XXXI. Робинзон

Мы шли вверх по реке на протяжении четырех дней. Пороги были так многочисленны, что приходилось разгружаться, переносить поклажу и снова нагружаться до пяти раз в день. Река пробивалась между каменистыми образованиями, которые делили ее на несколько рукавов. Посреди течения шивера удерживали деревья, плывущие вместе с ветвями, землей и прочей растительностью. На этих импровизированных островках растения так быстро приживались, словно не были затронуты теми хаотическими разрушениями, которые учинил последний паводок. Деревья продолжали расти, а цветы распускаться. Было непонятно, орошала река этот необычный сад или сама была садовником для растений и лиан, которые росли в любом направлении, а не только вертикальном, – различий между землей и водой для них не существовало. Реки и берега больше не было, только лабиринт рощ, которым течение приносило влагу и почву. Дружественный союз стихий распространялся и на живые существа. Индейцам бруссы необходимы огромные пространства, чтобы обеспечить себя пропитанием. Но здешнее изобилие животной жизни свидетельствовало о том, что на протяжении тысячелетий человек не смог нарушить природный порядок. Деревья, на которых обезьян было чуть ли не больше, чем листьев, тряслись, словно на их ветвях плясали живые плоды. Достаточно было протянуть руку к каменному выступу на поверхности воды, чтобы коснуться черного оперения крупных диких индюков мутум с янтарным или коралловым клювом, или синих переливающихся крыльев жакомина. Птицы выглядели, словно драгоценные камни среди струящихся лиан и потоков листвы, и не боялись людей. Будто бы ожили картины Брейгеля, где рай изображает трогательную близость между растениями, животными и людьми, и вернулась эпоха, когда мир всего живого действительно был единым.

На пятый день после полудня мы увидели узкую пирогу, причаленную к берегу, и поняли, что прибыли на место. Для лагеря выбрали редкую рощицу. Индейская деревня находилась в километре от берега, на площадке овальной формы расположились огород, длиной около ста метров, а рядом три коллективные хижины полусферической формы, над каждой наподобие мачты возвышался центральный столб. Две главные хижины стояли друг напротив друга по краям широкой части овала, рядом с площадкой для танцев на утрамбованной земле. Третья находилась в его верхушке и соединялась с площадкой тропинкой, пересекающей огород.

Население состояло из двадцати пяти индейцев и одного мальчугана лет двенадцати, говорящего на другом языке. Я смог понять только, что он был захвачен в плен, но относились к нему, как к детям племени. Костюм мужчин и женщин был так же лаконичен, как костюм намбиквара, если не считать, что все мужчины носили конический пениальный чехол, подобно бороро, и соломенный помпон над половыми органами, известный также у намбиквара. У мужчин и женщин губы были проткнуты лабретами из затверделой смолы, похожей на янтарь. И тех и других украшали ожерелья из дисков или пластин, изготовленных из сверкающего перламутра, и полированных раковин. Запястья, бицепсы, икры и лодыжки были туго перевязаны хлопковыми лентами. А женщины в проколотую носовую перегородку вставляли небольшую перемычку из плотно нанизанных на жесткое волокно чередующихся черных и белых дисков.

По физическому облику эти индейцы заметно отличались от намбиквара: коренастые, с короткими ногами и очень светлой кожей. Их бледная кожа и слабовыраженные монголоидные черты придавали им некоторое сходство с кавказским типом. Индейцы очень тщательно удаляли волосы: ресницы выщипывали руками, для бровей использовали воск, которому они давали затвердеть в течение нескольких дней, прежде чем сорвать его. Спереди волосы были обрезаны (или, точнее, сожжены) в форме круглой челки, открывающей лоб. Виски были оголены неизвестным мне ранее способом: волосы просовывали в петельку туго скрученного шнурка; один конец брали в зубы, петельку придерживали одной рукой, а другой дергали свободный конец, волокна веревки моментально туго скручивались и выдергивали волосы.

