XI. Роспись Св. Софии

Когда мы хотим разобраться в той или иной храмовой росписи, мы должны совершенно отдельно изучить сюжеты и стиль, что изображено, и как изображено.

В Св. Софии в общих чертах выдержана описанная нами выше Вознесенская система росписи: в куполе Вседержитель по грудь, в медальоне; кругом архангелы; в барабане апостолы; в парусах евангелисты; в полукуполе главной апсиды Богородица с молитвенно поднятыми руками – «Нерушимая стена». Все это в порядке. Ничего нельзя возразить и против медальонов с погрудными изображениями свв. Сорока мучеников в пролетах подкупольных арок; против Благовещения, разделенного на две части – архангел на северном алтарном столпе, Богородица на южном; против медальонов с бюстами Богородицы и Эммануила в ключах восточной и западной подкупольных арок…

Вот только то, что над «Нерушимой стеною», в таком месте, где их и разглядеть трудно, и которое никоим образом не соответствует важности сюжета, помещены три медальона с бюстами Христа, Богородицы и Предтечи, образующих настоящий «Деисус»; что ниже «Нерушимой стены», под карнизом, представлено Причащение апостолов самим Иисусом Христом, да представлено притом в совсем особой – мистической – иконографической редакции; что еще ниже Причащения апостолов имеется ряд мозаичных фигур Святителей… – вот это все, с точки зрения константинопольского церковного искусства XI века, совершенно неприемлемо и необъяснимо.

Украшение изобразительными мозаиками стены ниже карниза могло бы быть объяснено непониманием эстетического эффекта мозаики и, следовательно, могло бы быть поставлено в вину именно недостаточно художественно развитым русским мастерам; облегчающим вину обстоятельством могло бы быть признано отсутствие разноцветного камня для облицовки стены. Но особая алтарная композиция, в которую входят деисус, «Нерушимая стена», Причащение апостолов и Святители, особая иконографическая редакция Причащения – это по византийским и русским церковным понятиям относится уже к области не художественной, а богословской: Церковь всегда в росписи – и особенно, конечно, в наиболее ответственных частях росписи, купольной и алтарной – видела вовсе не простое украшение, зависящее от вкусов заказчиков, а очень существенное средство проповеди догматической и богослужебной истины. Системы росписи устанавливались соборными правилами, и всякое отклонение от принятых норм рассматривалось как нечто неканоническое, даже еретическое.

Между тем, тот подбор сюжетов, который мы наблюдаем в киевской Св. Софии, свойствен вовсе не только ей, но и целому ряду древнерусских храмов. Некогда и «Нерушимая стена», и Причащение апостолов, и Святители также были размещены в алтарях и Печерского Лаврского, и Кирилловского, и Михайловского монастырских соборов, и в Юрьевой божнице и т. д. Росписи эти отчасти сохранились, отчасти известны по описаниям очевидцев. Как случилось, что на первых же порах в русских храмах замечается такая самостоятельность именно в сюжетах, в понимании богослужения, следовательно, в определении того, что наиболее ценно и важно в церковной истине? Можно ли допустить, что русские богословы так скоро решились быть самостоятельными и не боялись впасть в ересь? Не проще ли предположить, что во всех поименованных церковных росписях мы имеем дело с какою-то иною, не константинопольскою отраслью византийского церковного искусства?

Само собою разумеется, что, где только мы вообще имеем какие-либо сведения о том, откуда явились мастера, расписывавшие киевские храмы, они называются греками и выводятся неизменно из Царьграда. Но есть один очень любопытный текст, на который обыкновенно не обращают особого внимания, – рассказ Киево-Печерского патерика о росписи Лаврского собора. В 4-й главе Патерика повествуется о чудесном явлении свв. Антония и Феодосия писцам иконным в Царьграде… разумеется, в Царьграде, потому что ведь было бы унизительно для Печерского монастыря выписывать художников из какого бы то ни было иного города или страны! Но только несколькими строками ниже говорится уже не об одних греках, а о «греках и обезах»; и еще ниже опять те мозаичисты, которые «и мусию принесли на продание», называются греками и обезами! А обезы – абхазцы, т. е. жители северо-восточного побережья Черного моря, ближайшие соседи Тмутаракани… Не с Мстислава Храброго начинается история Тмутаракани, не на нем она, видно, и кончилась. Еще в конце XII века певец «Слова о полку Игореве» вспоминает – правда, уже в числе «стран незнаемых» – о старой Тмутаракани и о храбром Мстиславе.

