Русский революционный размах и американская деловитость
Два эти качества — в диалектическом их сочетании — должны определять стиль работы настоящего большевика-ленинца. Это сказал Сталин. И не где-нибудь, а в основополагающем своем труде «Об основах ленинизма».
Это была одна из главных сталинских заповедей, которые всем нам полагалось знать назубок. Немудрено поэтому, что она наряду со многими другими изречениями вождя вошла и в повседневную, бытовую речь «человека сталинской эпохи». Обращаясь к какому-нибудь растяпе, говорили: «Да, брат, нет у тебя этой самой американской деловитости». А кому-нибудь, не в меру горячему, так же добродушно рекомендовали слегка умерить свой революционный размах.
Что же касается официального ее употребления, то, как и все прочие сталинские формулы, она не подлежала никакому вольному изложению. Вождя полагалось цитировать точно, не меняя в его текстах ни единого знака препинания.
Каково же было мое изумление, когда однажды в какой-то статье «Правды» я прочел, что настоящий коммунист должен сочетать русский революционный размах не с американской, как это было сказано, а с большевистской деловитостью.
Это было году что-нибудь в 48-м. Советско-американские отношения достигли тогда предельной напряженности, и вроде можно было и не удивляться тому, что американскую деловитость вдруг заменили на большевистскую. Но много тут было и неясного. Означает ли это, что замена произведена навсегда? То есть — что прежняя сталинская формула устарела? И следует ли, цитируя ее в новой редакции, ссылаться при этом на Сталина? То есть — сам ли он внес это изменение в свой старый текст?
Со всеми этими вопросами я в простоте душевной (а может быть, и с тайным желанием посадить ее в галошу) обратился к нашей институтской преподавательнице марксизма-ленинизма Славе Владимировне Щириной.
Удовлетворить мое любопытство она, разумеется, не смогла. Не слишком внятно пробормотала только, что большевистская деловитость безусловно является высшей формой деловитости.
На том тогда дело и кончилось.
А узнать, чем на самом деле большевистская деловитость отличается от американской, мне случилось несколько позже. Уже в другую историческую эпоху.
Что-нибудь так в середине 60-х прочел я в «Известиях» статью, в которой стиль американской деловой жизни сравнивался с нашим. Автор, как видно, много лет проживший в Америке, приводил там такой яркий пример. Вот звонит, скажем, какой-нибудь американец в какое-нибудь американское учреждение и спрашивает:
— Могу я поговорить с мистером Бейкером?
Отлично вышколенная секретарша отвечает:
— Мистер Бейкер сейчас в отпуске. Его замещает мистер Таккер. Его телефон — такой-то. Если вам угодно поговорить с мистером Таккером сейчас, я могу вас соединить.
В наших широтах, — сокрушался автор статьи, — в аналогичном случае все происходит совсем иначе. Вы задаете тот же вопрос:
— Могу я поговорить с товарищем Петькиным?
— Его нет! — отвечает секретарша и швыряет трубку.
Вы вторично набираете тот же номер:
— Простите, это я вам только что звонил. Мне нужен товарищ Петькин. Вы сказали, что его нет. Что это значит? Может быть, он будет через час? Или, может быть, он здесь уже не работает?
Секретарша так же отрывисто отвечает:
— Он в отпуске.
И снова швыряет трубку.
Вы звоните снова:
— Простите, пожалуйста, это опять я. Вы не скажете, когда товарищ Петькин вернется из отпуска?
— В конце месяца.
И трубка снова швыряется.
Поразмыслив, вы снова набираете тот же номер:
— Ради бога, извините, что я вам надоедаю. Может быть, вы скажете мне, кто замещает товарища Петькина?
— Товарищ Васькин.
И снова — отбой.
Вы звоните еще раз:
— Мне очень неловко, что я вас так беспокою, — подобострастно начинаете вы. — Будьте так любезны, если вам не трудно, дайте мне, пожалуйста, телефон товарища Васькина!
