XXVI. На линии

Можно подумать, что тот, кто живет на линии Рондона, живет на луне. Представьте себе территорию, размером с Францию и на три четверти неисследованную, населенную маленькими кочующими племенами, которые входят в число самых примитивных в мире, и пересеченную из конца в конец телеграфной линией. Наскоро расчищенная просека, по которой она проходит, – picada, представляет единственный ориентир на 700 километров. И если не считать несколько разведывательных вылазок, предпринятых людьми Рондона на севере и юге, то неисследованная территория простирается по обе стороны от пикады, очертания которой уже не нашел бы сам ее создатель. Провод действительно есть, но он, став бесполезным сразу после прокладки, болтается на прогнивших рушащихся столбах, ставших жертвами термитов или индейцев, которые принимают гудение телеграфной линии за жужжание роя диких пчел. Местами провод просто валяется на земле или же небрежно наброшен на соседние деревца. Как ни странно, но линия усиливает впечатление изолированности окружающего мира, вместо того чтобы преодолевать ее.

Девственные пейзажи в основном так монотонны, что их первозданность теряет всякий смысл. Они ускользают от человека, сливаясь в единый фон под его взглядом, вместо того, чтобы бросить ему вызов. И в глубине этой постоянно возрождающейся чащи просека, изломанные силуэты столбов, спутанный провод, который их объединяет, кажутся чуждыми объектами, одиноко выделяясь, словно на картинах Ива Танги. Удостоверяя присутствие человека и тщетность его усилий, они отмечают, более отчетливо чем, если бы их там не было, тот крайний предел, который ему не удалось переступить. Бездарность предприятия и провал, который его увенчал, выглядят в этой безлюдной местности особенно явно.

Население, обитающее вдоль линии, насчитывает сотню человек, с одной стороны – индейцы паресси, некогда набранные телеграфной комиссией и обученные техническому обращению с аппаратами (при этом они не перестали охотиться с луком и стрелами); с другой – бразильцы, когда-то привлеченные в эти новые регионы надеждой найти здесь Эльдорадо или Дальний Запад. Но их надежды были обмануты: по мере того как они продвигались на плоскогорье, «формы» попадались все реже.

«Формами» называют маленькие камни, с необычным цветом или структурой, которые сопутствуют алмазам, – если их находят, то и алмаз где-то поблизости. К таким формам относятся: emburradas – «необработанные валуны»; pretinhas – «негритяночки»; amarelinhas – «желтенькие»; figados-de-gallinha – «куриная печень»; sangues-de-boi – «бычья кровь»; feij?es-reluzentes – «сверкающая фасоль»; dentes-de-c?o – «собачьи зубы»; ferragens – «железные инструменты» и т. д.

Здесь почти нет алмазов, крайне редко встречается дичь, на этих песчаных землях, размытых дождями в первую половину года и потрескавшихся от засухи во вторую, ничего не растет, кроме корявого колючего кустарника. Сегодня люди, заброшенные сюда одной из волн переселения, столь частых в истории Центральной Бразилии, лишены всякого контакта с центрами цивилизации. Беспокойные, нищие, попавшие во внутренние районы страны в порыве энтузиазма искатели приключений полностью забыты. Маленькие посты из нескольких соломенных хижин, в которых они живут, разделены расстоянием в восемьдесят или сто километров, и их можно преодолеть только пешком, но тем не менее эти несчастные приспосабливаются различными весьма своеобразными способами к своему уединению.

Каждое утро телеграф ненадолго оживает – обмениваются новостями: на одном посту заметили костры лагеря индейцев, которые могут вот-вот совершить нападение; на другом – два паресси исчезли несколько дней назад, став жертвами (и они тоже) намбиквара, чья репутация на линии хорошо известна и которые их отправили, вне всякого сомнения, na invernada do ceu, «в небесные зимовки…» С мрачным юмором вспоминают миссионеров, убитых в 1933 году, или телеграфиста, найденного зарытым по пояс, с грудью, изрешеченной стрелами, и телеграфным ключом на голове. Тема индейцев неудержимо притягивает население линии, представляя ежедневную опасность, преувеличенную местным воображением. И в то же время появление этих маленьких кочевых групп представляет собою единственное развлечение, это единственная возможность общения с внешним человеческим миром. Когда они происходят, один или два раза в году, между потенциальными убийцами и кандидатами быть убитыми происходит обмен колкостями, на невероятном жаргоне линии, состоящем всего из сорока слов, полунамбикварских, полупортугальских.

