Номенклатура

В современном, одном из последних по времени (1999 года издания) «Словаре иностранных слов» слово «номенклатура» объясняется так:

? 1. Совокупность или перечень названий, терминов, употребляющихся в какой-либо отрасли науки, искусства, техники и т. д.

2. Номенклатура продукции — классифицированный перечень продукции, производимой промышленностью и другими отраслями хозяйства.

3. Круг должностных лиц, назначение или утверждение которых относится к компетенции какого-либо вышестоящего органа.

В официальный советский новояз слово это вошло в третьем значении. Но поскольку все знали, что на самом деле за словом этим стоит совершенно иная реальность, с ним произошла весьма комическая история: на какое-то время оно просто исчезло из словарей — не только лингвистических, толковых, но даже и энциклопедических.

В первых двух значениях оно иногда еще упоминалось. Но в третьем, как правило, стыдливо замалчивалось. А в иных случаях вообще не упоминалось, словно бы относилось оно к той самой «ненормативной лексике», место для которой в российских словарях нашлось лишь однажды — в бывшем до недавнего времени библиографической редкостью четвертом издании «Толкового словаря» В. Даля под редакцией И.А. Бодуэна де Куртенэ.

Вот что пишет по этому поводу автор книги «Номенклатура» Михаил Восленский в «Введении» к этому своему фундаментальному труду:

? Обратимся к энциклопедическим справочникам историко-политического характера. «Советская Историческая энциклопедия»: есть слова «ном», «номарх» и «номоканон», а «номенклатуры» — нет. «Политический словарь»: есть «Новотный» и «Носака», а «номенклатуры» тоже нет.

Следы не связанного с естествознанием понятия «номенклатура» обнаруживается в «Кратком политическом словаре» (издания 1964, 1968 и 1971 гг.). Номенклатура определена здесь как перечень должностей, назначение на которые утверждается вышестоящими органами. Определение невразумительное: ведь любое назначение производится по решению выше-, а не нижестоящих органов. Однако, видимо, даже такое определение показалось чрезмерно откровенным, так что в последних изданиях словаря термин «номенклатура» вообще исчез.

(Михаил Восленский. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. Overseas Publications Interchange Ltd./London. 1990. C. 16)

Единственным советским изданием, в котором автор упомянутого труда нашел более или менее удовлетворившее его («членораздельное», как он его называет) определение слова «номенклатура», оказался не словарь и не справочник, а — учебное пособие для партийных школ: «Партийное строительство».

Там это определение выглядело так:

? Номенклатура — это перечень наиболее важных должностей, кандидатуры на которые предварительно рассматриваются, рекомендуются и утверждаются данным партийным комитетом (райкомом, горкомом, обкомом партии и т. д.). Освобождаются от работы лица, входящие в номенклатуру партийного комитета, также лишь с его согласия.

Примерно так же объясняется смысл этого термина и автором одной из самых обстоятельных зарубежных книг о политическом языке советской эпохи:

? Закрытость советского общества, негласность происходящих в нем социальных процессов привели к тому, что это явление порождает бессмысленные домыслы: «нервная система советского режима», «секретная сеть тех, кто удерживает наиболее влиятельные позиции и определяет стиль советской жизни» — определения такого рода дают лишь эмоционально-описательную характеристику явления, выхватывая отдельные его черты, не вскрывая ни сути номенклатуры, ни ее механизмов.

Между тем в номенклатуре нет ничего таинственного. В сущности, это всего лишь сеть должностей и постов, назначение на которые производится исключительно по решению партийных организаций.

(Илья Земцов. Советский политический язык. Overseas Publications Interchange Ltd/ London, 1985. C. 246–247)

Это определение — в основе своей более или менее правильное — не отражает самой сути дела. Суть же эта заключается в том, что человек, однажды попавший в номенклатуру, за редчайшими исключениями, никогда уже из нее не выпадал. В сталинские времена выход из номенклатуры был только один — на тот свет или в лагерь. Но сталинский период существования советской системы (как и ленинский) был периодом экстремальным, это был период ее становления. Окончательно же система сформировалась и окостенела уже после Сталина. И номенклатура в собственном смысле слова возникла именно тогда.