Если вспомнить то, что мы выше сказали о сходстве плана и конструкции киевской Св. Софии именно с церковью в Моксве в Абхазии, если принять во внимание, что и стенные мозаики ниже карниза только в Константинополе недопустимы, что сопоставление мозаик и фресок случается на Кавказе, что Причащение апостолов именно в софиевской редакции (т. е. с ангелами-диаконами) и именно на алтарной стене – излюбленный кавказский сюжет, что Деисус на Кавказе принадлежит к числу сюжетов алтарной росписи… когда мы все это вспомним и примем во внимание, то значение приведенного текста из Киево-Печерского патерика¹⁹ станет совершенно очевидным. И что бы ни говорили нам официальные источники о Константинополе, нам должно быть ясно, что корни древнерусского церковного искусства нужно искать не в Царьграде, а на Северо-Западном Кавказе.

Все это должно было бы стать очевидным и при стилистическом анализе киевских мозаик. Но вот беда: кавказские памятники искусства еще менее русских, если это только возможно, изучены и изданы, да и сохранились еще хуже. Мы только знаем голый факт, что некогда – именно, между прочим, в XI веке – на Кавказе процветала мозаичная живопись, и мы даже умеем назвать несколько храмов, в которых росписи более или менее существуют и сейчас; но точными сведениями об этих росписях мы не располагаем, и сравнивать нам киевские мозаики не с чем. Придется подождать, чтобы новый тифлисский Историко-археологический институт²⁰ хоть начал осуществлять свою программу…

И с памятниками константинопольского мозаичного искусства дело обстоит, в сущности, не много лучше. Правда, есть у нас две росписи, точно датированные, приблизительно современные киевской: в церкви Успения в Никее и в соборе Нового монастыря на острове Хиосе²¹: первая 1028 г., вторая 1054 г. Росписи эти существовали еще в 1911 и 1912 гг., когда я их описал, исследовал и сфотографировал, но существуют ли они сейчас – я не знаю; существуют ли мои описания и фотографии, уже воспроизведенные фототипиею, я тоже не знаю – весь мой материал в начале войны был в Константинополе, где печаталась моя книга, и никто не может сказать, каковы были судьбы той типографии, где хранился материал. Вполне возможно и даже вероятно, что ничего этого уже нет. Тогда киевские мозаики остались единственным свидетельством о мозаичном искусстве Византии XI века. Может быть, хоть это обстоятельство побудит нас и поберечь их, и позаботиться, наконец, о достойном научном их издании: пока с них не существует даже удовлетворительных фотографий, и при разборе стиля мне придется основываться на тех двух-трех снимках, которые я могу приложить к настоящей книжке. Иностранцы давно уже удивляются, чего ради русские ученые изучают и издают памятники, находящиеся в Турции, Греции, Италии и т. д., и никак не возьмутся за драгоценнейшие памятники, находящиеся в России; иностранцы не могут себе представить, что на исследование русских памятников в России нет ни денег, ни людей, ни разрешений…

Присмотримся к одному, хотя бы, из Святителей. На золотом отвлеченном фоне – т. е. без указания места и времени – неподвижно стоит Иоанн Златоуст. Левою, завернутою в ризы, рукою он снизу поддерживает толстую книгу в драгоценном переплете, правая рука поднята перед грудью с благословляющим перстосложением; лицо повернуто к зрителю, глаза смотрят перед собою. Одет он в святительское облачение; голова окружена венчиком. Никакого действия – чистое, неизменное бытие, созерцание.

