Слова без голоса

В тот момент, когда технический и эстетический стандарт звукового кино был определен, голос стал медиумом для передачи слова. Только лексические особенности речи персонажей дискутируются на страницах «Искусства кино». Ориентирами служат Шекспир и Дидро, «отцы кино», которые обильно цитируются[648].

Председатель Комитета по кинематографии Борис Шумяцкий, расстрелянный в 1938 году как проводник голливудизации в советском кино, в «Кинематографе миллионов» подробно останавливается на типах русского советского героя, прибегая к примерам из «Летчиков» (1935). Один герой, «человек без аффекта» Рогачев, «соединяет в себе американскую деловитость с русским революционным размахом» (по сталинскому лозунгу), выдержан и дисциплинирован; другой – воплощение русской недисциплинированности и расхлябанности, «русской души с надрывом и нараспашку, которой тесно в рамках высокой сознательности и дисциплины». Но о том, каким голосом должен был заговорить этот живой человек, Шумяцкий молчит[649].

Идеалом языка и голосового решения был объявлен Чапаев, для которого Бабочкин нашел вульгаризмы, добавленные в роль («наплевать и забывать», «академиев не проходил»), заменил слова жестом, поменял синтаксис, сделал реплики более короткими, обрывистыми и динамичными[650]. В отличие от Гардина, ищущего эмоциональную доминанту в произнесении, кажется, что актеры и критики теряют в середине 30-х годов интерес к звучанию гласных и согласных и занимаются только диалогом. Текст важнее, чем голос, который не обсуждается и в портретах актеров[651]. Это тем более странно в стране, где еще поют, где поэты напевно декламируют и почитаются чтецы-декламаторы (Владимир Яхонтов), где существует традиция исследования декламации, где поддерживается новая устная культура и выращиваются поющие поэты или сказительницы – Джамбул и Сулейман Стальский. Слово вытесняет голос. Однако при всей важности текста, ставшего основой для цензурного контроля, не он является носителем смысла в фильме. В этом парадоксальным образом убеждает поражающий обилием слов фильм «Великий гражданин» (1938) Фридриха Эрмлера, предложивший киноверсию убийства Кирова (в фильме – Шахова), жертвы заговора партийной оппозиции, прямо связанной с иностранными разведками. «Великий гражданин», вышедший на экраны после серии процессов, – единственный фильм в советском кино, в котором оппозиция играет значительную роль, ей как бы дана возможность представить свою программу. Карташову придано некоторое сходство с Бухариным, Боровский выступает как сподвижник Троцкого, и в конце второй серии в кадре появляется даже «реальный» Пятаков. Хотя фильм состоит в основном из споров, собраний и речей, он полон указаний и намеков на непроизнесенное и непроизносимое. Понимание и узнавание, кто свой, кто враг, достигается в конце концов не через слово, а через «интуицию», интонацию, песню. Шахов объясняется с Карташовым-Бухариным в долгом обвинительном монологе. Тот возражает: «Я этого не говорил», на что Шахов парирует: «Но, очевидно, думал». Идентификация происходит через песню: Максим насвистывает знакомую мелодию «Шара голубого», единство аудитории и оратора достигается через хоровое пение «Интернационала». Так фильм, построенный на диалоге, утверждает интонацию как носитель смысла.