Эти индейцы, которые называют себя мунде, никогда не упоминались в этнографической литературе. Они говорят на забавном языке, где слова оканчиваются ударными слогами: zip, zep, pep, zet, tap, kat, словно подчеркивая речь ударами металлических тарелок. Он похож на исчезнувшие диалекты нижнего течения реки Шингу и на те, что были записаны недавно на притоках правого берега Гуапоре, неподалеку от истоков которой обитают мунде. Никто, насколько мне известно, не видел мун-де после моего визита, кроме женщины-миссионера, которая встретила нескольких из них незадолго до 1950 года в верховье Гуапоре, где нашли пристанище три семьи.

Я провел в деревне приятную неделю. Редко можно встретить более простодушных, терпеливых и приветливых хозяев. Они с гордостью показывали мне свои огороды, где произрастали маис, маниока, батат, арахис, табак, бутылочная тыква и различные виды бобов и фасоли. Разрабатывая новые земли, они не трогают пни пальм, где размножаются большие белые личинки, которых туземцы с удовольствием едят: любопытное подсобное хозяйство, где смешаны земледелие и животноводство.

Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь щели, играют и переливаются рябью, наполняя рассеянным светом круглые хижины. Их каркас построен довольно основательно: шесты, воткнутые по кругу, с внутренней стороны опирались на развилки врытых под углом стволов, а затем сходились на высоте четырех метров у проходящего через кровлю центрального столба, к которому и были привязаны. Между подпорками висел десяток гамаков, сплетенных из хлопковых веревок. Каркас дополняли горизонтально переплетенные по кругу ветви, на которые опирался купол из пальмовых листьев, перекрывавших друг друга наподобие черепицы. Диаметр самой большой хижины составлял двенадцать метров; там проживали четыре семьи, каждая располагалась в секторе, расположенном между двумя подпорками. Два сектора из шести примыкали к находящимся напротив дверям и оставались свободными, чтобы обеспечить проход. Я проводил там дни, сидя на одной из маленьких деревянных скамеечек, которые используют туземцы. Они делают их из половинки пальмового полена, поставленной плоской стороной вниз. Мы ели зерна маиса, поджаренные в глиняной посуде, пили chicha из маиса – что-то среднее между пивом и бульоном – из калебас, изнутри покрытых черной обмазкой, а снаружи украшенных линиями, зигзагами, кругами и насеченными или выжженными многоугольниками.

Не зная языка и не имея переводчика, я все же попытался вникнуть в некоторые аспекты культуры и социального устройства туземцев: состав группы, взаимоотношения и родственные связи, названия частей тела, обозначения цветов, в соответствии с таблицей, с которой я никогда не расстаюсь. Термины родства, названия частей тела, цветов и форм (в том числе тех, что вырезаны на калебасах) часто имеют общие особенности, отраженные в словарном составе и грамматике, поскольку каждая группа образует систему, а способ, которым различные языки разделяют или объединяют выраженные в ней отношения, позволяет выдвинуть некоторое число гипотез, которые могут касаться выявления характерных черт того или иного общества.

Однако это приключение, начатое с энтузиазмом, оставило у меня ощущение пустоты.