Это – портрет, несомненно. Если бы не было надписи с именем святителя, мы бы его узнали: по высокому лысому лбу, по треугольному лицу, по впалым щекам, по редкой бородке; таким всегда изображается Златоуст. Но это – портрет особенный, совсем не похожий на те портреты, к которым мы привыкли: мы желаем, чтобы наши портреты давали нам изображение человека как живого, а тут человека нет – есть святитель, тут опущены все подробности, без которых можно было обойтись, тут упрощены до предела все линии, тут вся фигура, весь лик, все частности одежды доведены до сухо-геометрической правильности и узорности. Однако, грань, отделяющая изобразительную живопись от неизобразительной, еще не перейдена: живы еще эллинистические традиции, в глазах еще светится напряженная умственная работа, и, глядя в эти глаза, мы еще забываем о безжизненности всего прочего.

Живы и не только психологические, но живописные эллинистические традиции, хотя тут живописи уже почти нет, а первенствует расцвеченный линейный рисунок. Вся фигура уже двухмерна, почти совершенно плоска, но лик еще вылеплен светотенью и потому рельефнее, телесно выступает и дает впечатление жизненности.

Следует обратить самое пристальное внимание на то, как тонко и выразительно разработан даже в лике именно ритмический линейный рисунок. Весь Златоуст в Киеве представлен каким-то колючим, каким он и был в жизни: весь он нарисован в ломанных линиях, обращенных остриями вниз. Начинается эта игра линий на лбу, где между надбровными дугами ясно обозначается обращенный вершиною к носу треугольник; острые углы образуются и контурами надбровных дуг с очертаниями волос на висках и у ушей; такой же угол на переносице, между бровями, – тут вовсе не обычное «сращение бровей», т. е. тень на переносице, а преднамеренный узор (посмотрите в других ликах); в нижних частях щек из вершин острых углов исходят не по две даже, а по четыре линии – к уху, к крылу носа, к кончику носа, к углу рта, и эти последние лучи сходятся и образуют разрез рта; ниже рта есть еще линия, параллельная к только что названной и дающая опять острые углы с очерком лица; и наконец, двумя обращенными вниз остриями сходится по подбородку раздвоенная борода. Только одна луночка чела поднимается концами вверх, но опять столь же резко и сухо. Форма креста на облачении вполне соответствует общей ритмической характеристике: кресты прямолинейные, угловатые, геометрически-сухие, неприятные.

Чтобы оценить всю тонкость этой ритмической композиции по достоинству, надо сопоставить лик Иоанна Златоуста не с ликом непосредственного его соседа Григория Нисского, а с ликом Григория Чудотворца, крайней фигуры с южной стороны. Этот весь выдержан в дробных закругленных, даже замысловатых, замкнутых линиях. Округленному контуру лица соответствуют мягко-волнистые очерки волос на висках и в бороде на щеках. На таком же, как и у Златоуста, лысом челе мы видим узор, похожий на преломленную посередине лежачую восьмерку, и тот же узор явственно повторяется на подбородке. Линейные комбинации все согласованы, так сказать – рифмуются: на лбу, где морщины повторяют восьмерку чела, понемногу выпрямляясь, и в бороде и на щеках, где замечается такое же постепенное выпрямление. А в результате получается впечатление замечательной мягкости и благости, которое усиливается мягким, грустным взглядом. Даже кресты на облачении имеют округлые контуры.

Еще третья фигура обращает на себя особое внимание: я говорю о Василии Великом. Тут все – большие, цельные, почти не гнущиеся линии, тоже замкнутые, а не отрывочные, как у Златоуста. Надо лбом – слегка выгибающаяся концами вверх линия; на висках и на щеках – линии, связно выпрямляющиеся и теряющиеся в бороде внизу; такая же выпрямляющаяся линия в контуре брады; надбровные дуги и треугольник между ними резко обрисованы; на переносице то же острие, которое мы отметили у Иоанна Златоуста, – все это ни в одной из всех прочих физиономий не повторяется с такой определенностью. Получается у зрителя впечатление большой целостности и силы, силы физической даже, а не только духовной. Это не многострадальный благой целитель Григорий Чудотворец, не богослов-спорщик Иоанн Златоуст, а суровый епископ-борец, монах-правитель, законодатель; это – подлинный Василий Великий.

