Раздел 5. Ленинград: директорство в ГИИИ и переосмысление теории в рамках марксизма. Арест

В середине 20-х годов фортуна неожиданно повернулась лицом к Ф. Шмиту. О нем вспомнили его ленинградские коллеги и друзья. В 1924 г. Ф. Шмит по рекомендации профессора В. П. Зубова и при личном участии А. В. Луначарского был назначен директором Государственного института истории искусств в Ленинграде¹¹⁶. Граф В. П. Зубов пользовался поддержкой властей и после революции¹¹⁷. Государственный институт истории искусств (ГИИИ), в котором предстояло работать Ф. Шмиту, представлял собой уникальное научное и учебное заведение. Подобных институтов в России не было, а на Западе ближе всего по программе к нему стоял Немецкий художественно-исторический институт во Флоренции¹¹⁸.

До 1924 г. ГИИИ слыл «цитаделью формализма», т. е. старой классической школы искусствознания. И это было не случайно. Ведь В. П. Зубов, став «красным директором» института, совсем не собирался менять сложившиеся у него еще до революции представления о том, какой должна быть искусствоведческая наука¹¹⁹. К середине 20-х годов в институте был собран весь цвет российской гуманитарной мысли: в четырех разрядах работали выдающиеся ученые. В разряде ИЗО: Б. Асафьев, Е. Браудо, С. М. Ляпунов, А. А. Гвоздев, Б. Л. Богаевский, А. И. Пиотровский, И. И. Соллертинский, Ф. Ф. Зелинский, Н. С. Гумилев, Б. М. Эйхенбаум, В. М. Жирмунский, Н. Н. Лунин, Ю. Н. Тынянов, Л. В. Щерба¹²⁰. Институт вел большую не только преподавательскую, но и научную работу, она выразилась в публикации ежегодных сборников института в издательстве «Academia»¹²¹.

В начале зимы 1924/25 гг. в институте назрел кризис. На съезде директоров Главнауки был поставлен вопрос о реорганизации зубовского института. Комиссия постановила, что институт необходимо раскассировать. Тем не менее, Главнаука и его руководитель Ф. Н. Петров поступили иначе: В. П. Зубов был снят с поста директора ГИИИ и на его место был поставлен академик Ф. Шмит, получивший директиву: «Не разгонять, а перевоспитывать!». В таком решении судьбы института принял личное участие А. В. Луначарский.

Мемуары содержат любопытные оценки персоналий. Так, искусствовед М. Ф. Косинский¹²², бывший в 1920-е годы студентом ГИИИ, представил такой «портрет» ученого: «Федор Иванович, высокий, худощавый человек с небольшими усами, в самых эпатирующих местах своего выступления выразительно двигал челюстями и змеинообразно обвивал одну ногу другой… Сразу же по приезде он собрал научных сотрудников и слушателей и поразил аудиторию, высказав свои концепции относительно истории искусств. Казалось, они резко порывали с установившимися традициями и выглядели чрезвычайно современно. Нужно сказать, что Федор Иванович обладал блестящим даром красноречия, и к тому же о марксистском искусствоведении никто еще ничего не знал – до сих пор оно все никак не складывалось, не шло дальше ряда неудачных и разрозненных попыток. А тут создавалось впечатление, что излагается стройная и цельная теория.

…Федор Иванович издал книгу, в которой изложил свою теорию, и по этой книге мы должны были зубрить и сдавать экзамены до конца существования курсов, то есть до 1930 года – когда теория Шмита была признана псевдомарксистской»¹²³. Воспоминания М. Ф. Косинского являются дополнительным подтверждением того, что Ф. Шмит был заметной фигурой в ГИИИ, и остался в памяти студентов. Этим характеристики М. Косинского нам и интересны, а правоту его оценок определит время.

Союзниками Ф. Шмита в институт стали сотрудники копировальной мастерской. Дело по созданию факсимильных фресок старинных церквей было начато еще при В. Зубове и продолжено при Ф. Шмите. Заведующей копировальной мастерской была Лидия Александровна Дурново¹²⁴. Свою работу в институте она выполняла бесплатно, совмещая ее с основной работой Русском музее и ГАИМК, где получала зарплату. Дочь Ф. Шмита вспоминала, что Л. А. Дурново дружила с семьей Шмита, часто бывала у них дома. «До чего она была остроумна, весела, энергична! Ее приходы к нам были всегда праздником»¹²⁵. Дочь Ф. Шмита вспоминала и другую сотрудницу мастерской – Татьяну Сергеевну Щербатову (в замужестве – Шевякову)¹²⁶, и характеризовала ее как остроумную женщину с отличной памятью, очень преданную своему делу. За годы работы в институте Л. А. Дурново разработала уникальную методику копирования фресок в аутентичной технике, получившую позднее широкое научное признание. Обе помощницы Ф. Шмита – Лидия Дурново и Татьяна Щербатова – по своему социальному происхождению принадлежали к известнейшим дворянским фамилиям России. Такой «подбор» потенциально классовых врагов в кадровый состав института сходил его руководителю с рук до начала 1930-х годов. Но факт этот не остался без внимания властей и имел последствия как для Ф. Шмита, так и для его коллег.