Кроме этих визитов, которые у обеих сторон вызывают нервную дрожь, каждый начальник поста развлекается в соответствии со своими привычками. Есть сумасброд, который не может устоять перед слабостью – каждый раз, когда он раздевается, чтобы искупаться в реке – выстрелить пять раз из винчестера, чтобы навести страх на местные засады, которые ему мерещатся на обоих берегах. Его жена и дети умирают от голода, потому что он расходует при этом невозместимые запасы патронов: это называется quebkar bala, «портить пулю». Есть тут и завсегдатай столичных бульваров, покинувший Рио студентом фармацевтического отделения, он продолжает мысленно балагурить на Ларгуду-Овидор; но так как сказать ему нечего, то вся речь сводится к мимике, прищелкиванию языком и цыканью зубами, и многозначительным взглядам: в немом кино его бы приняли за кариоку. Стоит упомянуть и о рассудительном старожиле, который ухитряется поддерживать свою семью, живя в биологическом равновесии со стадом оленей, которые приходят к соседнему источнику: каждую неделю он убивает одно животное и не больше. Дичь продолжает существовать, пост тоже. Но каждую неделю с тех пор, как ежегодная поставка продовольствия караванами волов на посты прекратилась, они едят только оленей.

Монахи-иезуиты, которые опередили нас на несколько недель и обосновались у поста Журуэна, приблизительно в пятидесяти километрах от Утиарити, внесли в общую картину свои штрихи. Их было трое – голландец, который молился Богу, бразилец, который собирался приобщать индейцев к культуре, и венгр, дворянин старинного рода и великий охотник, который должен был обеспечивать группу дичью. Спустя некоторое время после прибытия к ним пришел житель провинции, старый француз с грассирующим произношением, который казался ускользнувшим от правления Людовика XIV. По серьезности, с которой он говорил о «дикарях» – иначе он не называл индейцев, – можно было подумать, что он сошел на берег где-то в Канаде вместе с Картье или Шампленом. Едва он присоединился к группе, как венгра – приведенного к служению вере, кажется, раскаянием в ошибках бурной молодости – хватил, как говорят жители колоний, «удар бамбуком». За стенами миссии было слышно, как он оскорблял своего настоятеля. А тот, верный своему долгу как никогда, освящал заблудшего брата крестным знамением, повторяя: «Vade retro, Satanas! Изыди, сатана!» Венгр, наконец избавленный от дьявольского наваждения, был посажен на две недели на хлеб и воду; по крайней мере, символически, так как в Журуэне хлеба не было.

Индейцы кадиувеу и бороро, хоть и называются по-разному, но представляют собою то, что хотелось бы назвать «учеными сообществами». Намбиквара же демонстрируют наблюдателю детство человечества, но это впечатление обманчиво. Мы поселились на краю деревушки, под полуразрушенным соломенным навесом, который служил для хранения оборудования в эпоху строительства линии. Так мы оказались в нескольких метрах от лагеря туземцев, который составляли примерно двадцать человек, разделенных на шесть семей. Маленькая кочующая группа прибыла сюда за несколько дней до нас.

Год у намбиквара делится на два периода. Во время сезона дождей, с октября по март, каждая группа выбирает место повыше над течением ручья. Туземцы сооружают там грубые хижины из ветвей или пальм. Они выжигают участок в галерейном лесу, занимающем влажную глубину лощин, сажают и обрабатывают огород, где растут в основном маниока (сладкая и горькая), различные сорта маиса, табака, иногда фасоль, хлопок, арахис и бутылочная тыква. Женщины трут маниоку на досках, утыканных шипами пальм, а если приходится иметь дело с ядовитыми разновидностями, то выдавливают сок, зажимая свежую мякоть в скрученной коре. Огородничество дает им достаточно пищи, чтобы как-то перебиться в течение оседлого периода. Намбиквара сохраняют даже жмыхи из маниоки, закапывая их в землю, и вынимают, наполовину сгнившие, спустя несколько недель или месяцев.