Конечно, как мы уже указывали выше, всякая мозаическая роспись, по чисто техническим причинам, представляет значительные неровности в исполнении. И среди святителей, наряду с великолепными фигурами Златоуста, Григория Чудотворца, Василия Великого²² и др., есть совершенно слабые фигуры, например – свв. диаконов Стефана²³ и Лаврентия… впрочем, надо сказать, что молодые лица, не имеющие ни глубоких морщин, ни иных резко выраженных индивидуальных особенностей, представляют благодарную тему для живописца-колориста, но не удаются рисовальщику.

Я не стану останавливаться на сохранившихся медальонах с ликами Сорока мучеников, потому что они недоступны для изучения: они покрыты слоем копоти и пыли, ни вымыть, ни сфотографировать, ни описать их без особых лесов невозможно, а потому о них рано говорить. В том же положении находятся и три медальона Деисуса, и медальоны в ключах подкупольных арок. Обратимся лучше ко второй группе мозаик – к Причащению апостолов и к Благовещению.

В композиции Причащения апостолов изображено действие: шесть апостолов слева подходят один за другим ко Христу, раздающему артос, а остальные шесть справа подходят ко Христу, протягивающему им чашу. Место действия указано: в середине под сенью высится престол, рядом с престолом с каждой стороны по ангелу-диакону с рипидою, т. е. художник имеет в виду как бы алтарь церковный. Но именно «как бы»: все-таки действие происходит не на земле, а где-то в золотом пространстве, и ни под ногами апостолов, ни даже под престолом земля не обозначена никак, даже простою полосою темного цвета.

Действие требует движения, и потому и сам Христос, и апостолы как бы движутся. Конечно, тут вовсе нет настоящего движения: изображается ведь не какое-то преходящее событие, имеющее начало и конец, а событие вечное; не историческая Тайная вечеря, а таинственное общение главы Церкви Христа с апостолами и со всеми верующими. Для того-то и помещено здесь это изображение, чтобы причащающиеся свв. Тайн знали и понимали, что тут происходит. Мы имеем дело с произведением искусства не натуралистского, копирующего, насколько возможно, действительность, а символического, идеалистского, пытающегося, при помощи изображений, выразить некоторую безусловную истину, общеобязательный догмат – тот, который точно указан в греческой надписи, тянущейся по верхнему краю мозаики: «Примите, ядите… пийте…».

Все это надо иметь в виду при изучении киевских мозаик: византийское – а следовательно, и старорусское – изобразительное искусство ставило себе совершенно иные задачи, чем искусство нынешнее, а потому и пользуется совершенно иными приемами и формами. Мы обыкновенно увлекаемся нашим собственным искусством и всякое иное ценим лишь постольку, поскольку оно похоже на наше; нам кажется, что наше много лучше всякого иного, и что старинные, например, художники «не умели» так хорошо, как мы, изображать действительность. Надо помнить, что искусство всегда может то, чего хочет, то, что ему нужно; и если какое-нибудь искусство чего-либо не может, это значит, что ему, по существу, этого не требуется. Надо помнить и то, что всякое живописное изображение всегда условно, ибо между действительностью, какова она есть, и действительностью, какою она изображается, всегда есть непримиримые противоречия: действительность телесна, трехмерна, действительность подвижна и изменчива, действительно состоит из бесконечного числа подробностей, действительность играет живым светом, действительность случайна – и ничего этого живопись иначе, как условно, неполно, неточно, передать не может, ни старинная, ни наша, никакая. Немного больше или немного меньше условности – это несущественно. Право, гордиться нам достижениями нашей живописи не приходится: ее приемы хороши лишь для того, чтобы передавать мгновенные впечатления и мимолетные настроения, но не ими можно выражать длительную настроенность миросозерцания, те бесконечно важные религиозные истины, которые волнуют человечество и которыми живо человечество.

