Советская власть

В учебниках истории, по которым мы учились, говорилось, что Ленин открыл Советы, открыл советскую власть как высшую форму демократии, неизмеримо более истинную, нежели насквозь фальшивый и лживый буржуазный парламентаризм.

Эта ленинская мысль пала на исключительно благодатную почву.

Лживую буржуазную демократию в России на дух не принимали и люди, которым идеи Ленина были совсем не близки.

Вот в высшей степени характерная запись из дневников Блока:

? Почему «учредилка»? Потому что — как выбираю я, как все? Втемную выбираем, не понимаем. И почему другой может быть за меня? Я один за себя. Ложь выборная (не говоря о подкупах на выборах, которыми прогремели все их американцы и французы).

Надо, чтобы маленькое было село, свой сход, своя церковь…

Инстинктивная ненависть к парламентам, учредительным собраниям и пр. Потому, что рано или поздно некий Милюков произнесет: «Законопроект в третьем чтении отвергнут большинством»…

Медведь на ухо. Музыка где у вас, тушинцы проклятые?

Если бы это — банкиры, чиновники, буржуа! А ведь это — интеллигенция!

Или и духовные ценности — буржуазны?

В этой неприязни к западным формам государственного, политического и всякого иного жизнеустройства Блок дошел до предела. Он выразил это чувство острее, сильнее, безогляднее, горячее, чем кто бы то ни было. Но в этом своем отталкивании от «фальшивых» форм западной (буржуазной) демократии он был не одинок.

Примерно так же рассуждали тогда многие куда более спокойные, сдержанные, хладнокровные люди.

Вот что писал почти в это же время (3 апреля 1919 года) — и не кому-нибудь, а убежденному монархисту Б.А. Садовскому — Владислав Ходасевич:

? Пусть крепостное право, пусть Советы, но к черту Милюковых, Чулковых и прочую «демократическую» погань.

Это — высоколобые интеллигенты!

Так что уж говорить о рабочих, матросах, солдатах, которые пели:

Смело мы в бой пойдем

За Власть Советов.

И как один умрем

В борьбе за это.

Пели искренно. И действительно шли на смерть за эту самую советскую власть.

Ведь тогда они еще не знали, что за штука — эта самая советская власть, с чем ее едят. Для них это была — мечта.

А в натуре…

В натуре советская власть, если говорить честно, это — то, чего никогда не было.

Ведь то, что официально именовалось республикой (или республиками) Советов, с самого начала, с первого дня своего существования было диктатурой партии. А Советы уже тогда играли чисто декоративную роль.

Не только интеллигенты, но и неграмотные рабочие и крестьяне довольно быстро это усекли. Помните — лозунг: «Советы — без коммунистов». Но им быстро разъяснили, что никаких Советов без коммунистов не бывает и быть не может. И постепенно все привыкли, что «советская власть» — это совсем не то, что предполагалось и о чем мечталось, а — то, что есть.

Название окончательно оторвалось от первоначального своего значения. И, поминая ежедневно эту самую «советскую власть», мы пользовались этим словосочетанием примерно так же, как выражениями типа «красные чернила» или «стрелять из ружья». (Ведь называя чернила красными, мы не задумываемся о том, что чернила — это то, что чернит, а не краснит. А говоря о стрельбе из ружья, не вспоминаем, что из ружья, пулей, можно «пульнуть», «пальнуть», но никак не «выстрелить», потому что стрелять — в точном смысле этого слова — можно только стрелами.)

Однако, называя — по привычке, по инерции или просто потому, что название прижилось, — тоталитарный режим партийной диктатуры советской властью, никто из жителей «Страны Советов» не заблуждался насчет истинной природы этого режима. А кое-кто — так даже и не скрывал, что не заблуждается. И это отношение народа к «народной» власти проникало даже в официальную советскую печать:

? — Слыхал? Ныне у советской власти два крыла образовалось — правая и левая. Так, может, она снимется на этих крыльях и улетит от нас к едрене фене?..

(М. Шолохов. Поднятая целина)

Мой дружок Гена Снегирев, проходя медицинскую комиссию, на вопрос одного из врачей, доверяет ли он советской власти (вопрос был не провокационный, а сугубо медицинский, о чем речь впереди), безмятежно ответил:

— Как я могу ей доверять, если все наши телефонные разговоры прослушиваются.

Гена, правда, был не совсем обыкновенный человек. Он был не только необычайно одаренный молодой, даже очень молодой (в то время — дело было в середине 50-х — ему было немногим больше двадцати) писатель, но и самый что ни на есть настоящий псих. Псих, как говорится, со справкой. И вопрос врача, на который он так искренно и правдиво ответил, был задан ему не где-нибудь, а в дурдоме, куда он отправился добровольно, чтобы, как он сам говорил, немного отдохнуть от нашей безумной жизни. Он, кстати, и меня уговаривал последовать его примеру.

