Природа «без техники». Сталин и его медиальные двойники

ОН стоял немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой – мы все так и зашептались[856].

Корней Чуковский, записывающий эти наблюдения в свой дневник, замечает, что у всех в зале были влюбленные лица. Он не анализирует прочувствованное им сочетание величавости и привычки к власти с мягкостью и женственностью в облике вождя, но, возможно, эта женственность «с прелестной улыбкой» вклинивается в комплекс его восприятия не потому, что Сталин демонстрирует серебряное украшение, а по аналогии с оценкой актера, чья женственность заложена в потребности нравиться всем, необходимой для профессии. Описание мягкости всегда присутствует в оценке сталинского голоса – в живом и в медиальном режиме: «И его негромкий голос звучит, как голос сердца, как голос высшей правды и справедливости»[857].

Тихий голос вождя, именно так слышимый многими современниками (будь это министр Андрей Громыко, писатель Константин Симонов или военные маршалы Константин Рокоссовский и Георгий Жуков), казался непосредственным и натуральным[858]. Он вписывался в традицию естественности, которая определила русский дискурс даже о профессиональных неестественных – оперных – голосах. При этом Сталин обладал хорошим голосом и пел в школьном хоре сольные партии[859]. Его голос был тренированным, музыкальным голосом. Дочь Сталина, Светлана Аллилуева, пишет, что у него был отличный слух и при пении «высокий, чистый голос», «а говорил он, наоборот, почему-то глуховатым и низким негромким голосом»[860]. Его простые короткие предложения были лаконичны, он избегал риторических украшений, темп его речи был спокойным и скорее медленным. Восприятие его акцента разнится, но описание голоса и стиля совпадают. Манера Сталина во время разговора расхаживать по комнате и внезапно останавливаться была ритмическим вспомогательным средством, как и его немногие, обдуманные жесты[861]. Лион Фейхтвангер посвятил сталинской манере говорить отдельную главу в «Москве 1937»: «Сталин говорит медленно тихим, немного глухим голосом. Он не любит диалогов с короткими, взволнованными вопросами, ответами, отступлениями. Он предпочитает им медленные обдуманные фразы. Говорит он отчетливо, иногда так, как если бы он диктовал»[862].

В современных биографиях этот стиль противопоставляют манере других революционных ораторов (Керенского, Троцкого). «Сталин не был говоруном, театрализованным оратором из тех, что умеют заливаться соловьем или свистать громче Соловья-разбойника. Голос у него был негромок, по-русски он говорил очень правильно, но с небольшим акцентом, не умел, да и не любил, не стремился произносить длинные речи, преднамеренно рассчитанные сугубо на человеческие чувства и настроения»[863].

Голос Сталина в оральной традиции – это голос из телефонной трубки. Хотя интерпретации телефонных разговоров со Сталиным Пастернака и Булгакова посвящены многие работы, о звучании его голоса из трубки воспоминания отсутствуют.

Большинство людей, описывающих его голос, видели Сталина в относительно небольших помещениях (кабинет, разговор за рабочим столом), которые не требовали максимального напряжения и усиления. В хрониках партийного съезда, в кинозаписи его выступлений на сцене Большого театра четко виден микрофон. Однако и этот преобразованный микрофоном голос звучит в ушах современников непосредственно, мягко, просто.

Сталину удалось осуществить иллюзию естественного голоса власти и придать технике органическое лицо, что отличало и стратегию Гитлера, хотя приемы «природной» органики обоих были прямо противоположными. Ореол аутентичности и ауры придавался медиальному голосу Сталина еще и потому, что он был редок. Сталин редко выступал на радио, так же редко давал снимать себя в звуковом документальном кино, что придавало его выступлениям особую значимость. Его молчание было таким же сильным средством воздействия, как крик.