Случайного, мгновенного, «кинематографического» нет ничего в киевской композиции Причащения апостолов. Совершенно плоские фигуры-узоры; даже не фигуры, а ритмически подобранные красочные пятна на золотом фоне, лишь настолько напоминающие фигуры движущихся людей, чтобы зрителю сразу была ясна и понятна основная мысль художника. Силуэты расцвечены узорно, так, как, ясно, никогда никакие человеческие одежды играть многоцветием не могут. Возьмем хоть ближайшую к Христу слева фигуру апостола Петра: он одет в бурую рубашку, тени обозначены глубокими синими линиями и пятнами! Через одного, позади Петра есть апостол в желтой с зеленым рисунком складок рубашке и в светло-коричневом с красными и черными складками плаще! Неужели киевские мастера не знали того, что знает всякий ребенок: что таких рубашек и таких плащей нет и быть не может?

Апостолы устремляются ко Христу, справа и слева. Христос повторен. Разве это, с нашей точки зрения, не нелепость, что одновременно один Христос раздает хлеб, а другой, рядом, протягивает чашу? Разве не нелепость, что апостолы, направляясь ко Христу, смотрят не вперед, по направлению к нему, т. е. повернуты к зрителю не в профиль, а в три четверти? Конечно: нелепости, такие же, как отсутствие земли под ногами, как плоские силуэты фигур и все прочее. Но как было, не повторяя фигуры Христа, показать, что он собственноручно и самолично причащает апостолов под обоими видами (а это имело значение, так как православная Церковь тут расходится с римско-католическою, введшею причащение только одним хлебом)? как было, повернув апостолов в профиль, показать всем знакомые их черты лица – зрители ведь знают апостолов по иконам, на которых они изображены в фас? Нелепость киевских мозаик явна, но эта нелепость много глубже «естественности», которой добиваются наши художники, «естественности» – для малых детей…

Лики апостолов исполнены иначе, чем лики святителей: в них гораздо меньше рисунка, они гораздо живописнее и мягче. Это не значит, что они исполнены «лучше», а значит, что в них уже намечается тот поворот, который происходит в поздневизантийской живописи, поворот в сторону чувствительности и умиления. Мы зачастую повторяем давно уже признанный ложным старый предрассудок, будто византийское искусство «застыло» и чуть ли не тысячу лет оставалось неизменным, – как и всякое иное, византийское искусство изменялось, медленно, но неуклонно, жило своей, очень напряженной, жизнью; изменялись не только византийская архитектура, о которой мы уже говорили, не только иконография, но и живопись в самых своих глубинах, в задачах, которые ставились, в целях, которые достигались. Византийская живопись идет, как и архитектура, от всеобщности к интимности, от отвлеченного догмата к чувствительности, от геометрической правильности в линиях к свободным их сочетаниям, от больших красочных цельных пятен к дробности, к пестроте. Композиция Причащения апостолов приближается к идеалам поздневизантийского искусства, уже живописна, тогда как фигуры святителей выдержаны в ранних формах и еще живописны.

Так же уже живописна и композиция Благовещения. Она, как мы отметили, разбита на две части: на северном алтарном столбе помещена фигура архангела, на южном – фигура Богородицы. Из всех мозаик Св. Софии эта пара наиболее известна, да и заслуживает наибольшей известности. Несколько жеманно выступает изящный, весь светлый ангел; задушевно смотрит прямо в глаза зрителю Богородица, занятая своей пряжей и своими мыслями, в то время как слушает слова Божьего вестника. Как бы хотелось, чтобы хоть Благовещение из Св. Софии могло быть воспроизведено, наконец, в красках, как следует!