В собственном смысле слова — то есть в том его значении, в каком оно и вошло в разговорный советский новояз, слово это обозначало уже не «сеть должностей и постов», а всех, кто занимал (и продолжает занимать) эти посты.

В новоязовском употреблении выражение «он в номенклатуре» не требовало вопроса: «В какой?» или «В чьей?». Важно было, что человек, о котором идет речь, уже состоит в некоем особом списке, из которого не выпадают.

? Хотя соответствующие социологические исследования в стране либо не производятся, либо засекречены, но можно утверждать, что уже в 20—30-е годы и окончательно в последующие годы в нашей стране сформировалась и выделилась особая партийно-бюрократическая прослойка — «номенклатура», как они сами себя называют, «новый класс», как их назвал Джилас.

(А. Д. Сахаров. О стране и мире. N.Y., 1975. С. 19)

Именно в этом значении употребляет это слово и посвятивший исследованию стоящего за ним явления свой фундаментальный труд Михаил Восленский.

Из всех слов советского новояза «номенклатура» едва ли не единственное, не ставшее реликтовым. Все прочие слова и обороты советского политического жаргона если и сохранились в сегодняшнем нашем живом языке, то, как правило, в измененном, чаще всего — ироническом словоупотреблении. Слово «номенклатура» до сего дня употребляется в прежнем, прямом, зловещем своем значении. Вот только что, сегодня, как нарочно, в тот самый день, когда я решился вплотную приступить к этой нелегкой теме, пришел очередной номер еженедельника «Московский новости», и в нем — статья: «НОМЕНКЛАТУРА БЕССМЕРТНА?»

Приведу сперва начальные ее строки:

? Новый президент России определился — он взялся за консолидацию ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВЛАСТИ. В современных российских условиях это означает — за консолидацию НОМЕНКЛАТУРЫ. Но консолидированную номенклатуру мы уже подробно проходили с коммунистами.

(Сергей Хайтун, кандидат физ.-мат. наук, ведущий научный сотрудник ИИЕТ РАН. Номенклатура бессмертна? «Московские новости», 2000,6—12 июня, № 22)

А теперь — последние, заключающие:

? Сегодняшние мероприятия номенклатуры по консолидации власти — ее последняя попытка выжить. Эта попытка закончится провалом, у российского государства уже нет сил жить под железной пятой «консолидированной номенклатуры». Номенклатурная телка, высосав Россию досуха, продолжает свое черное дело, хотя это грозит гибелью обеим.

Сказано хорошо и точно — за вычетом разве одного только слова: «телка». (Уместнее в этом контексте было бы упомянуть совсем другого представителя животного царства. Но об этом — ниже.)

Оставим, однако (хотя бы на время), все эти ученые дефиниции и попробуем определить, как отразилось обозначаемое этим словом явление в народном сознании.

* * *

Прежде всего тут приходит на память ироническая песня, исполняемая как бы хором вот этих самых «номенклатурщиков»:

Мы не пашем, не сеем, не строим.

Мы гордимся общественным строем.

Ирония этого замечательного двустишия заключается в том, что профессия номенклатурщика целиком сводится именно вот к тому, что он «гордится общественным строем». Это — не характеристика его социального мироощущения, как следовало бы из прямого смысла данного высказывания, а главная его профессиональная обязанность. И даже не главная, а — единственная. К этому, собственно, и сводятся все его профессиональные обязанности. Его социальная функция, его место в общественном (государственном) устройстве состоит именно в том, чтобы «гордиться общественным строем».

При этом следует признать, что ему есть чем гордиться.

Один мой приятель рассказывал мне о свадьбе своего сокурсника, отец которого был заведующим каким-то отделом ЦК КПСС. На свадьбу был приглашен весь курс. Гигантский стол ломился от яств и напитков. И вот, когда все приглашенные наконец расселись за этим свадебным столом и пришла пора произнести первый тост, поднялся отец жениха и, обратившись к молодежи, сказал:

— Об одном прошу вас, дорогие мои: никогда не забывайте, что партия дала вам все!