В конце 1926 г. Ф. Шмит повез выставку древнерусского искусства в Германию. Выставка открылась 3 ноября в Берлине. На церемонии открытия присутствовали: полпред СССР Н. Н. Крестинский¹²⁷, министр народного просвещения Пруссии проф. Карл Генрих Беккер¹²⁸, сделавший доклад об историческом значении Византии для Европы. Затем выставка была показана в Кёльне, Кенигсберге, Гамбурге. Во время работы выставки Ф. Шмит много общался с коллегами – немецкими профессорами Г. Шефером (Schafer)¹²⁹, Витте (Witte), П. Клеменом (Р. Clemen)¹³⁰, ассистентом Боннского университетского искусствоведческого института Др. Бруслем, кёльнским знатоком и коллекционером местных древностей Л. Зилигманом (Siligmann). Благодаря их неутомимой любезности, как пишет Ф. Шмит, ему удалось удовлетворить свою давнюю страсть – познакомиться с лучшими музейными коллекциями германских музеев и частных собраний¹³¹. Его интересовали вопросы организации музейного дела в Германии. В эту страну он сделает еще одну поездку в 1929 г.¹³².

В 20-е годы Ф. Шмит вел полемику с достойными оппонентами, среди которых были А. Бенуа¹³³ и Н. Н. Лунин¹³⁴. В архивных фондах сохранилось еще одно свидетельство единственного публичного обсуждения концепции древнегреческого искусства Ф. И. Шмита представителями «старой» и новой школы византиноведения и античного искусствознания. Дискуссия в прениях по докладу Ф. Шмита состоялась в 1925 г. на совместном заседании ученых Эрмитажа и Института истории искусств. Ф. И. Шмит предложил для обсуждения своею концепцию искусства¹³⁵. Свое мнение по теме доклада высказали Б. А. Фармаковский¹³⁶, О. Ф. Вальдгауэр, Б. Л. Богаевский¹³⁷, С. А. Жебелев¹³⁸.

Борис Фармаковский заявил, что искать общую формулу для всего греческого искусства невозможно. Ибо в греческой общественности наблюдаются две резко различные эпохи – «древнейшая», до последней трети V века, и «позднейшая», с конца V века. Б. Фармаковский согласился с тем, что в первый период элемент ритма действительно преобладает, но все-таки основной осью греческого искусства является не проблема движения, а проблема своеобразного отношения к природе. Более того, Б. Фармаковский, указывая на Родена, выразил сомнение в непревзойденности греческих достижений в области пластики.

Оскар Вальдгауэр также отвергал проблему движения как центральную для античного искусства, он считал, что «главной проблемой была проблема изображения индивидуальности, а индивидуальность лучше всего проявляется в движении». Б. Л. Багаевский считал, что основной проблемой античного искусства является изображение ЧЕЛОВЕКА. «Проблема движения – функция основной проблемы. Ритмика отдельных фигур и композиций возникает и так разнообразно разрабатывается именно потому, что существует основная проблема – изображение человека».

В общем, Ф. Шмит оказался непонятым. Его доклад был подвергнут сокрушительной критике. Серьезной и глубокой дискуссии по существу проблемы не получилось. По тону высказываний историков возникает впечатление, что ученые как будто отшучивались. Они говорили со Шмитом совершенно на разных языках. Ф. Шмит предлагал типологически обобщенный образ греческого искусства, его оппоненты сводили все к описательности. Российские антиковеды середины 20-х годов не восприняли теорию Ф. Шмита не только в целом, но даже частично в пределах античного цикла. Материалы дискуссии отражают полифонизм взглядов российских ученых на античное искусство, отсутствие какого бы то ни было единства. Практически все ученые отвергали саму идею поиска универсальной формулы античного искусства. Такое неприятие теории Ф. Шмита его коллегами весьма показательно. Сообщество антиковедов-классиков, многие из которых сами называли себя «фактопоклонниками», продолжало изучать античное наследие в старой парадигме, довольствуясь антикварными, коллекционными методами либо эстетическим описательством. Ученые этого круга не были склонны к созданию типологического образа античного искусства.

Случилось так, что Ф. Шмит к середине 1920-х годов оказался «между двух огней». Ни его коллеги, искусствоведы старшего поколения, ни искусствоведы-марксисты ему не верили. «И те, и другие не понимали, почему ученый византолог, профессор, с почтенным уже именем в науке, вместо того чтобы заниматься византологией, создает маловразумительные теории с “красным” душком, по мнению одних, и не марксистские, то есть еретические, по мнению других»¹³⁹. Первые называли его «красной вороной», а другие пытались вывести на чистую воду его «антисоветскую идеалистическую сущность» злобной критикой. Уже после того, как книга была опубликована, Ф. Шмит познакомился с марксизмом. Его намерение понять марксистскую теорию было искренним, с этой целью он самостоятельно перевел отрывок из известного произведения Маркса. Представители старой школы не могли простить Ф. Шмиту его стремление прокомментировать свою концепцию в свете марксистского учения.