— Давай, — говорил, — не пожалеешь. Отдохнешь. Чего-нибудь там напишешь.

Место действия, естественно, заставляет вспомнить дурдом, описанный Ильфом и Петровым, — тот самый, в котором оказался «косивший под психа» бухгалтер Берлага. Там, как вы, конечно, помните, симулянт, делавший вид, что он воображает себя Юлием Цезарем, тоже выкрикивал разные антисоветские лозунги: «И ты, Брут, продался большевикам!»

Но Геночка Снегирев симулянтом не был.

— Я, — говорил он, — никогда им не вру. На все вопросы отвечаю честно. Они спрашивают, верю ли я советской власти, я говорю: «Конечно, не верю. Как я могу ей верить, если все наши телефонные разговоры прослушиваются». Ну, они сразу и лепят мне диагноз: «Мания преследования». Дальше — спрашивают: «Где вы работаете?» Я отвечаю: «Нигде не работаю». — «А на что вы живете?» Отвечаю: «Пишу рассказы. Их печатают в журнале „Мурзилка“ и довольно хорошо мне за это платят». Они пишут: «Маниакальный бред». Спрашивают: «Как вы собираетесь провести лето?» Я говорю: «Хочу поехать в Туву, купить там ослика и попутешествовать немного по диким местам». Они пишут: «Бред с подробностями».

Насчет Тувы и ослика Гена тоже не врал. Он действительно именно так проводил каждое свое лето. Не всегда, конечно, отправляясь именно в Туву, иногда в Таджикистан, иногда на Кавказ, — каждый раз в другой какой-нибудь экзотический край нашей необъятной Родины. И вот из одного такого своего путешествия Гена и вывез ту фразу, ради которой я, собственно, и ударился в этот свой слегка затянувшийся «бред с подробностями». Фразу эту он услышал от одного старого чабана, с которым откровенно обсуждал волновавшие его политические проблемы.

— Советский власть, — вздохнул этот неграмотный, но мудрый старик, — хороший власть. Только маленько долгий.

Мудрость этой политической формулы особенно наглядно подтвердилась в постсоветские времена, когда оказалось, что страны Восточной Европы (Венгрия, Польша) быстрее и легче вписались в «рынок». А почему? Потому что у них этот самый «советский власть» был не такой «долгий», как у нас: сорок лет — не семьдесят.

Если даже жители самых глухих горных аулов так ясно это понимали, так что уж говорить о московских и питерских интеллигентах. Даже тех из них, которые с ней — с этой самой советской властью — не только смирились, но и сроднились. Называя ее «Софьей Власьевной», а то и просто «Софой», они вкладывали в эти ласково-фамильярные наименования немалую толику иронии.

Придумывали про нее такие, например, анекдоты:

? — Рабинович, как вы относитесь к советской власти?

— Как к родной жене.

— ???

— Немножечко люблю, немножечко боюсь, немножечко хочу другую.

Сочиняли такие ернические стишки:

Я проснулся в шесть часов:

Нет резинки от трусов.

— Вот она, вот она,

На хую намотана.

Я проснулся:

— Здрасьте!

Нет советской власти.

— Вот она, вот она…

От этого «вот она» веяло безнадежностью: унылым сознанием, что советская власть — это навсегда. Во всяком случае, на наш век хватит.

Но были анекдоты, в которых брезжила туманная надежда и на иное развитие событий.

Вот, например, такой:

? Человек входит в ресторан, садится за столик.

— Рюмку коньяку и газету «Правда», — роняет он подскочившему к нему официанту.

— Рюмку коньяку, пожалуйста, — отвечает тот. — А газету «Правда», к сожалению, не могу. Сегодня ночью произошел государственный переворот, советской власти уже нет, и газета эта больше не выходит.

— Тогда рюмку коньяку.

Спустя некоторое время, выпив эту свою рюмку, он вновь подзывает официанта и повторяет тот же заказ:

— Рюмку коньяку и газету «Правда».

— Рюмку коньяку, пожалуйста, — уже слегка раздраженно говорит официант. — А газету «Правда» не могу. Сегодня ночью произошел государственный переворот, советской власти уже нет, и газета эта больше не выходит. Сколько можно говорить!

Посетитель — блаженно:

— Говорите, говорите!

Слушая — или рассказывая — этот анекдот, мы испытывали почти такое же блаженство, какое испытывал его герой, с упоением повторяя это свое: «Говорите, говорите!» Даже только поговорить о возможном конце советской власти было нам сладко. Несбыточная, конечно, — а все-таки надежда.

Ни в каком сне не могло нам тогда привидеться, что мы — во всяком случае, некоторые из нас — доживем до времен, когда эта сладкая мечта станет реальностью.

А вот — дожили!

Газета «Правда», однако, все еще выходит.