В начале засушливого сезона деревню покидают, и каждая община разделяется на несколько кочевых групп. В течение семи месяцев они скитаются по саванне в поисках дичи, а чаще мелкой живности: личинок, пауков, кузнечиков, грызунов, змей, ящериц; а также плодов, семян, корешков или дикого меда – одним словом, всего, что не даст умереть от голода. Они разбивают лагерь на один или несколько дней, иногда недель. Наскоро собирают семейные шалаши из пальм или веток, воткнутых полукругом в песке и соединенных на вершине. По мере того как продвигается день, пальмы вынимаются с одной стороны и втыкаются с другой, чтобы защитный экран находился всегда со стороны солнца или, в случае необходимости, ветра или дождя. Их единственной заботой становится поиск еды. Женщины вооружены палкой-копалкой, с помощью которой они добывают корни и убивают маленьких животных. Мужчины охотятся с большими луками из пальмового дерева и стрелами, которых существует много типов: для птиц – со сточенными наконечниками, чтобы не застревали в ветках; для рыбной ловли – более длинные, без оперения и с тремя или пятью расходящимися остриями; отравленные стрелы, чье острие, пропитанное кураре, защищено футляром из бамбука, они припасены для средней дичи, тогда как стрелы для крупной дичи – ягуара или тапира – имеют копьевидное острие, сделанное из большого бамбукового осколка, чтобы вызывать кровотечение, ускоряющее действие яда.

После великолепных «дворцов» бороро, нищета, в которой живут намбиквара, кажется невероятной. И мужчины и женщины ходят голыми и отличаются от соседних племен как физическим типом, так и бедностью культуры. Рост намбиквара – всего около 1,6 м у мужчин и 1,5 у женщин, и хотя последние не отличаются по росту от большинства других южноамериканских индеанок и так же не имеют ясно выраженной талии, но выглядят более хрупкими, их конечности меньше, запястья и лодыжки более тонкие. Их кожа более смуглая; многие из них страдают кожными болезнями, покрывающими тела фиолетовыми пятнами, но у здоровых индивидов песок, в котором они любят кататься, припудривает кожу и придает ей бежевую бархатистость, которая, особенно у молодых женщин, является необычайно привлекательной. Голова удлиненная, черты лица часто тонкие и четко очерченные, живой взгляд, волосяной покров развит сильнее, чем у большинства племен монголоидной расы, волосы редко бывают чисто черными и слегка волнистые. Этот физический тип поразил первых увидевших их европейцев до такой степени, что вызвал предположение о скрещивании с неграми, сбежавшими с плантаций и нашедшими место в колонии мятежных рабов quilombos. Но если предположить, что намбиквара получили черную кровь в недавнюю эпоху, то невозможно будет объяснить тот факт, что, как мы убедились, кровь у всех них одной нулевой группы, что означает если не чисто индейское происхождение, то в любом случае длительную демографическую изоляцию на протяжении веков. Сегодня физический тип намбиквара кажется нам менее загадочным; он напоминает тип древней расы, останки представителей которой были найдены в Бразилии в пещерах Лагоа-Санта, на одной из стоянок в штате Минас-Жерайс. Я же с изумлением обнаруживал лица почти кавказского типа, которые можно видеть на некоторых статуях и барельефах региона Веракрус, относящихся к самым древним цивилизациям Мексики.

Это сходство казалось крайне непонятным из-за убогости материальной культуры намбиквара, которую казалось невозможным связать с более высокими культурами Центральной или Северной Америки. Скорее намбиквара можно было рассматривать как оживший каменный век. Одеяние женщин сводилось к тонкому ряду бусин из раковин, перевязанному вокруг талии, и несколько других в качестве ожерелий или плечевой перевязи.

Они носили серьги из перламутра или из перьев, браслеты, вырезанные из панциря гигантского броненосца, и иногда узкие повязки из хлопка (вытканного мужчинами) или из соломы, туго затянутые вокруг бицепсов или лодыжек. Мужская одежда была еще более лаконичной – ничего, кроме помпона из соломы, повешенного иногда на пояс над половыми органами.

Помимо лука и стрел, вооружение включало что-то вроде сплюснутой рогатины, чье назначение кажется скорее магическим, нежели боевым: я ее видел использованной только для манипуляций, предназначенных, чтобы обратить в бегство ураган или умертвить, бросая ее в надлежащем направлении, злых духов чащи atasu. Туземцы называют тем же именем звезды и быков, которых боятся (но убивают и охотно едят мулов, с тех самых пор как узнали их). Мои ручные часы, по их мнению, тоже были atasu.