«И ты понимаешь, — заключил свой рассказ мой приятель, — им она действительно дала все!»

Можно, конечно, сказать, что это не народное сознание, а обывательское. Пусть так. Но этот обывательский голос был воистину гласом народа. Едва только заходила речь о тех, кто попал в номенклатуру, как тут же раздавались голоса: «Ну, они-то уже живут при коммунизме… Для себя они его уже построили».

— Вы что, думаете, коммунизма не будет? — говорил мне один таксист. — Не-ет! Он обязательно будет. Потому что он государству очень выгодный. Сейчас вот вы сами решаете, чего вам надо. А при коммунизме этого не будет. При коммунизме государство будет решать, чего и сколько кому положено. Так что — не сомневайтесь! Они обязательно его введут. Потому что им он будет очень выгодный…

Именно вот этот народный взгляд на коммунизм, а заодно и на номенклатуру, которая этот самый коммунизм строила (и построила!) исключительно для себя, отразил Владимир Войнович в своем романе «Москва 2042»:

? …Один вопрос для меня был существенным: каким образом соблюдается в Москорепе основной принцип коммунизма: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Я спросил об этом Смерчева, и он сказал, что, конечно, именно этот принцип самым непосредственным образом и соблюдается.

— Значит, — спросил я, — каждый человек может войти в любой магазин и совершенно бесплатно взять там все, что хочет?

— Да, — сказал Смерчев, — каждый человек может войти куда угодно и выйти оттуда совершенно бесплатно. Но никаких магазинов у нас нет. У нас есть прекомпиты, иначе говоря, предприятия коммунистического питания, вроде бывших столовых… Кроме того, мы имеем широкую сеть пукомрасов — пунктов коммунистического распределения по месту служения коммунян. Там каждый коммунянин получает все, в чем имеет потребность, в пределах полного удовлетворения.

— Понятно, — сказал я. — А кто определяет его потребности? Он сам?

— Чистейшей воды метафизика, гегельянство и кантианство! — радостно воскликнула Пропаганда Парамоновна.

Но Смерчев бросаться ярлыками не стал, хотя и сказал, что вопрос мой ему кажется просто странным.

— Ну зачем же самому человеку определять свои потребности? Для этого он, может быть, недостаточно подготовлен. Может быть, у него какие-нибудь, так сказать, несбыточные желания, которые он считает потребностями. Может, он луну с неба хочет взять. Нет, так нельзя…

И вот тут-то и выясняется, что в описанном Войновичем Москорепе (коммунистическом обществе, построенном в одном, отдельно взятом городе — Москве) все блага жизни, в точном соответствии с предсказаниями классиков марксизма, удовлетворяются по потребностям, но с одной только — не слишком существенной — поправкой: каковы они, эти самые их потребности, за них решает начальство:

? Относительно потребностей я узнал, что их руководство Москорепа делит на несколько категорий. Общие потребности состоят из дыхательных, питательных, жидкостных, покровных (одежда) и жилищных. Удовлетворяются ими все без исключения коммуняне, и право на них указано в первом параграфе Конституции Москорепа: «Каждый человек имеет право дышать воздухом, поглощать пищу, удовлетворять жажду, покрывать свое тело соответствующей сезону одеждой и жить в закрытых помещениях».

О том, как удовлетворяются в Москорепе общие потребности, мы отчасти уже знаем из предыдущих глав романа: свежие щи «Лебедушка» из лебеды и «свинина вегетарианская» из прессованной брюквы, от которой у героя, отведавшего это коммунистическое блюдо, мгновенно возник непреодолимый рвотный рефлекс.

Но в общий «прекомит», как потом выяснилось, герой заглянул случайно, еще не слишком освоившись с местными порядками:

? Потребности, удовлетворение которых не является обязательным, устанавливаются в соответствии с заслугами. Это потребности повышенные, высшие и внекатегорные. Люди, относящиеся к этим разрядам, жалуются, что их потребности не всегда удовлетворяются. Иногда наблюдаются перебои (как у нас в гостинице) с подачей горячей воды, электричества, непорядки в работе лифтов и так далее.