Но критика искусствоведов и историков старшего поколения была достаточно лояльна по сравнению с критикой, обрушившейся на Ф. Шмита в конце 20-х годов со стороны социологов искусства: В. М. Фриче, И. Л. Маца, А. А. Федорова-Давыдова, И. Хвостенко, А. Гастева и др.

А был ли Ф. Шмит в середине 20-х годов «марксистом»? Определенно можно сказать, что не был. По признанию Ф. Шмита, Маркс был для него в ту пору «просто экономистом, написавшим книжку о Капитале». Ф. Шмит в 1925 г. только приступил к изучению работ Маркса, чтобы постичь сам метод. «Но как перебросить мост от экономики Маркса к искусствоведению, как применить к исследованию всемирно-исторического процесса методы, которые дали столь блестящие результаты при исследовании истории капиталистической Европы, – этого я долго не понимал. Цель была ясна, но дороги, как мне казалось, не было. А потому приходилось дорогу искать самому: если Маркс мог путем исследования фактов дойти до своих выводов, то и мне не оставалось ничего иного, как исследовать факты»¹⁴⁰. Немногие могли тогда отважиться на такой шаг. Именно эта смелость помогла Ф. Шмиту продвинуться много дальше своих современников в исследовании закономерностей развития искусства.

Теперь перейдем к рассказу о событиях, которые напрямую связаны с обстоятельствами его трагической гибели. Вернувшись в декабре 1926 г. из поездки в Германию, Ф. Шмит застал институт в полном развале. К власти рвался заместитель директора по хозяйственной части Я. Назаренко. Ф. Шмит был политически «близорук» и причину своих бед видел в личных интригах, кознях недоброжелателей. А политическая ситуация в стране, как известно, изменилась сразу после смерти Ленина. Шмит же продолжал не замечать или «не желал замечать той грозной силы, которая уже вовсю перетряхивала и перелицовывала всю жизнь страны, в том числе и научную»¹⁴¹.

В конце 1929 г. несколько раз вставал вопрос о закрытии института: его проверяли всевозможные комиссии и инспекции. Ф. И. Шмит пытался «защитить» институт. В одном из многочисленных писем – прошений он писал: «В моем возрасте особенно больно видеть, как разваливается его дитя, и чувствовать себя бессильным что-либо спасти. ГИИИ во всем СССР – единственное научное учреждение, где искусствознание поставлено так, как, по-моему, нужно». И все-таки отстоять институт не удалось¹⁴².

В 1931 г. Ф. И. Шмит был уволен из института; ГИИИ вскоре был реорганизован и фактически перестал существовать. Одним из последних мест работы Ф. Шмита в Ленинграде была Государственная академия истории материальной культуры (ГАИМК), возглавляемая авторитетнейшим в ту пору лингвистом – академиком Н. Я. Марром. Работая в ГАИМКе Ф. Шмит организует и возглавляет экспедицию в Крым 1930–1931 гг., в Эски-Кермен. Результаты экспедиции были очень удачные¹⁴³. Раскопками заинтересовались различные ведомства. Весной 1932–1933 гг. Шмит начинал готовиться к новой экспедиции в Эски-Кермен. Но ему не удалось ее провести¹⁴⁴.

26 ноября 1933 года он был арестован в Ленинграде по «делу РНП» (ст. 58–10, 11). Обвинялся, в частности, Ф. Шмит в том, что принимал участие в руководстве «украинским филиалом организации», якобы готовившим вооруженное восстание с целью отторжения Украины и присоединения ее к Германии. По такому же обвинению за несколько недель до Шмита были арестованы и его харьковские ученики – Д. П. Гордеев и С. А. Таранущенко¹⁴⁵.

Ф. Шмиту предстояло 145 дней одиночного тюремного заключения. Его пытали ночными допросами, требуя подписать предъявленное обвинение в «шпионаже в пользу немцев». В конце-концов Ф. Шмит подписал. Сегодня невозможно без содроганья читать те строки воспоминаний его дочери, где говорится о посещении Ф. Шмита в тюрьме: «Поехали мы вместе с братом, который предварительно заставил меня выпить изрядную дозу валерьянки, чтобы я не расплакалась, что было запрещено. Я не буду рассказывать, как мне трудно было сдержать слезы при виде отца, внезапно поседевшего. У него тряслись руки, и он плакал…»¹⁴⁶.

Но и в тюрьме Ф. Шмит не мог без работы. При первой же возможности он попросил родных принести ему газеты, книги по истории Византии, бумагу и чернила. Над чем он работал? Незадолго до ареста М. Горький заказал Ф. Шмиту книгу о положении женщин в Византии для задуманной им серии книг о положении женщин различных стран и эпох.

Путем шантажа и ночных допросов следователю Когану удалось получить признание вины у Шмита. Постановлением коллегии ОГПУ от 29 марта 1934 он был осужден на 5 лет ИТЛ с заменой высылкой в Казахстан (Акмолинск) на тот же срок.