И только тут (и это еще хорошо!) вы наконец получаете то, что вам было нужно: номер телефона товарища Васькина, замещающего ушедшего в отпуск товарища Петькина.
Сколько времени убито понапрасну! — сокрушался автор статьи. — Какая нелепая трата сил и человеческих нервов! А все потому, что наша, советская секретарша не прошла соответствующей школы. Она просто не знает, в чем состоят ее секретарские обязанности.
В то время, когда в «Известиях» появилась эта замечательная статья, я как раз замещал (временно, конечно) редактора отдела «Литературной газеты». Сидел в большом редакторском кабинете с этаким предбанником, в котором помещалась моя личная секретарша — не молоденькая какая-нибудь щебетунья, а весьма почтенная матрона. Очень милая, надо сказать, была женщина. Но вела она себя с посетителями и отвечала на телефонные звонки примерно так же, как та «среднестатистическая», которую так убийственно изобразил в своей статье автор «Известий». Ну, может быть, не так грубо, чуть более вежливо. Но схема была совершенно та же.
Причина, однако, была совсем не в том, что моя Инна Ивановна в отличие от американской секретарши не прошла должной выучки. И уж совсем не в том, что она была неопытна.
Когда я — не слишком рано, а так, что-нибудь после полудня — появлялся на своем рабочем месте, она входила ко мне и докладывала:
— Вам звонил Икс. Я сказала ему, что у вас сегодня творческий день. Потом позвонил Игрек. Я сказала, что вы с утра поехали в ЦК. Позже заходил Зет. Ну, этому я дала понять, что вас не будет до конца недели. Начальство тоже интересовалось, почему вы не на месте: я сказала, что с утра вы собирались поехать к Маршаку…
Нет, неопытной моя Инна Ивановна не была. Как раз наоборот: она была очень опытна. Строго говоря, она была не просто опытная, а прямо-таки идеальная, идеально вышколенная секретарша. Но эта ее вышколенность была нацелена совсем не в ту сторону, в какую направляла свою деловитость ее американская коллега. Ее цель состояла в том, чтобы любым способом оградить шефа, грудью заслонить его от любого покушения на его драгоценный покой, от кого бы это покушение ни исходило — от какого-нибудь докучливого посетителя или от высокого начальства.
Разница между моей Инной Ивановной и ее американской коллегой, конечно, была. Но, строго говоря, разница эта была не между ними — секретаршами двух разных школ, — а между учреждениями, в которых они служили. Американское учреждение, если судить по описанному выше четкому поведению американской секретарши, было запрограммировано на то, чтобы ДЕЛАТЬ ДЕЛО. Главная же цель любого нашего, советского учреждения состояла в том, чтобы НЕ ДЕЛАТЬ ДЕЛА. Непроницаемой стеной отгородиться от необходимости делать какое бы то ни было дело…
В те годы бытовала у нас такая поговорка: «Два мира — два Шапиро».
Родилась она так.
На протяжении многих лет в Москве жил и работал известный американский журналист, корреспондент одной из самых влиятельных американских газет — Генри Шапиро. Фамилия его время от времени появлялась на страницах и наших газет. А в Центральном доме литераторов был администратор — маленький, тщедушный, заморённый еврей — тоже Шапиро. И не знаю уж, по какому-то поводу пересекся он как-то с тем, знаменитым, американским Шапиро или просто так, смеху ради, — но возникло и быстро прижилось в нашей писательской среде это ерническое выражение. Я и сам по разным поводам то и дело повторял: «Два мира — два Шапиро». Но, повторяя, вкладывал в эту реплику довольно плоский смысл: мол, где уж нашему брату, затраханному советскому человеку, тягаться с американцем, — все равно что людоедке Эллочке с дочкой Вандербильда.
И только после появления в «Известиях» той статьи, натолкнувшей меня на все эти грустные размышления, дошел до меня подлинный, неизмеримо более глубокий смысл этого нашего присловья.
Воистину — два мира…