«Сильнее твоей судьбы»

Пятого июня 1944 года Радио Лондона передало в эфир странную фразу: «Les sanglots longs des violons de l’automne» («Долгие песни скрипки осенней, зов неотвязный»). Начитанные французы знали, что это – первая строка из стихотворения Верлена «Осенняя песня» (Chanson d’automne, 1866). Но никто не понял, что означают эти слова.

А это было предупреждение Сопротивлению накануне высадки союзников. Позже последовала и вторая строка – «bercent mon coeur d’une langueur monotone». Это заставило всех участников Сопротивления подскочить на месте: теперь они точно знали, что высадка начнется в течение ближайших суток. Слушатель должен был быть не только эрудитом, но и очень хладнокровным человеком, чтобы в такой момент заметить ошибку в цитате из Верлена. Да, вместо верленовского «blessent mon coeur» (и тогда приведенная строка переводилась, как «Сердце мне ранят, думы туманят однообразно»[71]) в переданной по радио фразе стояло «bercent mon coeur»[72].

А почему на это следовало обратить внимание? Да потому, что эта «ошибка» отсылала слушателя к известной песне Шарля Трене, который в 1940 году положил на музыку стихи Верлена (песня так и называлась: «Верлен»), но он поменял слово «blessent» на «bercent». Ради благозвучия. Так что Радио Лондона 5 июня 1944 года, цитируя перевранного Верлена, вызвало у слушателей воспоминания о точно определенном месте французского побережья, к которому привязана песенка Трене. Мое сердце тоже начинает колотиться, когда я рассматриваю конверт с пластинкой Брассенса, хотя там, – noblesse oblige, – восстановлен исходный текст Верлена.

Шестого июня союзники высадились в Нормандии. Дальнейшее известно. После тяжелой битвы на берегу немцам пришлось отступить. 14 июня Де Голль высадился в Курсёль-сюр-Мер. Жандармы едва не попадали с велосипедов, когда он возник перед ними.

Местный священник сделал выговор главе Сопротивления, который не подал ему руки. Де Голль вышел из своего джипа и сказал: «Monsieur le cur?[73], зачем мне подавать вам руку, я обниму вас».

Оно и понятно: генерал готов был обнять всю Францию. То же самое можно сказать и о Франции; впрочем, какая-то нормандская бабка от растерянности крикнула: «Да здравствует Маршал!» А местный префект, принимавший Де Голля, вдруг понял, что портрет Петэна все еще висит в зале для почетных гостей. Бросив смущенного Де Голля в холле, он ворвался в зал и засунул маршала куда подальше. Все надеялись на скорую смену режима, но того, что случилось, не ожидал никто.

Долгий поход на Париж начался. Сопротивление засучило рукава. Баррикады покрыли улицы столицы – далеко не в первый раз в ее истории. Де Голль поручил освобождение Парижа генералу Леклерку, но американское командование ничего не желало знать: на эту операцию требовались значительные силы, и это давало немцам передышку. Сопротивление не было с ними согласно и заняло парижскую мэрию. Актеры тоже добавили свои пять центов, забаррикадировавшись в Комеди Франсез. Ив Монтан, свеженький любовник Эдит Пиаф, явился туда выполнять свой долг и охранял один из лучших залов Парижа.

Но немцы пока не были побеждены. На улицах началось что-то вроде партизанской войны. Бойцы безрассудно сражались с одинокими немецкими солдатами. Мужественные горожане наблюдали схватки, словно из театральных лож, со своих балконов. Но нацисты быстро очнулись: на улицы вышли патрули. Де Голль и Леклерк страдали, ожидая множества жертв, но ничем не могли помочь.

Наконец, 22 августа генерал Эйзенхауер понял: если не помочь Парижу немедленно, там всех перебьют. На следующее утро танки развернулись и покатили в сторону Парижа. Немцы пошли в свое последнее наступление. Совершенно обезумевший Гитлер, вспомнив слова, сказанные 23 июня 1940 года Альберту Шпееру, приказал генералу Фон Холтитцу сровнять Париж с землей. К счастью, тот не выполнил приказа.

Войска генерала Леклерка просили жителей деревень, через которые они проходили, сообщить друзьям и родным в Париже, чтобы те сохраняли мужество: армия подходит.