Реакции на медиальный сталинский голос крайне любопытны. Владимир Вернадский записал в своем дневнике: «В радио впервые слышал прием и голос Сталина. Удивительно, как при таких неблагоприятных посылках – голос и акцент – некультурный – и такой успех!»[864] Совершенно по-иному восприняла голос Сталина и его манеру говорить Екатерина Куканова (родившаяся в 1910 году сотрудница краеведческого музея в Устюге), услышав по радио его речь 25 ноября 1936 года: «Впечатление очень большое, точно необычайно большой праздник в душе. Все радиоустановки заняты, все слушают. Голос мягкий, простой, с грузинским акцентом, ни одного парадного слова, ни одного выкрика, а ровно, спокойно, точно он говорит в небольшом кругу близких. Это показатель необыкновенно хороший. Эта простая речь была насыщена юмором-иронией чрезвычайно острой и тонкой, причем это юмор-ирония, говорящие просто, без насмешек, без грубости, а тоже ново и необычно. Это необыкновенно острая речь, по содержанию, по ощущению от формы и интонации не скоро забудется. Еще бы послушать Литвинова. Его речь наверняка схожа со Сталиным, т. к. умы по остроте и тонкости одинаковы, обоими восхищаешься, а врагам страшно от них»[865].

Дневник Кукановой свидетельствует об отношении к переданной информации, правдивость которой поддерживается простотой голоса вождя. Слушая по радио новости о смерти Николая Островского и Серго Оржоникидзе, Куканова записывает: «В Устюге передавали друг другу известие о смерти с недоверием. А вдруг – неверно? говорило чувство. Рассудок же был обязан верить радио. ‹…› 20 декабря. Удивительно, как Сталин просто говорит. В этой простоте большая мудрость»[866].

Устрялов, слушающий ту же речь Сталина на VIII Чрезвычайном съезде Советов, обсудившем и принявшем новую Конституцию СССР, попадает под магию воздействия Сталина, как и молодая провинциалка Куканова. Его уши фиксируют, однако, не тишину, а гром. «25 ноября 1936 г. У радиоаппарата. Слушаю призывные звуки “Интернационала” – но в непривычном, единственном, историческом исполнении: поет VIII Съезд Советов! Калинин уже произнес вступительное слово. Сейчас будет говорить – Сталин! ‹…› Рукоплескания пока занимают большую часть времени – так и должно быть… ‹…› Тов. Сталин! Снова буря, крики, взрывы восторга, гул, неумолкаемая овация. (5 ч. 30 м.) Под этот гул, под этот восторг – хочется думать и хочется жить. Хочется, кажется, самому кричать…»[867]

Совсем по-иному реагирует на эту речь Пришвин. «Был на съезде. Слова не сказал. ‹…› Вся конституция утонула в славе вождю, мало того: каждый в крайнем славословии, хлопанье в ладоши как будто сознательно старался заглушить, забить голос собственной личности. Будто что-то зловещее и небывалое в человечестве чудилось в этих говорящих и хлопающих марионетках ‹…› Военный оратор, молодой человек, до того навострился речи говорить, что простым повышением голоса в соотв. местах он как бы нажимал пуговку, после чего сотни механических рук, без малейшего участия внутреннего человека в гражданине, приводились в движение и похлопывали»[868].

Андрей Аржиловский отмечает в своем дневнике 26 ноября 1936 года: «Очень жалею, что не удалось послушать сталинский доклад. Сотрудники наши по-разному отзываются. Первая высказалась лжекомсомолка Тойби, отчаянная карьеристка, жадная, злая: “И ничего особенного! Говорит он не очень авторитетно, как татарин. Не понравилось мне, до конца не дослушала”. Это называется смена! Совершенно иначе отозвался Леня, парень не без ехидных ноток вообще-то: “Речь замечательная! И по идейности, и по форме выражения. Так разделал иностранных критиков – просто прелесть! Даже вольные словечки пускает, например, “слопают”. И в регламент не уложился: 16 минут лишних говорил”»[869].

