and means»[23].

Весь ислам по сути является методом развития в умах верующих непреодолимых конфликтов, с тем чтобы потом предоставить им спасение в форме простых решений (но уж слишком простых). Одна рука подталкивает верующих к пропасти, другая удерживает их над ее краем. Если, находясь вдали от дома, вы беспокоитесь о целомудрии ваших жен и дочерей, то нет ничего проще: наденьте на них паранджу и держите взаперти. Так появилась современная burkah, своим сложным покроем напоминающая ортопедический корсет: марлевое окошко для глаз, застежки и завязки; тяжелая ткань, из которой это сшито, плотно окутывает тело, скрывая его насколько возможно. Однако в результате вы беспокоитесь еще больше, поскольку теперь достаточно кому-то случайно притронуться к вашей супруге, вам будет не избежать позора. Откровенная беседа с некоторыми мусульманами позволила мне осознать два факта: до свадьбы мужчина невероятно переживает, ведь ему важно, чтобы невеста была невинна, после женитьбы переживание не утихает, теперь важно, чтобы жена соблюдала верность супругу, для этого и был введен purdah, согласно законам которого женщина оказывается запертой в своем собственном мире, скрытом от непосвященных, что, разумеется, хоть и позволяет избежать любовных приключений, но не лишает женщину возможности иметь свои секреты. Юные герои хвастаются, как украдкой попадали в гаремы, и поэтому, когда они женятся, то, памятуя о своем прошлом, вынуждены тщательнее охранять своих жен.

Индусы и мусульмане едят руками. Особенно деликатно это делают индусы, они легко и изящно подхватывают пищу с помощью чапати – большой лепешки, которую запекают на стенке кувшина, закопанного в землю и на треть наполненного углями. Мусульмане берут еду руками привычно, никто не обгладывает мясо с кости. Используют для этого только правую руку (левой они совершают интимные омовения, поэтому она считается нечистой), откусывают мякоть зубами и жирными руками берут стакан, когда хотят пить.

Глядя на все это, я полагаю, что такие манеры поведения за столом объясняются не только особенностями кулинарных традиций, но и явились результатом одного из религиозных заветов Пророка: «Не поступайте так, как иные народы, которые едят ножом». Скорее всего, некоторые заветы обусловлены бессознательным стремлением к простоте и инфантилизму, таким образом, эти традиции ведут к гомосексуализму, поскольку ритуал омовения после принятия пищи предполагает некоторую близость: для мытья рук, полоскания рта, сплевывания и прочих процедур все собравшиеся используют один сосуд с водой, – таким образом, болезненный врожденный страх перед нечистотой родственен проявлениям экгсбиционизма. Однако, наряду со стремлением к единению внутри сообщества, существуют и попытки проявить себя лидером группы, что объясняется введением системы purdah: «Пусть женщины облачатся в накидки, чтобы их можно было отличать от других».

Мусульманское братство основано на традициях исламской религии и культуры, оно совершенно не имеет экономической и социальной подоплеки. Так как бог един для всех, то богатый правоверный должен разделить свою хука с уличным уборщиком. Знатный мусульманин признает нищего за брата и воспринимается как брат, поскольку оба по-братски понимают, что неравны. Может быть, поэтому и возникли два любопытных социологических типа: мусульманин-германофил и немец-исламист, если бы военным была близка религиозная мысль, они, несомненно, склонились бы к исламу, поскольку он предполагает неукоснительное следование уставу (необходимо молиться пять раз в день, причем каждая молитва состоит из пятидесяти поклонов), любовь к мелочам, безупречную чистоту (ритуал омовений), скученность мужчин в духовной сфере и в отправлении естественных потребностей, отсутствие женщин.

Мусульмане столь нерешительны, сколь деятельны, они запутались сами в себе, в своих неоднозначных ощущениях, их поведение сублимировано, поскольку они пытаются восполнить свою мнимую неполноценность и проявляются как завистники, гордецы, герои, именно такие мысли возникают у нас в связи с понятием «арабского национального характера». Однако ни традиции, сложившиеся в ходе истории, ни религиозное учение не объясняют, почему мусульманин так дорожит своим сообществом, стремится быть своим среди своих, ведь цивилизация Пакистана родилась из маленького кочевого племени (в языке урду есть очень меткое слово для выражения этого понятия – «табор»).

Это удивительное явление общественной жизни говорит о кризисе национального самосознания, поскольку миллионы людей были поставлены перед выбором, чтобы жить в мусульманском обществе, им надо было бросить семью, уйти с работы, забыть о планах на будущее, покинуть родные земли, на которых жили их предки, и все это только потому, что эта цивилизация способна подарить им спокойствие и уверенность. Философия ислама основана не столько на божественном откровении, но в большей мере на потере связи с окружающим миром. Мусульмане не признают, что нетерпимы в религиозном отношении, особенно ярко это проявляется на фоне буддийского доброжелательства и христианского стремления к диалогу. Нетерпимость часто свойственна правоверным на бессознательном уровне, поскольку они не то чтобы пытаются обратить другие народы в свою веру, но не признают (что еще более опасно) существование иных культур, только потому что они – иные. Ограждая себя от оскорблений и сомнений, они вынуждены «уничтожить» иноверца, поскольку он неправильно думает и ведет себя по-другому. Образ истинного правоверного, враждебного настроенного к иноверцам, в действительности противоречит законам, но они с этим никогда не согласятся, поскольку тогда им придется признать существование других религий.