Я хотел увидеть самых первобытных «примитивных» людей. Не этого ли я достиг в обществе добрых туземцев, которых никто до меня не видел и, возможно, не увидит после? В конце увлекательного путешествия я нашел таких дикарей. Увы, они были слишком дикими. Их существование открылось мне в последний момент, но у меня уже не осталось времени, чтобы узнать их лучше. Ограниченные ресурсы, которыми я располагал, физическое состояние, в котором находились мои товарищи и я, осложненное лихорадкой в результате дождей, делали возможным только короткое поверхностное знакомство вместо месяца подробного изучения. Они готовы были мне поведать о своих обычаях и верованиях, а я не знал их языка. Они были близки, как отражение в зеркале, их можно было коснуться, но невозможно понять. Это было одновременно и наградой, и наказанием. Не было ли ошибкой моей профессии и моей собственной – полагать, что люди не всегда являются просто людьми? Что некоторые заслуживают большего интереса и внимания, потому что цвет их кожи и их нравы удивляют нас? Что стоит мне разгадать их, как они утратят свою необычность? Но ведь тогда я мог бы оставаться в своей собственной деревне. Или, как сейчас – они сохраняют свою тайну, но это мне ничего не дает, потому что я не способен постичь, в чем она состоит. Какая неопределенность, заключенная между двумя этими крайностями, смущает нас и заставляет искать причины, по которым мы живем так, а не иначе? Из-за растерянности, вызванной у читателей этих заметок – ровно настолько подробных, чтобы быть понятными, и, однако, прерванных на полуслове, потому что существа, подобные тем, для кого обычаи рождены внутренними потребностями, застают автора врасплох, – кто является в конце концов обманутым? Читатель, который верит в нас, или мы сами, не имеющие права считать себя удовлетворенными, пока не ликвидирован осадок, предоставляющий отговорки нашему тщеславию?

Пусть же говорит эта земля, раз мы не можем понять ее людей. Она обольстила меня за время пути по этой реке, так пусть теперь, наконец, ответит мне и откроет, в чем секрет ее девственности. Где его искать среди этих сплетенных воедино образов, которые являются всем и ничем? Если я рассматриваю фрагмент пейзажа и пытаюсь выделить это дерево, этот цветок, то по отдельности они могли бы быть и в другом месте. Неужели все, что меня восхищает, столь обманчиво, и каждая часть, взятая отдельно, ускользает? Если я должен признать это реальным, я хочу, по крайней мере, изучить это полностью, во всех подробностях. Яне признаю бесконечного пейзажа, я его разделяю, я его сокращаю до этого глинистого берега и этого стебелька травы. Ничто не доказывает, что мой взгляд, расширяя границы увиденного, не распознает Медонского леса вокруг этого ничтожного надела, ежедневно посещаемого самыми настоящими дикарями, но где, однако, отсутствует след Пятницы.

Спуск произошел поразительно быстро. Все еще очарованные нашими хозяевами, гребцы пренебрегали опасностями, которые таили неровности русла. С каждым порогом они направляли нос пироги навстречу водовороту. На несколько секунд мы замирали, затем нас резко встряхивало, и пейзаж стремительно проносился мимо. Внезапно все стихало: мы были в стоячих водах, порог преодолен, и только в этот момент от пережитого начинала кружиться голова.

За два дня мы прибыли в Пимента-Буэну, где я задумал новый проект, но прежде чем рассказать о нем, я должен кое-что разъяснить. К концу своего исследования в 1915 году Рондон обнаружил несколько туземных групп, говорящих на языке тупи, и смог установить контакт с тремя из них. Остальные были настроены очень враждебно. Самая многочисленная из этих групп обитала в верхнем течении реки Машаду, в двух днях пути от левого берега на второстепенном притоке, Игарапе-ду-Лейтан (или «Ручей молочного поросенка»). Это была группа, или клан, такватип («люди бамбука»). Я не уверен, что термин клан здесь уместен, так как племена тупи-кавахиб селились, как правило, одной деревней, владели своей территорией охоты, ревниво охраняли ее границы и практиковали экзогамию, скорее заботясь о заключении союзов с соседними группами, чем руководствуясь строгим правилом. Вождем индейцев такватип был Абайтара. С той же стороны реки располагались и другие группы. На севере племя, известное только именем своего вождя Питсары. На юге, на реке Тамурипа, обосновались ипотиват («люди лианы»), вождя которых звали Каманджарой. Между рекой Тамурипа и Игарапе-Какоаль обитали жаботифе («люди черепахи»), их вождь Маира. На левом берегу Машаду, в долине Риу-Муки, проживали паранават («люди реки»), которые существуют и сегодня, но отвечают стаями стрел на любые попытки установить контакт. И немного дальше к югу, на Игарапе-Итаписи, обитала другая неизвестная группа. Все это мне удалось узнать в 1938 году от искателей каучука, проживавших в регионе со времен Рондона, в текстах которого о тупи-кавахиб можно найти только обрывочные сведения.