Первую речь по радио после начала войны Сталин отдал Молотову и сам выступил позже. Вернадский резко меняет свою оценку речи Сталина[870], хотя повторяет ту же формулировку в описании его голоса: «И мне вспомнились высказывания И. П. Павлова – ‹…› он определенно считал, что самая редкая и самая сложная структура мозга – государственных деятелей божьей милостью, если так можно выразиться, прирожденных. ‹…› Особенно ясно для меня становится это, когда в радио слышится его [Сталина] речь, резкий и неприятный кавказский акцент. И при таких предпосылках – такая власть и такое впечатление над людьми и на людей»[871].

Совсем по-иному воспринимает речь по радио 3 июля 1941 года «простой» (анти)советский обыватель Филадельф Паршинский: «Радио передавало в 6 ч. 30 мин. выступление Сталина. “У микрофона товарищ Сталин”. Голос Сталина козлетонистый, говорит он нескладно, интонация унтер-офицерская, слышно было, как булькает вода, которую наливает себе в стакан Сталин. Репродуктор очень плохо работал, но все же я хорошо слышал слова: “Враг захватил Литву, большую часть Латвии, Западной Белоруссии, Западной Украины; бомбардируют Мурманск, Могилев, Смоленск, Оршу, Гомель, Одессу, Севастополь ‹…›” И в 20 часов дублируют утреннюю речь Сталина, записанную на тонфильм; интересно, с бульканием воды или без бульканья?»[872]

Укутанность голоса вождя в бытовые шумы (глоток воды), которая так впечатлила Дос Пассоса, слушающего радиовыступление Рузвельта, не действует на Паршинского успокаивающе, так же как не производит на него благоприятного впечатления домашний и интимный тон маршала, говорящего подчеркнуто комнатным, тихим голосом.

Спектр оценок радиоголоса Сталина велик, но и противники и поклонники этого стиля сходятся в описаниях, и, слушая сохранившиеся записи, можно почувствовать резкую разницу – границу, проводимую между голосом верховной власти, голосом советской истории и голосом идеального советского тела на экране.

Акустический облик Сталина был создан многочисленными медиальными двойниками вождя. Количество переданных по радио речей было невелико, но существовали передачи и беседы, посвященные Сталину, постоянным автором которых был Всеволод Вишневский. В этих программах, например «Сталин и флот» (1940), голос его был озвучен актерами[873].

Голос Сталина и его выступления были записаны на кинопленку при особых условиях. Речь 1937 года о Конституции снимали режиссер и оператор игрового кино, специализировавшиеся на музыкальных комедиях, Григорий Александров и Владимир Нильсен. Эта речь была выпущена миллионным тиражом на грампластинке[874]. Речь 7 ноября 1941 года с трибуны Мавзолея не могла быть записана документально и была повторена для фильма Леонида Варламова «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой» в декорации, выстроенной в Кремле в двух дублях. Таким образом, эта документальная речь была поставлена в условиях игрового кино[875].

Высокому качеству звука в документальных съемках Сталина было придано огромное значение, предупреждая возможные искажения естественности голоса, что заметно и по опубликованной реакции на фильм с речью о Советской конституции: «Режиссеры добились в сочетании изобразительного материала и звуковой фонограммы полной синхронности, полного слияния изображения и звука. Запись доклада была произведена двумя аппаратами системы “Кинап” на пленке отечественного производства. Фонограмма оказалась блестящей. Но для того, чтобы сделать ее лучше, была проведена перезапись фонограммы. В результате – звук в фильме на высоком качественном уровне, ровный, прекрасно передающий все характерные особенности голоса Сталина. В фонограмме не чувствуется ни одного мелкого дефекта, ни на секунду не врывается лишний шум. До зрителя-слушателя ясно, четко доходит каждое сталинское слово… Пленка прекрасно передала разящий сталинский смех»[876].

Абрам Хавчин, ставший придворным оператором вождя и снявший несколько его речей, вспоминал, что обычно эти речи снимали двумя синхронными камерами Дебри с захлестами; съемочной группе указывали ракурс и просили о спокойствии и бесшумности, но в остальном ограничений не было. По признанию Хавчина, работники были мокрыми от напряжения и страха, что может лопнуть лампа или встать камера. Сталин, по наблюдению оператора, «стоял на трибуне спокойно и был прекрасным оратором, не кричал, как Хрущев или Гитлер, говорил тихо и очень уверенно, никогда не читал с листа, свой доклад он швырял на пульт, но не смотрел в написанный текст; он говорил как учитель внятно, спокойно, чтобы быть понятым, и это производило огромное впечатление»[877].