Лично я не жалуюсь. Обслуживание в гостинице вполне хорошее, почти как при капитализме. Каждое утро красномордый официант по имени Пролетарий Ильич (Искрина зовет его Проша) вкатывает в нашу комнату тележку с завтраком, в который входит яичница с ветчиной, сливочное масло, красная икра, свежие булочки, яблочный джем, но вот кофе у них почему-то настоящего нет, так же как настоящего мыла. Проша меня каждый раз спрашивает: «Вы какой кофе предпочитаете, кукурузный или ячменный?» Я говорю, что предпочитаю кофейный кофе. Он широко открывает рот и ненатурально хохочет. Видимо, ему объяснили, что я юморист и говорю шутками, а он, как настоящий коммунянин, обязан обладать чувством юмора. Я ему говорю, что я вовсе не шучу, что в мои социалистическо-капиталистические времена кофе делался из кофейных зерен. Он думает, что и это шутка, и хохочет опять.

Тут экстраполяцией можно считать разве только вот этот пассаж насчет кофе. Для лиц, относящихся к высшей и даже повышенной категории (не говоря уже о внекатегорных), у нас и при социализме хватало кофейных зерен. Ну, а все остальное в этой картинке коммунистического быта — уже никакая не экстраполяция, а самая что ни на есть реальнейшая реальность социализма, перенесенная автором в коммунизм.

Один мой приятель был вхож в семью, относящуюся, точно не скажу, то ли к высшей, то ли к повышенной категории. И вот однажды, когда он был у них в гостях, выяснилось, что у их девочки-школьницы — расстройство желудка.

— Признайся! — тревожно воскликнула мать. — Ты съела что-то городское?!

В простоте душевной мой приятель решил, что городским на их языке называется какая-нибудь уж совсем особенная гадость из «общепита» — что-нибудь вроде вот этой самой «свинины вегетарианской» из прессованной брюквы. Но оказалось, что слово это в их лексиконе означает совсем другое. Так называлось у них вообще все, что едим, надеваем, обуваем, чем пользуемся в своей повседневной жизни все мы, простые смертные.

Оказалось, что для них и хлеб пекут в каких-то особых хлебозаводах, из муки, смолотой из особой пшеницы, выращенной на особых полях. И овощи для них выращивают на каких-то особых огородах, почва которых удобряется естественными, органическими удобрениями, без всяких этих нитратов и гербицидов, которыми травят нашего брата.

Услышав это, я вспомнил знаменитую историю Гиляровского про булочника Филиппова. Московскому генерал-губернатору великому князю Сергею Александровичу подали однажды к завтраку, как обычно, филипповскую булочку, в которой был обнаружен запеченный в ней таракан. Великий князь ужасно разгневался и потребовал, чтобы немедля доставили пред его светлые очи самого Филиппова.

— Это что такое?! — вопросил он, сунув булочнику под нос злополучную булочку с запеченным в ней тараканом.

— Изюм, ваше высочество! — не растерялся Филиппов. И тут же, схватив таракана, положил его в рот, разжевал и проглотил.

Отсюда, сообщает Гиляровский, и пошли знаменитые филипповские сайки с изюмом.

История в своем роде, конечно, замечательная. И смысл ее — в том, каким находчивым человеком был знаменитый московский булочник Филиппов. Но я из этой истории сделал (для себя) свой вывод. Вон оно, значит, как! Стало быть, великий князь, родной сын императора Александра Второго, ел те же филипповские булочки, что и все прочие москвичи! А Филиппов ведь, кроме всего прочего, был еще и «Поставщик двора его императорского величества». И ему, стало быть, даже в голову не пришло, что царскому семейству надо бы поставлять какие-то особые булочки, выпеченные из какой-нибудь там особой муки. Выходит, и сам государь император, и государыня императрица, и великие княжны, и наследник цесаревич потребляли те же самые булочки, какие каждый житель Москвы или Петербурга мог за свои кровные купить в его, Филипповской, булочной!