Беседуя с цивилизованными тупи-кавахиб, проживающими на территории поста Пимента-Буэну, я смог довести список имен кланов до двадцати. С другой стороны, исследования этнографа Курта Нимуендажу проливают свет на прошлое этого племени. Термин «кавахиб» напоминает название древнего племени народности тупи, кабахиба, часто упоминавшегося в документах XVIII и XIX веков и жившего на верхнем и среднем течении реки Тапажос. Постепенно оно было вытеснено другим племенем тупи, мундуруку, и, переместившись к западу, раскололось на несколько групп, из которых одни известны как паринтинтин в нижнем течении Машаду, а другие как тупи-кавахиб, ближе к югу. Велика вероятность, что эти индейцы являются последними потомками крупных племен тупи среднего и нижнего течений Амазонки. Эти племена, в свою очередь, родственны туземцам побережья, которых изучали, в период их расцвета, путешественники XVI и XVII веков, чьи рассказы лежат в основе современного этнографического знания. Сами того не сознавая, они оказали влияние на политическую и этическую философию Ренессанса, направив ее по пути, который привел к Французской революции. Первым проникнуть в еще нетронутую деревню тупи означало присоединиться через четыре сотни лет к Лери, Штадену, Суарешу де Суза, Теве, даже Монтеню, который размышлял в «Опытах», в главе о каннибалах, о беседе с индейцами тупи, встреченными в Руане. Какое искушение!

В момент, когда Рондон установил контакт с тупи-кавахиб, такватип во главе с честолюбивым и решительным вождем распространяли свое влияние на несколько других групп. Спустя месяцы, проведенные на почти безлюдном плоскогорье, спутники Рондона были очарованы «километрами» (язык сертана охотно использует гиперболы) плантаций, разработанных людьми Абайтары у влажного леса или на igapos, затопляемых берегах. Благодаря им индейцы смогли без затруднений снабдить продовольствием исследователей, живших под угрозой голода.

Встретив их два года спустя, Рондон убедил такватип перенести деревню на правый берег Машаду, в место, обозначенное как aldeia dos Indios, напротив устья реки Сан-Педру (11°5? S и 62°3 O) на международной карте мира с масштабом 1:1 000 000. Он считал, что так ему будет удобнее исследовать индейцев, обеспечивать снабжение и использовать их как лодочников. На этих реках, изрезанных порогами, водопадами и проливами, они показали себя искусными гребцами в легких корабликах из древесной коры.

Из записей Рондона я получил описание этой новой деревни, сегодня исчезнувшей. Хижины были прямоугольными, без стен, состояли из двускатной пальмовой крыши, поддерживаемой стволами, врытыми в землю. Около двадцати хижин (приблизительно четыре на шесть метров) были расположены на окружности двадцати метров в диаметре, вокруг двух больших жилищ (восемнадцать на четырнадцать метров). В одном из них жил Абайтара с женами и детьми, в другом – его самый молодой женатый сын. Два старших, холостяки, жили, как все, в периферийных хижинах и, как и другие холостяки, обедали в доме вождя. Между главными и периферийными жилыми постройками располагалось несколько курятников.

Этим хижинам было далеко до просторных жилищ тупи, описанных авторами XVI века, но еще дальше нынешнее положение деревни было от состояния ее при Абайтаре, когда здесь насчитывалось до пяти или шести сотен жителей. В 1925 году Абайтара был убит. Смерть правителя Верхнего Машаду положила начало периоду насилия в деревне, где после эпидемии гриппа 1918–1920 годов оставалось двадцать пять мужчин, двадцать две женщины и двенадцать детей. В тот же год, 1925-й, четверо мужчин (среди которых был убийца Абайтары) пали жертвами мщения, в основном на сексуальной почве. Через какое-то время выжившие жители решили покинуть деревню и поселиться на посту Пимента-Буэну в двух днях пути на пироге вверх по течению. В 1938 году из них осталось пять мужчин, одна женщина и маленькая девочка, говорившие на грубом португальском и, судя по виду, уже смешавшиеся с местным новобразильским населением. Можно было подумать, что история тупи-кавахиб была закончена, по крайней мере, на правом берегу Машаду. Осталась лишь группа неприступных паранават на левом берегу, в долине Риу-Муки.