Об остальных мозаиках Св. Софии можно ограничиться несколькими общими замечаниями. Вседержитель в главном куполе находится высоко над головами молящихся, которые его видят сквозь голубоватый туман, всегда заполняющий верхи храма, – туман от каждения, от копоти свечей и лампад, от человеческих испарений; в солнечные дни врывающиеся в окна купольного барабана лучи прорезают этот туман яркими полосами света, и тогда снизу мозаики купола видны с трудом. В столь же неблагоприятных условиях видимости находится и «Нерушимая стена» в полукуполе алтаря, освещенная только отблесками света с пола. Для того чтобы и купольный Вседержитель, и алтарная «Нерушимая стена» для зрителей были не простыми пятнами, эти мозаики пришлось исполнить совсем иначе, чем все прочие: пришлось чрезмерно увеличить и подчеркнуть все наиболее существенные подробности (в частности: глаза), и пришлось складки платья обозначить резкими, контрастными, геометрически-сухими полосами. Когда мы рассматриваем обычные в книжках о Киеве фотографии с исполненной профессором А. В. Праховым раскрашенной кальки, мы поражаемся, как резко и грубо и неприятно сделан Вседержитель, но мы не принимаем в расчет того, что мы рассматриваем мозаику вне тех условий видимости, которые имел в виду мозаичист.

Из фигур четырех чинов ангельских, окружавших Вседержителя, сохранилась во всех существенных частях только одна. Она исполнена иначе, чем Вседержитель, без резких линий, хотя находится с ним в одинаковых условиях видимости. Сделано это, конечно, не без умысла: эти фигуры не должны были привлекать особого внимания зрителя, а представлялись художнику как несколько неопределенное многоцветное облако, среди которого парит образ Вседержителя; они должны были быть лишь той славой, которая окружает Владыку и Судию мира.

Таковы мозаики Св. Софии.

О фресковой росписи самого храма – два слова: историку искусства с нею делать нечего. Нужно прямо сказать: фресок XI века в самом храме больше нет. А то, что сейчас обезображивает стены и своды Св. Софии, сделано в середине XIX века оо. Иринархом с братией, Желтоножским и др., при попустительстве петербургского академика Ф. Солнцева²⁴, но не мастерами Ярослава Мудрого. И никто в точности не может сказать, насколько при разрушении старой росписи удержались хотя бы старые сюжеты: в некоторых случаях только мы знаем наверное, что в старину не могло быть того, что есть сейчас, – в XI веке никому не пришло бы в голову изображать, например, «Крещение Богородицы»…

По счастью, в боковых алтарях сохранились более или менее явственные следы старых фресок, не переписанных, но только испорченных лаком, которым их покрыли при все той же злополучной реставрации Св. Софии в середине XIX века – конечно: для «сохранности». В пролетах тех арок, которыми некогда (ныне заложенные) продольные северная и южная галереи открывались наружу, есть даже несколько подлинных фресок. Нужно посмотреть на них и сравнить их с «росписью» оо. Иринарха и Желтоножского – тогда только видно, до чего мало похожи на произведения XI века фрески, «украшающие» ныне Св. Софию.

Остановимся на том святителе, рисунок которого сохранился целиком (краски облупились) в северном приделе. Какие уверенные прямые линии в рисунке облачения, во всей схеме складок, в спадающих широких рукавах, в постепенно заостряющихся углах спереди внизу! Какая цельная уверенность привычного мастера также и в лике, который, очевидно, представляется художнику с такою совершенною ясностью, что никакие поиски за надлежащею формою, ни колебания или поправки совершенно недопустимы! Высота мастерства в этой фреске так же изумительна, как изумительна подобная же уверенность руки у древнегреческих живописцев, набрасывавших без колебаний сложнейшие линейные рисунки на вазах. Тут видна, конечно, не непосредственная преемственность мастерства, но тожественная психика, и кто бы ни был по крови тот, кто фактически писал фрески Св. Софии, – в том, что он был выучеником греков, не может быть ни малейшего сомнения.