А наши «слуги народа» простыми булочками, значит, брезгуют. И не только булочками, но и вообще всеми нашими, «городскими» продуктами.

Да разве только продуктами?

? …Начиная с определенного уровня, номенклатурные чины живут как бы не в СССР, а в некоей спецстране.

Рядовые советские граждане отгорожены от этой спецстраны так же тщательно, как и от любой другой заграницы, и в стране этой, которую можно условно назвать Номенклатурия, все свое, специальное: специальные жилые дома, возводимые специальными строительно-монтажными управлениями; специальные дачи и пансионаты; специальные санатории, больницы и поликлиники; спецпродукты, продаваемые в спецмагазинах; спецстоловые, спецбуфеты и спецпарикмахерские; спецавтобазы, бензоколонки и номера на автомашинах; разветвленная система специнформации; специальная телефонная сеть; специальные детские учреждения, спецшколы и интернаты; специальные высшие учебные заведения и аспирантура; специальные клубы, где показывают особые кинофильмы; специальные залы ожидания на вокзалах и в аэропортах и даже специальное кладбище.

Номенклатурное семейство в СССР может пройти весь жизненный путь от родильного дома до могилы — работать, жить, отдыхать, питаться, покупать, путешествовать, развлекаться, учиться и лечиться, — не соприкасаясь с советским народом, на службе у которого якобы находится номенклатура.

(Михаил Восленский. Номенклатура. С. 339)

* * *

В августе — сентябре 1917 года, перебравшись из своего шалаша в Финляндию, где он тоже был на полулегальном положении, будущий создатель первого в мире государства рабочих и крестьян сочинял свою знаменитую книгу «Государство и революция», ставшую, как нас учили, выдающимся вкладом в марксистскую теорию. Но автору эта его книга представлялась не абстрактной теорией, а прямым руководством к действию. Еще когда он жил в Разливе, в знаменитом своем шалаше, посетил его там Серго Орджоникидзе. С изумлением и восторгом Серго вспоминал потом, что во время этого краткого визита Ильич уверенно сказал ему, что через несколько месяцев в России будет новое правительство, во главе которого будет стоять он, Владимир Ильич Ульянов. Был, правда, и другой вариант: в записке, адресованной более близким своим соратникам, Ленин писал, что если его, как он там выразился, «укокошат», им во что бы то ни стало надлежит сохранить эти его заметки «О государстве» и при первой возможности опубликовать их.

Исходя из всего этого, мы можем с полной уверенностью утверждать, что ленинская книга «Государство и революция» писалась не ради каких-либо пропагандистских или тактических целей. В ней отразились истинные представления Ленина о том, каким будет (во всяком случае, должно быть) государство, которое он собирался создавать. И наиважнейшим, может быть, даже самым важным в этой системе его представлений был пункт, согласно которому заработная плата самого высокого государственного чиновника не должна превышать среднюю заработную плату рядового рабочего или служащего.

Это убеждение сложилось у Ленина давно. Наборщик Владимиров, оставивший воспоминания о жизни Ленина в эмиграции, свидетельствует:

? Тов. Ленин всегда говорил, что наборщики должны получать жалованье больше редактора, и я лично получал на три франка больше, чем тов. Ленин.

(И. М. Владимиров. Ленир в Женеве и Париже. Государственное издательство Украины, 1924. С. 75)

Другой мемуарист — Алин, заведовавший в 1911 году типографией и экспедицией партийного органа, слегка расходясь с Владимировым в цифрах, подтверждает неукоснительное соблюдение этого принципа:

? Члены Центрального Комитета получали жалованье 50 франков в неделю, а работники типографии 57 франков.

(И. Валентинов. Недорисованный портрет. М., 1993. С. 313)

Тот же принцип, как представлялось Ленину, должен был неукоснительно соблюдаться и после того, как партия большевиков станет правящей, а члены ее Центрального Комитета займут высшие правительственные посты в государстве. Так оно — на первых порах — и было. И даже не только на первых порах: принцип «партмаксимума» (максимального месячного оклада для членов Коммунистической партии, занимавших руководящие посты) сохранялся до 1934 года. И «максимум» этот был невысок, о чем свидетельствует хотя бы вот такой пример, взятый мною из Большого академического словаря русского языка:

? Что можно сделать на партмаксимум? Только прожить.