Однако, приехав в Пимента-Буэну в октябре 1938 года, я узнал, что три года назад на реке была замечена неизвестная группа тупи-кавахиб. Их снова видели два года спустя. И последний выживший сын Абайтары (который носил то же имя, что и отец, и будет отныне так именоваться в данном рассказе), проживавший в Пимента-Буэну, отправился в их деревню. Она была скрыта в глубине леса, за два дня ходьбы от правого берега Машаду, и не было ни одной тропинки, которая вела туда. Вождь этой группы пообещал ему нанести визит со своими людьми в следующем году, что почти совпадало по времени с нашим приездом в Пимента-Буэну. Это обещание имело огромное значение в глазах туземцев поста: страдая от нехватки женщин (одна взрослая женщина на пятерых мужчин), они очень внимательно слушали молодого Абайтару, который рассказывал о большом количестве женщин в незнакомой деревне. Будучи вдовцом на протяжении нескольких лет, он считал, что, наладив добрые отношения с родственными им индейцами, сможет найти себе супругу. Узнав о его планах, я не без труда убедил его (так как он боялся последствий приключения) отправиться со мной в деревню раньше, став моим проводником.

Место, где мы должны были углубиться в лес, чтобы добраться до тупи-кавахиб, находилось в трех днях пути на пироге вниз по течению от поста Пимента-Буэну, в устье Игарапе-Поркинью. Это тонкий ручей, который впадает в Машаду. Недалеко от слияния рек мы заметили маленькую чистую поляну. Она была защищена от паводка, так как берег в этом месте был выше на несколько метров. Там мы выгрузили наше имущество: несколько небольших ящиков с подарками для туземцев и запасы вяленого мяса, фасоли и риса. Мы разбили лагерь, более основательный, чем обычно, – он должен был простоять до нашего возвращения. На это ушел целый день.

Ситуация была достаточно сложной, потому что, как я уже сказал, я отделился от части своей группы. А врач экспедиции Жан Веллар, страдавший приступами малярии, отправился вперед и восстанавливал силы в маленьком поселке искателей каучука, в трех днях пути на пироге вниз по течению (при движении против течения на такой путь уходит вдвое или трое больше времени). В итоге наша группа сократилась до Луиша ди Кастро Фариа, моего бразильского спутника, Абайтары, меня и пятерых мужчин, двое из которых будут охранять лагерь, а трое пойдут с нами в лес. Таким небольшим составом мы отправились в путь; каждый нес гамак, противомоскитную сетку и одеяло, и это кроме оружия и боеприпасов, не говоря уже о съестных припасах: немного кофе, вяленого мяса и farinha d’agua. Она сделана из маниоки, вымоченной в реке (отсюда и ее название «водяная мука») и перебродившей, и хранится в виде твердых гранул. Если их размочить, то они имеют приятный вкус масла. Что до остального, мы рассчитывали на бразильские орехи, растущие в изобилии в прибрежных районах. Они находятся в плоде, который называется ouri?o, что значит «еж» (при падении с высоты двадцати или тридцати метров его шарообразная твердая скорлупа может убить человека). Если «ежа» расколоть, зажав между ногами, ударом тесака, то несколько человек получат на обед от тридцати до сорока больших треугольных орехов с молочного цвета мякотью, слегка отливающей синевой.

Мы отправились перед рассветом. Сначала пересекли лагей-рос, почти голые пространства, где выходят на поверхность пласты материнской породы плато, как правило скрытой под наносной почвой, а затем поля высокой копьевидной травы сапезаль. Через два часа мы вошли в лес.