«В нем кое-что было. Вот я и сделала из него человека»

После перемирия в Парижском Казино (да не смутит вас название: это – не игорный дом, а театр-варьете) появилась уникальная пара с собственным шоу. Мистенгетт и Морис Шевалье исполняли номер, базирующийся на Quand Madelon. Зал заполняли победители. Публика вызывала шансонье «на бис». Им приходилось возвращаться на сцену по 5–6 раз.

«Это – конец кошмара. Праздник возвращается к нам,» – заключила Мистенгетт, понимая, что пришло ее время. Тяжелые, как свинец, жалостные песни больше не требовались. Парижу хотелось развлечений. Les ann?es folles – счастливые двадцатые – принесли их в избытке. Мистенгетт стала некоронованной королевой ночной жизни, Шевалье – ее кронпринцем.

Чудесные времена кафе-концертов канули в прошлое. Наступило время мюзик-холлов. Никаких столиков в зале, лишь аккуратные ряды кресел. Вместо выпивки, курения, разговоров – уважительная тишина. Вдобавок, с посетителей брали плату за вход. Мюзик-холл выглядел подозрительно похожим на обычный театр. Но в нем не ставили ни трагедий, ни комедий, – только ревю, помесь оперы с опереттой. Песни следовали друг за другом, встраиваясь в заранее продуманную программу (например, Версаль Луи XIV, или экзотические острова, с пальмами и экзотическими животными), однако действовали в них все те же привычные персонажи, вроде записного шутника или исполнителя реалистических (читай: трагических) шансонов. Разумеется, появлялись meneur или meneuse[44], звезда вечера. Парижское «Казино», поместившееся в двух шагах от Монмартра, задавало тон – но «Мулен Руж» и «Фоли Бержер» тоже вносили посильную лепту.

Шоу-бизнес переживал свою мировую премьеру, впервые зрители увидели ведшую сверху вниз, из-за кулис на подиум, гигантскую лестницу, по которой неспешно спускались к зрителям мировые звезды.

Затянутая в чудесное, сверкающее платье Мистенгетт спускалась с этой лестницы. Это было непросто, но она ступала так элегантно, так широко улыбалась, так небрежно отбрасывала вправо подол своего роскошного платья… В том, что касается украшений из перьев и нарядов от кутюр, именно с Мистенгетт брали и берут пример и Мадонна, и Кайли Миноуг, и Леди Гага.

Ее песня Mon homme, названная по ту сторону океана My man, стала суперхитом. Много лет спустя Билли Холлидей и Барбра Стрейзанд повторили ее и пронесли по всему миру. Mon homme, можно сказать, дамский антипод песне «Не покидай меня» (Ne me quitte pas). Несмотря на все недостатки своего мужа, героиня Mon homme не собирается оставлять его.

Героиня песни Бреля совсем другая. В «Не покидай меня» муж отчаянно сопротивляется, выкручивается, как дьявол, опускается до того, что готов стать «тенью ее собачки». Собака упоминается и в Mon homme: «Послушай, сказал он, / я буду послушным, как пес».

Услужлив, как пес, быстр и подобострастен, будет служить, высунув язык от усердия, и вонять псиной.

Ясно было, что в песне содержится намек на великую любовь Мистенгетт – Мориса Шевалье. В 1911 году они впервые взглянули в глаза друг другу на сцене Фоли Бержер. Они должны были исполнить «Поразительный вальс» (La valse renversante) – вальс, перевернувший жизнь обоих. Задача: опрокинуть несколько кресел, с размаху хлопнуться на канапе и, в конце концов, повалиться по пол, запнувшись о ковер. После множества репетиций энтузиазма у участников поубавилось, так что сцену с ковром исключили. Мистенгетт обучала своего poulain[45] секретам мастерства; позже точно так же будет обучать своих любовников Эдит Пиаф.

Годы спустя Мистенгетт говорила: «В нем кое-что было. Вот я и сделала из него человека». Они очень любили друг друга, но все возраставший успех Шевалье убил их связь. Стать конкурентами на сцене и не потерять любовь – не слишком ли многого вы хотите?

После войны Франция увидела Шевалье таким, каким он останется в истории навсегда: в смокинге и неизменной соломенной шляпе. Он стал первым шансонье-юмористом, посмевшим одеваться элегантно. Юмор, совмещенный с шармом, – такого Франция еще не видала. В 1925 году случился первый успех Момо, – как любовно называла его публика; первый хит – Valentine, который, как и Mon homme, принадлежал Albert Willemetz, композиции которого оставили заметный след в ann?es folles[46]. Интересно, что к своим восьмидесяти Шевалье продолжал петь Valentine, комическую клятву верности, из которой несколько лет назад актер и певец Куун Круке сотворил хулиганскую фламандскую песенку.

Трубачи начинают и подводят Шевалье к знаменитой первой строке песни: «Тебе никогда не забыть своей первой любовницы», в его случае – это истинная Валентина. Coup de foudre[47]. Затем идет следующая строка, и ею удостоверяется по-французски сладость первых прикосновений: «И целу… целу… целует». Трижды повторенный звук «цел» подчеркивает вкус. Припев аккумулирует в себе мелодию звуков, которые нескоро покинут вашу голову:

Elle avait de tout petits petons,

Valentine, Valentine

Elle avait de tout petits t?tons

Que je t?tais ? t?tons

Ton ton tontaine!

Elle avait un tout petit menton,

Valentine, Valentine

Outre ses petits petons

ses p’tits t?tons

son p’tit menton

Elle ?tait fris?e comme un mouton

Ее крошечные ножки,

Валентина, Валентина,

Ее крошечные грудки

С нежностью касаюсь их.

Ее нежный подбородок,

Валентина, Валентина.

Крошечные ножки,

Крошечные грудки,

Крошечный подбородок.

А кроме того,

Она кудрява, как барашек.

На древней, шуршащей и щелкающей, пластинке 1925 года Шевалье нетерпеливо касается маленькой ножки (petons) своей Валентины, ее грудок (t?tons). Однако на более поздних записях все эти «tout petits t?tons» исчезают. Они заменены довольно бессмысленной фразой «un tout petit python». Возможно, Шевалье решил вычеркнуть неуклюжие, полные страстного желания слова. Куун Крук изображает из себя Mister Proper[48], когда использует такие слова: «У нее есть драгоценности, / Валентина, Валентина, / их она заботливо скрывает, / чтоб никто и никогда их не видал». Куда, куда удалились они, веселые двадцатые?

Через много лет к певцу подходит весьма корпулентная дама. Он не узнает ее. «Кто вы?» – «Я – Валентина!» Вполне ожидаемая ситуация, однако так свежо поданная, что трудно не рассмеяться: «Погребенный под ее двойным подбородком и пудовым бюстом, / я подумал: а она сильно переменилась.» Поражает, как быстро Шевалье вспомнил о ее оставшихся в прошлом нежных грудках.