(Словарь современного русского литературного языка. В 17 т. М, 1950–1965. Т. 9. С. 239)

Но ни партмаксимум, на который можно было «только прожить», ни всякие другие попытки соблюдать тот основополагающий ленинский принцип, как мы знаем, не помогли.

Жизнь показала, что Ленин, при всем своем незаурядном уме, оказался глупее булгаковского Шарикова. Потому что проблема заключалась не в том, какую зарплату будет получать высший, или средний, или даже самый маленький государственный чиновник, а в том, будет ли он жить со своей секретаршей.

Булгаковский Шариков (которого я тут вспомнил не для красного словца, а, как говорится, по делу), едва только сделали его «заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих животных (котов и прочее) в отделе М.К.Х.», тотчас же привел в роскошную квартиру Филиппа Филипповича «худенькую, с подрисованными глазами барышню в кремовых чулочках» и объявил:

— Эта наша машинистка, жить со мной будет.

На этом своем посту «заведующего подотделом» Шариков зарплату получал, наверно, никак не больше партмаксимума. И может быть, даже не больше, чем эта вот самая машинисточка. Возникает вопрос: почему же в таком случае эта худенькая барышня с подрисованными глазами так быстро и легко уступила домогательствам Полиграфа Полиграфовича?

Как выразился по несколько иному поводу другой персонаж того же Булгакова, — подумаешь, бином Ньютона!

Да потому, что Полиграф Полиграфович был ее начальник. А начальник — это начальник. И совершенно неважно, какой у него «оклад жалованья» и носит ли он мундир коллежского регистратора или толстовку «заведующего подотделом очистки». Во все времена, при всех режимах секретарша всегда жила и будет жить со своим начальником, и никакой партмаксимум ее от этого не защитит.

Владимир Ильич был, конечно, человек гениальный. А вот до такой простой вещи не додумался. Шариков же смекнул это мгновенно, из чего следует, что в самих основах жизни он разбирался гораздо лучше Ленина.

Справедливости ради тут надо отметить, что Ленин, конечно, возможность такого поворота событий тоже не исключал. На их языке это называлось опасностью перерождения. (Для того чтобы этой опасности избежать, как раз и вводился партмаксимум.) Но суть дела заключается в том, что никакое это не перерождение, а неизбежное проявление извечных свойств человеческой натуры: сколько ни старайся установить всеобщее равенство, как его ни провозглашай, какими законами ни защищай, все равно среди равных обнаружатся желающие стать (по слову Оруэлла) более равными. И непременно станут.

* * *

Среди рукописей Мертвого моря был найден папирус (или пергамент, точно не помню), на котором был записан устав одной из первых общин древних христан — ессеев. Устав этот гласил: «Общее имущество, общая трапеза и нет рабов». Но там же был найден и другой устав той же общины, записанный 50 лет спустя. Он гласил: «Общее имущество, общая трапеза, но есть рабы».

Так было, так будет.

Исходя из этого простого и, к сожалению, всем опытом человечества подтвержденного соображения, все писавшие о советской номенклатуре рассматривали ее как еще одну модификацию хорошо известных историкам социальных явлений. Восленский, например (ссылаясь и на других авторов), называет советский режим, породивший номенклатуру, «азиатским способом производства», внося в этот термин Маркса лишь некоторые коррективы:

? Реальный социализм оказался лишь одним из случаев возникновения «азиатского способа производства», т. е. применения метода тотального огосударствления на основе существующей формации.

Упоминает он при этом и рабовладельческий, и феодальный строй, и всякие другие «формации» — древние и новые. И заключает:

? Пока не доказано противное, есть все основания считать, что общая линия развития человеческого общества едина для всех народов, независимо от места их поселения на нашей планете.

(М. Восленский. Номенклатура. С. 653)

При таком подходе сам термин «номенклатура» теряет смысл, может рассматриваться как произвольный, легко заменяемый каким-нибудь другим.

Именно так он рассматривался.

