Пятилетка

Меня всегда удивляли и восхищали строчки Маяковского:

Товарищ жизнь!

            Давай быстрей протопаем,

протопаем

        по пятилетке

                  дней остаток.

Восхищали не только своей поэтической заразительностью. Ведь Маяковский застрелился в 1930-м. А первый пятилетний план был принят на XVI съезде партии — в 1929 году. Слово «пятилетка», стало быть, было тогда совсем новым, едва-едва успело войти в язык. А он уже освоил его, ввел в свой поэтический лексикон.

И как естественно, натурально вошло оно в ткань его стиха — словно давным-давно уже стало привычным, общеупотребительным.

Маяковский, как известно, питал особую склонность к новым словам, нередко даже сам их изобретал, выдумывал. Но далеко не все советизмы и неологизмы звучали у него вот так органично, так естественно и так живо, как это только что родившееся слово.

Была тут, наверно, и его заслуга тоже. Но главная причина, наверно, состояла все-таки в том, что слово это усилиями советской пропаганды — сразу и надолго — стало едва ли не главным из всех употреблявшихся тогда слов советского новояза.

Тому, как говорил дедушка Крылов, мы тьму примеров сыщем.

Вот постоянный герой Михаила Зощенко — управдом — в дни Пушкинского юбилея выступает с речью о Пушкине. Присоединившись к всенародному чествованию великого юбиляра, он попутно дает отпор настырному жильцу Цаплину, который тоже пишет стихи и на этом основании требует, чтобы ему переложили печку: «Я, говорит, через нее угораю и не могу стихов писать».

Зощенковский управдом так отвечает на эту неслыханную наглость:

? — Ну, мало ли что он может стихи писать. Тогда, я извиняюсь, и мой семилетний Колюнька может в жакт претензии предъявлять: он тоже у меня пишет. И у него есть недурненькие стихотворения:

Мы, дети, любим тое время, когда птичка в клетке.

Мы не любим тех людей, кто враг пятилетке.

Шпингалету семь лет, а вон он как бойко пишет!

(М. Зощенко. В пушкинские дни)

Вряд ли надо доказывать, что жало этой художественной сатиры, как любил выражаться автор процитированного рассказа, направлено не в семилетнего Колюньку и даже не в его папашу, а в тех, кто так задурил всем головы этой самой пятилеткой, что даже семилетние дети насобачились рифмовать ее с кем и с чем угодно — хоть с «птичкой в клетке».

Но что говорить о Маяковском, который готов был предъявить потомкам «все сто томов» своих «партийных книжек», или даже о семилетием Колюньке, который наверняка был если не пионером, так октябренком, если даже Пастернак, еще недавно измерявший время тысячелетиями («Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?..»), тоже стал пользоваться этой новой мерой:

И разве я не мерюсь пятилеткой,

Не падаю, не подымаюсь с ней?

А там уж — пошло, поехало. И вот уже недавний белоэмигрант, изломанный декадент и рафинированный эстет Александр Вертинский тоже счел необходимым сочинить и исполнить с эстрады такое произведение:

Без песни жить нельзя. Она нужнее хлеба.

Она в сердцах людей, как птица, гнезда вьет.

И с нею легче труд, и голубее небо,

И только с песней жизнь идет вперед.

Нас, старых, мудрых птиц, осталось очень мало,

У нас нет голосов, порой нет нужных слов.

Притом война, конечно, распугала

Обидчивых и нежных соловьев.

А мы… А мы поем! Дыханье нам не сперло,

От Родины своей нам незачем лететь.

Во все бесхитростное наше птичье горло

Мы будем радостно, мы будем звонко петь!

Мы — птицы русские. Мы петь не можем в клетке,

И не о чем нам петь в чужом краю.

Зато свои родные пятилетки

Мы будем петь, как молодость свою!

В отличие от семилетнего зощенковского Колюньки Александр Николаевич был профессиональным поэтом, стихи сочинял смолоду и немало в этом деле понаторел. Но, стараясь зарифмовать «пятилетку», пошел тем же, колюнькиным путем: так и не смог выдумать ничего лучшего, чем присобачить к неизбежной «пятилетке» ту же колюнькину «птичку в клетке».

Что касается других профессиональных стихотворцев, то рифмы у них порой находились и другие. Но стишки все равно не очаровывали. Как выразились однажды по сходному поводу Ильф и Петров, не дул от них ветер вдохновения:

У новой стартовой отметки

Стоит сейчас моя страна.

Итог минувшей пятилетки

Спокойно подвела она.

Даже Маршак, прикоснувшись к этой казенной теме, недалеко ушел от такой же бездушной политической трескотни:

На Спасской башне круглый циферблат

Считает все минуты пятилетки.

Было, правда, одно исключение. Но не в печатной стихотворной продукции, а в самиздате.

Слово «самиздат», как известно, придумал Николай Глазков. Задолго до того, как оно вошло в повседневную нашу речь, он мастерил рукописные, самодельные свои книжечки, на которых писал: «Самиздат. Тираж — 1 экземпляр».

Так вот, этот самый Глазков первый день великой нашей войны отметил таким четверостишием:

Господи, вступися за Советы!

Охрани страну от высших рас.

Потому что все твои заветы

Гитлер нарушает чаще нас.

А в стихотворении, написанном в 45-м, когда страшная эта война наконец кончилась, родились у него такие строки:

И пятилетний план войны

Был выполнен в четыре года.

Это был перифраз навязшего в зубах, всем и каждому известного, еще довоенного политического лозунга: «Пятилетку — в четыре года!» Но в контексте глазковского стихотворения он был преображен трагической иронией поэта (не берусь утверждать, что осознанной). Ирония заключалась в том, что никакого пятилетнего плана войны не было, был совсем другой план: «И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью могучим ударом». А трагической эта ирония была потому, что это был единственный случай, когда к этой — из официального новояза взятой — словесной формуле с чистым сердцем мог бы присоединиться каждый: да, слава богу, что эта проклятая война продолжалась четыре года, а не пять. Хотя особого повода для радости тут тоже не было: ведь четыре года — это тоже много. Непомерно много:

Нет, у нас жестокая свобода

Помнить все страдания. До дна.

А война — была.

Четыре года.

Долгая была война.

(Борис Слуцкий)

Что же касается самого этого лозунга («Пятилетку — в четыре года!»), то он как раз — на первых порах — вдохновил некоторых художников слова на создание действительно ярких и талантливых книг, самой живой из которых был знаменитый в начале 30-х годов роман Валентина Катаева «Время, вперед!».

Но закрыл тему, как всегда, — народ. Все теми же, традиционными своими жанрами — анекдотами, частушками.

Из анекдотов мне запомнился такой:

? — К чему привели нас сталинские пятилетки?

— Лес рубили, щепки летели, а топить нечем.

В том же роде были и частушки.

Например, такая:

Жопа гола,

Лапти в клетку,

Выполняем

Пятилетку.

Или — вот такая:

Вставай, Ленин,

Вставай, дедка,

Заебла нас

Пятилетка.

А самый последний период существования Советского Союза, когда за смертью Брежнева вскоре последовала смерть Андропова, а затем — совсем уже скоро — смерть нового генерального секретаря Черненко, народ метко окрестил: пятилетка в три гроба.