Все имущество намбиквара легко умещается в заплечной корзине, которую во время кочевого периода несут женщины. Корзины сделаны из неплотно переплетенных шести стеблей бамбука (две перпендикулярные пары и одна косая между ними), образующих сеть из широких звездообразных звеньев; слегка расширяющиеся к верхнему отверстию, они заканчиваются кромкой толщиной в палец. В высоту эти корзины могут достигать 1,5 м, то есть роста их владелицы. На дно кладут немного отжатой маниоки, покрытой листьями, а поверх движимое имущество и набор инструментов: калебасы; ножи, сделанные из осколка бамбука, несколько грубо отесанных камней или полученных в обмен кусков железа, закрепленных с помощью воска или шнурков между двумя деревянными планками формирующими рукоятку; сверла, состоящие из каменного или железного бурава, снабженного на краю стержнем, который заставляют крутиться между ладонями. Туземцы владеют секачами и топорами из металла, полученными от комиссии Рондона, поэтому их каменные топоры служат только как наковальни при обработке фигур из раковины или кости; они также всегда используют абразивные и полировальные инструменты из камня. Керамика незнакома восточным группам (с которых я начал мое исследование); во всех остальных она есть, но остается довольно грубой. У намбиквара нет пирог, они пересекают реки вплавь, пользуясь иногда вязанками хвороста как спасательным кругом.

Эти простые предметы домашней утвари едва ли заслуживают звания промышленных товаров. В заплечной корзине намбиквара хранятся детали, из которых изготавливаются по мере надобности предметы обихода: различные куски дерева, в частности, для разведения огня трением, комки воска или смолы, мотки растительных волокон, кости, клыки и когти животных, клочки меха, перья, иглы дикобраза, скорлупа орехов и речные раковины, камни, хлопок и зерна. Все это выглядит так хаотично, что исследователь чувствует себя обескураженным выставленным содержимым, которое кажется результатом не человеческого промысла, а гигантского племени муравьев. Намбиквара и вправду напоминают колонну муравьев, когда вереницей идут сквозь высокие травы, и каждая женщина тащит свою корзину, как несущий яйцо муравей.

Для индейцев тропической Америки, которым мы обязаны изобретением гамака, нищета связана с незнанием этого предмета, как и любого другого, служащего для отдыха или сна. Намбиквара спят на земле голыми. Так как ночи засушливого сезона холодны, они согреваются, прижимаясь друг к другу или придвигаясь ближе к кострам лагеря, которые постепенно угасают, так что туземцы просыпаются на рассвете извалявшимися в еще теплой золе очага. По этой причине паресси дали им насмешливое прозвище uaikoakor?, «те, кто спит на земле».

Как я уже сказал, группа, с которой мы соседствовали в Утиарити, потом в Журуэне, состояла из шести семей: семья вождя, которая включала трех его жен и дочь-подростка, и пять других, каждая из которых состояла из супружеской четы и одного или двух детей. Все были родственниками между собой. Намбиквара женятся преимущественно на племяннице, дочери сестры, или на двоюродной сестре из рода, называемого этнологами перекрестным – на дочери сестры отца или брата матери. Кузены, отвечая этому предназначению, называются, с рождения, словом, которое означает супруга или супругу, тогда как другие кузены (дети соответственно двух братьев или двух сестер, называются по этой причине parall?les) считаются братом и сестрой и не могут пожениться. Отношения между туземцами кажутся очень сердечными. Но даже в такой маленькой группе – двадцать три человека, включая детей – случаются трудности. Молодой вдовец только что женился второй раз на строптивой девушке, которая отказывалась интересоваться детьми от первого брака – двумя девочками, одной около шести лет, другой два или три. Несмотря на старания старшей, которая исполняла роль матери для своей маленькой сестры, та была очень запущенной. Ее передавали из семьи в семью не без раздражения. Взрослые хотели, чтобы я ее удочерил, но дети склонялись к другому решению, которое казалось им чрезвычайно забавным: они приводили ко мне девочку, которая только начинала ходить, и недвусмысленными жестами предлагали взять ее в жены.

Другая семья состояла из уже пожилых супругов, к которым присоединилась их беременная дочь, после того как муж (в тот момент отсутствующий) оставил ее. Наконец, молодая чета, где жена кормила грудью, находилась под давлением обычных в таких обстоятельствах запретов. Грязные, потому что купаться было им запрещено, и исхудавшие по причине странного запрета на большую часть продуктов питания, родители еще не отнятого от груди малыша не могут участвовать в коллективной жизни. Мужчина иногда ходил охотиться или собирать дикие плоды, а женщина получала еду от мужа или его родственников.