Вот что говорит по этому поводу Милован Джилас в своем предисловии к книге Восленского:

? Предшествовавшие М.С. Восленскому авторы называли этот слой «партократией», «кастой», «новым классом», «политической (или партийной) бюрократией», хотя и писали об одном и том же объекте.

Сам он (предложивший в свое время термин «новый класс») готов, впрочем, принять и термин «номенклатура», считая, что он «совершенно оправдан, когда речь идет об установившемся иерархическом режиме советской партбюрократии».

На самом деле, однако, термин «номенклатура» не случайно вытеснил все предшествовавшие ему определения. Он оказался наилучшим, потому что в отличие от всех предшествовавших указывает на то, что определяемое этим термином явление уникально. Конечно, есть в этом явлении и такие черты, которые роднят его и с рабовладельческим устройством общества, и с феодальным, и с азиатскими сатрапиями. Но главное его свойство не имеет никаких аналогов в истории человечества.

Из всех известных мне определений этого главного свойства номенклатуры наилучшим, — во всяком случае, наиболее удачным, выражающим самую его суть, — я нахожу слово, изобретенное моим покойным другом и соседом Ильей Давыдовичем Константиновским.

Слово это — глистократия.

Но это было не только слово. Это была целая теория, объясняющая, вскрывающая самую суть определяемого этим словом явления, всю его вот эту самую уникальность.

— Слово удачное, меткое, — согласился я при первом нашем с ним разговоре на эту тему. — Но в чем же тут уникальность? Да, глисты, гельминты — это паразиты. И наши номенклатурущики, безусловно, таковыми являются. Но ведь до них были и другие паразитические классы…

— Термин «глистократия», — объяснил мне автор теории, — тут наиболее точен, потому что только у глисты отсутствует инстинкт самосохранения. Глиста (он почему-то предпочитал для этого слова женский род) не хочет считаться с тем, что, если организм, на котором она паразитирует, погибнет, вместе с ним погибнет и она. Объяснить это ей невозможно. Она знает только одно: сосать, сосать и сосать!

— Но ведь и рабовладелец, и феодал, и какой-нибудь там азиатский сатрап, — возражал я, находясь в плену описанных выше представлений, — они ведь тоже…

— Ах, вы ничего не понимаете! — начинал горячиться мой собеседник. — Ну, хорошо! Возьмем рабовладельческий строй — самый отвратительный, самый бесчеловечный. На рынке рабов может возникнуть ситуация, при которой рабы будут так дешевы, что рабовладельцу выгоднее будет купить новых, чем более или менее сносно кормить тех, которые работают, положим, на его виноградниках. Черт с ними, думает он, пусть дохнут. Куплю других. Казалось бы, что может быть ужаснее?

— Почему «казалось бы»? Это действительно ужасно, — говорил я.

— Да, ужасно… Но можете ли вы представить себе ситуацию, при которой тому же рабовладельцу было бы при этом совершенно все равно, соберет ли он к осени свой урожай или не соберет?

— Нет, — подумав, сказал я. — Такого я себе представить не могу.

— А чтобы помещику было наплевать, взойдет ли то, что его мужики посеяли, или померзнет к чертовой матери? Такое вы можете себе представить?

— Нет, — сказал я. — Тоже не могу.

— Вот! А нашему председателю колхоза позвонят из райкома и прикажут сеять, даже если точно будет известно, что сеять рано, что весь будущий урожай померзнет на корню. Прикажут, потому что им сверху такой план спустили. Или прикажут сажать кукурузу, которая в его широтах никогда не росла и расти не будет. И он, как миленький, будет ее сажать. Потому что его благополучие не зависит от того, соберет или не соберет он урожай. Оно целиком и полностью зависит только от того, что в райкоме поставят галочку: план по посевной выполнен. Вот это и есть глистократия, — заключил он свою маленькую лекцию.

Переведя этот темпераментный монолог автора «теории глистократии» на язык точных политико-экономических дефиниций, мы получим примерно такую формулу:

Глистократия — это такое общественное устройство, которое характеризуется тотальной незаинтересованностью всех членов общества в конечных результатах своего труда.