Танковая колонна ворвалась в Париж, остановилась у ратуши, и над ней взвился французский флаг. Солдаты и восставшие вопили: «Да здравствует Франция!» и «Да здравствует Де Голль!»

Зазвонили колокола Нотр-Дама и разбудили колокола остальных парижских церквей. Везде стреляли. По радио играли «Марсельезу». Более всего это напоминало увертюру Чайковского «1812 год», в которой французский гимн звучит на фоне триумфального звона колоколов, заглушаемого время от времени залпами орудий.

Альбер Камю рассказывал, что, несмотря на суматоху, он прилежно работал над передовицей для подпольной газеты «Комба», одна из фраз его статьи позднее постоянно цитировалась: «Многие погибли из-за своего решения поступить наперекор судьбе».

Последним оплотом сопротивления немцев стал отель «Majestic»[74], неподалеку от Триумфальной арки. Французские солдаты еще только подходили к отелю, а парижские пожарные уже подняли над аркой гигантский триколор. Когда началась перестрелка, сбежавшийся народ попрятался. Ив Монтан и Эдит Пиаф, держась за руки, стояли за деревом. Немцев выкурили быстро. Один за другим они выходили из отеля, подняв руки вверх. Под гигантским триколором начался народный праздник. Но жажда мести темной тенью накрыла празднующих. Пиаф едва успела остановить подлеца, пытавшегося швырнуть гранату в грузовик с пленными немцами.

Де Голль, не хуже Гитлера понимая, как важны символы, тотчас же поспешил в Париж. В мэрии он произнес речь, которая вошла в историю.

Париж изранен, Париж разрушен, Париж измучен, но Париж освобожден! Освобожден для себя, освобожден своими жителями с помощью всей Франции, можно сказать, Франция сражалась здесь, Франция, бессмертная Франция!

Радость, песни, шапки, летящие в воздух. Трезвые зрители отметили, что он ни словом не упомянул об Америке. Так родилась легенда о французах, освободивших Париж без посторонней помощи, хотя без высадки в Нормандии это вряд ли случилось бы так скоро. Но «волки покинули Париж», чтобы Реджани смог закончить свою песню именно этими словами: «Les loups ouh les loups sont sortis de Paris».

Пока в воздух летели пробки от шампанского, Морис Шевалье собирался с силами. Он нашел то, что искал, – новую песню, «Цветы Парижа» (Fleur de Paris). И надеялся, что она поможет ему «замолить» мелкие грешки времен оккупации.

Трубы, аккордеон и, конечно, слова, ожидаемые счастливыми патриотами:

Pendant quatre ans dans nos coeurs

Elle a gard? ses couleurs

Bleu, blanc, rouge

Avec l’espoir elle a fleuri

Fleur de Paris

Четыре года в своем сердце

Хранила Франция свои цвета:

Синий, белый, красный, —

Надеясь, что они расцветут

Цветами Парижа.

«Цветы Парижа» Шевалье передавались из уст в уста, от улицы к улице, а рефрену подпевали все. Но в глазах commission d'Epuration[75] Шевалье все еще оставался подозрительным типом.

В конце концов его взял под защиту безупречный Луи Арагон, поэт, занимавший высокое положение в Коммунистической партии Франции. Так что Шевалье до самой смерти сочувствовал французской Компартии, а публика его обожала.

Шевалье удалось выйти сухим из воды, но далеко не всем повезло так, как ему. Из 7000 приговоренных к смерти 767 коллаборантов было казнено, остальные исчезли в тюрьмах или трудовых лагерях. Лаваль был расстрелян, Петэн, из уважения к его почти 90-летнему возрасту, получил пожизненный срок и шестью годами позже отдал богу душу. Некоторым актерам было временно запрещена профессиональная деятельность.

Женщины, делившие ложе с врагом, были обриты наголо. Юный Брассенс присутствовал при такой публичной экзекуции. Это выглядело, по его мнению, тошнотворно. Его негодование вылилось в «Кому нужна поддержка» («La tondue», 1964). «Я должен был выбрать, на чьей я стороне, чтобы получить ее локон», «но я отказался – парикмахеры пугают меня». Так называемое ?puration[76] после войны вынесло наверх, как водится, самое мерзкое, что есть в человеческой природе. Нормальная жизнь начала понемногу восстанавливаться, только когда «ревнители чистоты» угомонились.