Хотя намбиквара были довольно покладистыми и их не смущало присутствие этнографа с записной книжкой и фотоаппаратом, но работа тем не менее была осложнена лингвистическими трудностями. Прежде всего, у них было запрещено употребление имен собственных. Чтобы идентифицировать человека, нужно было последовать примеру служащих телеграфной линии, то есть договориться с туземцами насчет прозвищ, которыми можно будет их называть. Это могли быть португальские имена, как Хулио, Хосе-Мария, Луиза; или насмешливые прозвища: Lebre (заяц), Assucar (сахар). Я даже знал одного из них, которого Рондон окрестил Кавеньяком из-за бородки, редко встречающейся у безбородых индейцев.

Однажды, когда я играл с детьми, одну девочку ударила подруга. Обиженная спряталась за мной и принялась по секрету что-то шептать мне на ухо, но я не мог разобрать слов и несколько раз просил ее повторить. Когда ее соперница заметила это, то пришла в ярость и тоже подбежала ко мне, чтобы сообщить какую-то тайну. После некоторых уточнений и вопросов я наконец разобрался, в чем дело. Первая девочка пришла из мести сообщить мне имя своей противницы, и когда та заметила это, то в отместку выдала мне имя первой. С этого момента было очень легко, хотя и немного неловко, настроить детей друг против друга и выяснить все их имена. Постепенно маленькие сообщники выдали мне без особых затруднений имена взрослых. Но когда взрослые узнали о наших секретах, дети были наказаны и мой источник информации иссяк.

Во-вторых, язык намбиквара объединяет несколько диалектов, все не изученные. Они различаются окончаниями существительных и некоторыми глагольными формами. На линии пользуются чем-то вроде пиджин инглиш, который мог быть полезен только в начале. Благодаря доброй воле и живости ума туземцев я изучал элементарные основы языка намбиквара. Ксчастью, язык включает волшебные слова – «kititu» в восточном диалекте, «dige», «dage» или «tchore» в остальных, – которые достаточно добавить к существительным, чтобы превратить их в глаголы, дополненные в случае необходимости отрицательной частицей. Используя эту хитрость, можно сказать все, хотя такой «базовый» вариант языка намбиквара и не позволяет выражать наиболее тонкие мысли. Туземцы это хорошо знают, так как они применяют этот прием, когда пытаются говорить по-португальски; так «ухо» и «глаз» обозначают соответственно «слышать» (или «понимать») и «видеть», а отрицательные понятия они переводят, добавляя слово «acab?», «я заканчиваю».

Звучание речи намбиквара немного глухое, как будто язык был придыхательным или шепчущим. Женщины намеренно искажали некоторые слова (kititu звучало в их устах как kediutsu), выговаривая едва слышно, это было похоже на детский лепет. Их выговор свидетельствует о манерности и жеманности, в которых они прекрасно отдают себе отчет: когда я не понимаю их и прошу повторить, они лишь лукаво утрируют свое произношение. Упавший духом, я сдаюсь, а они, добившись своего, разражаются смехом и отпускают шутливые замечания.

Я должен был скоро догадаться, что кроме глагольного суффикса намбиквара используют десяток других, с помощью которых одушевленные и неодушевленные предметы разделяются на несколько категорий. Например: волосы на теле и перья; остроконечные объекты и отверстия; твердые и мягкие продолговатые тела; плоды, зерна, и другие округлые объекты; подвешенные вещи и те, что колеблются; тела надутые и наполненные жидкостью; кора, кожа и другие покровы. Это наблюдение наводит на мысль о сравнении с чибча, языковой семьей Центральной Америки и северо-запада Южной Америки. Чибча был языком великой цивилизации современной Колумбии, промежуточной между цивилизациями Мексики и Перу, а язык намбиквара, возможно, является его южным отпрыском[18]. Это еще одна причина, чтобы не доверять поверхностному впечатлению. Несмотря на бедность, вряд ли стоит считать примитивными и первобытными туземцев, которые напоминают по физическому типу самых древних мексиканцев, а структура их языка сходна с тем, на котором говорили в государстве Чибча. Изучение их прошлого, о котором мы еще ничего не знаем, и суровой среды их обитания, может быть, объяснят однажды эту участь блудных сынов, которым история отказала в жирном тельце.