Именно всех — сверху донизу.

Советскому человеку, находившемуся на самой низшей ступени социальной лестницы, было свойственно то же иждивенческое сознание, что и высшим представителям номенклатуры. Сознание это, в точном соответствии с великим учением, определялось бытием. Ведь каждый здесь (как в лагере) получал свою миску баланды из государственной кормушки. И самым страшным для него было — оказаться отлученным от этой кормушки. (Для входивших в номенклатуру — от «кремлевки».)

Прикрепленность рядового советского человека к его кормушке тоже не зависела от реальных результатов его труда. Но в применении к номенклатуре этот закон действовал в наиболее откровенной форме. На первом этапе ее существования все решал партстаж. Потом главную роль стала играть степень активности в разоблачении уклонистов и прочих врагов, умение колебаться вместе с линией партии.

Чем выше поднимался человек по социальной лестнице, тем больше он дорожил этой своей прикрепленностью к кормушке. (К «корыту», как они сами цинично это называли.) Это можно понять: быть отлученным от «кремлевки» гораздо обиднее, чем лишиться рядового «комплексного обеда».

* * *

Но как она возникла, эта самая «кремлевка»? И когда? Сразу? Или на более позднем этапе развития этого уникального общественного устройства?

На этот вопрос исчерпывающе ответил мне однажды все тот же автор «теории глистократии». Вышло так, что ему случилось присутствовать при самом ее зарождении.

Он был родом из Румынии. Точнее — из Бессарабии. В 1940 году, когда Бессарабия вошла в состав Советского Союза, ему было немногим более двадцати. Но он в это время был уже довольно опытным большевиком-подпольщиком. Услыхав, что его родина вот-вот станет советской, он рванул из Бухареста в Кишинев, чтобы стать гражданином Международного Отечества Трудящихся, которое издали боготворил. Но, окунувшись в советскую жизнь, испытал горькое разочарование. (В этом, конечно, ему помогли наши славные органы.) А вскоре стала складываться у него вот эта самая теория глистократии.

Не знаю, сколько понадобилось ему времени, чтобы теория эта приняла окончательную, отточенную форму, но в сорок пятом году, когда вместе с Красной армией он снова оказался в городе своей юности — Бухаресте, основы этой теории были ему уже более или менее ясны.

Тем не менее он решил встретиться с друзьями, бывшими своими товарищами по партии. Разыскал дом, где разместился Центральный Комитет Румынской компартии. До времен, когда партия эта стала правящей, было еще далеко, и помещение ЦК оказалось весьма непрезентабельным. Какие-то обшарпанные столы, старенький «Ундервуд» — вот и вся роскошь.

Но бывших своих товарищей он там нашел. Некоторые из них потом стали крупными партийными вельможами, некоторые погибли в лагерях. Может быть, среди них был там даже и молодой Николае Чаушеску, будущий генсек Румынской компартии и президент Социалистической Румынии.

Но тогда это были еще более чем скромно одетые молодые люди с голодным блеском в глазах, одержимые страстной верой в конечное торжество мирового коммунизма.

Забыв и думать про свою замечательную теорию, автор «глистократии» с умилением глядел на этих бывших своих друзей, обнимал их, хлопал по плечам А друзья тем временем обживали только что полученное помещение. Звонил телефон, кто-то что-то печатал на старом, разболтанном «Ундервуде». И вдруг в комнату вошла девушка с раскрытым блокнотом в руках. Он хорошо ее помнил по довоенному подполью.

— Товарищи! — громко сказала она. — Нам выделили некоторое количество кофе. Я составляю список. Желающие — записывайтесь, пожалуйста!

Все, конечно, захотели получить по причитающейся им пайке кофе. И вот они — по очереди — стали подходить к ней, и она вносила каждого в свой список.

А наш автор «глистократии», наблюдавший эту сцену с высот своего советского опыта, оцепенел.

— Мне — рассказывал он, — хотелось крикнуть им: «Остановитесь! Вы сами не знаете, что вы сейчас делаете!»

Но он не крикнул.

И они не остановились.