Несколько иное впечатление производят погрудные изображения в наружных арках. Прекрасным образцом этого искусства может послужить икона св. Адриана в восточном пролете северной галереи. Тут виден не столько живописец, сколько каллиграф, и самый линейный рисунок тут иной, хотя не менее уверенный и гораздо более изящный. Связною линею нарисованы брови, веки и нос, нет могучих взмахов кисти, но есть тончайшая детальная выписка. Святитель северного придела может быть точно воспроизведен мозаикою – он, так сказать, есть мозаика, только исполненная в фресковой технике; а св. Адриан изображен не монументально-мозаично, но иконописно – да это изображение и обрамлено так, как обрамляются иконы станковые, и фон не фресковый синий, а зеленый, иконный. Совершенно естественно, что на доске икона пишется не только иными – более тонкими – кистями, чем на стене фреска, но пишется иначе, выписывается более тщательно, более мелочно и изысканно-изящно.

Есть и еще фрески в Св. Софии – именно, в Крещальне. Крещальня не построена одновременно с храмом, а прибавлена впоследствии, когда храм не только был уже готов, но была готова даже и живописная его отделка: стены Крещальни не связаны со стенами храма, и в щели видны следы первоначальной фрески на стене Св. Софии.

В Крещальне имеется маленькая ниша в восточной стене, апсида. В полукуполе апсиды помещено обязательное в Крещальне изображение Крещения Спасителя. Посреди Иордана, по плечи в воде, стоит совершенно обнаженный Иисус Христос с опущенной благословляющею правою рукой. На него сходит с неба Дух Святой в виде белого голубка. Налево, на берегу, – Иоанн Предтеча. Он возлагает правую руку на голову Христа, а левую держит с раскрытою ладонью перед собою. Направо, на противоположном берегу, – два ангела с покровами на руках. Оба берега реки представлены холмистыми, и на одном из них, рядом с фигурою Крестителя, растет дерево – то дерево, о котором в проповеди Крестителя говорится, что «уже и секира при корне дерен лежит». У ног Христа, слева, в воде можно различить чуть заметные следы белого крестика – о крестике этом ходила легенда, что он поставлен на дне Иордана в том самом месте, где, при Крещении Спасителя, Иордан «вспять обратился» и… по сейчас ежегодно обращается вспять в годовщину Богоявления.

Краски ограничиваются синей, желтой, белой и красной; зеленый цвет того тона, что в древнейшей части росписи, здесь совсем не наблюдается, а зеленые одежды и очень жидко проложенные оттенения на теле имеют серовато-зеленый тон. Наиболее яркие краски – синяя в фонах и желтая в венчиках. Наружный очерк, черты лица, а также волосы сделаны темно-красною краской; и дерево на левом берегу имеет широкий красный контур. Надпись греческая, исполнена белыми буквами.

На столбах по сторонам апсиды имеются очень испорченные, потерявшие почти все свои краски изображения двух святых. Одеты они в плащи, накинутые на левое плечо и застегнутые на груди, в руках держат мученические кресты. По-видимому, это – свв. князья-мученики Борис и Глеб, первые русские мученики, память которых особенно торжественно праздновалась в домонгольский период. В этом случае мы бы имели древнейший пример изображения их в настенной живописи, второй пример чего представляет алтарная роспись Спаса-Нередицы близ Новгорода²⁵, самого конца XII века. Почти с полною уверенностью можно признать фрески софийской Крещальни русским уже произведением XII века.

Мы, следовательно, забежали вперед: о русских мастерах еще речь впереди, когда мы будем говорить о мозаиках Михайловского и о фресках Кирилловского соборов. Но нам хотелось тут же, не прерывая описания росписи Св. Софии, упомянуть и о русских фресках Крещальни, чтобы показать, как построенный одним князем храм продолжает и при других князьях жить полною жизнью: если нужно, к нему прибавляются новые части, эти новые части расписываются, без всякой археологической подделки под старую манеру. Так всегда бывает в те эпохи, когда искусство по-настоящему живо и продолжает творить, отнюдь, конечно, не порывая связей с предшествующим развитием, но также отнюдь рабски под старые образцы не подлаживаясь. Можно только пожелать, чтобы и наши художники следовали мудрому примеру предков: творили свое, не порывая связей с предшественниками и не подделываясь под старое – ни под свое, ни под чужое…