Этой манере говорить подражало окружение. Историк кино Виталий Трояновский заметил: «Недавно, просматривая документальные материалы, снятые Р. Карменом для фильма “Суд народов” (1946), я обратил внимание, что все наши обвинители на Нюрнбергском процессе имитируют сталинскую манеру публичного выступления, с ее плавающими интонациями, длинными, на грани остановки речи паузами и навязчивым подчеркиванием главного, – и делают это порой так убедительно, что у украинца Руденко местами слышится грузинский акцент, которого на самом деле, конечно, нет»[878].

Если в реальности голоса Ленина и Сталина были голосами новых ораторов – без мощного энергетического воздействия, – то для их медиальных двойников в игровом измерении советские режиссеры искали особые маски. Они не могли применять к этим героям принцип замены голоса инструментом или музыкальными интонациями, но «чужой» голос был неизбежен. Привязанный к конкретному телу, он лишался магической силы, но усиливал харизматическую действенность говорящего.

В фильмах актеры работали на разных ритмах. Ленин был подвижен и быстр, Сталин медлителен, что внутри театральной эстетики проводило четкую границу между властелином и его комическим двойником либо отсылало к профессиональному делению, на которое обращает внимание Мишель Монтень в своих «Опытах» (глава Х): «Я советовал бы человеку, говорящему медлительно, стать проповедником, а человеку, говорящему живо, стать адвокатом»[879]. Так, «побежал по сценам Советского Союза суетящийся, картавящий, все время клонящий голову набекрень небольшой человечек. Он как-то странно держал руки, засовывая их куда-то в карманы, фертом эдаким все время крутился, каким-то писклявым голосом что-то такое невразумительное или уж очень известное, банальное, произносил», пишет Михаил Ульянов, вспоминая, что в мосфильмовском буфете в очереди стояли иногда по пять-шесть Лениных[880].

В отличие от высоких громких голосов героев экранные двойники Ленина и Сталина могли оставаться в области тихого звучания. Таким образом, политики в советском акустическом ландшафте остаются «спокойным медиумом» – голосом разума или внутренней совести. В этом же режиме – «говорить просто» – мог работать и Николай Боголюбов, играя Шахова (Сергея Кирова) в фильме «Великий гражданин» (1938–1939). Фильм лишил героя «орнаментики личной жизни и быта» и показал гражданина только в сфере политической. «Авторы дали, наконец, актеру могучее, большевистское, острое орудие – слово – отточенное, точное, страстное, незаменимое – мыслить, руководить, говорить»; актеру было разрешено говорить просто и сыграть «не эффектного, а простого и убедительного оратора»[881].

Голосам Ленина и Сталина была придана доверительная интимность и домашняя телесность. Они говорили тихо. Речи перед большой аудиторией – без микрофона и без усиления голоса – занимали небольшой объем в метраже фильма. Сталин так же по-домашнему интимно и доверительно отдавал на экране военные приказы. Он не произносил речи, а как бы размышлял вслух. Паузы его продуманы и расставлены как акценты, оговорки и неразборчивость отсутствуют.

Голоса политиков резко отличаются от голосов героев – прозрачного сопрано у женщин и светлого тенора у мужчин, говорящих громко, четко и энергично. Так создавался продуманный контраст между интимным голосом вождя и искусственным, поставленным голосом «обычного» человека. Голоса медиальных двойников сохраняли индивидуальные характеристики прототипов. Ленин картавил, экранному Сталину был оставлен легкий грузинский акцент, в то время когда этнические окраски убирались из звукового фона кино– и радиоголосов. Только во время войны, когда роль Сталина перенял русский актер Алексей Дикий, он лишил вождя грузинского акцента и снабдил его московским говорком с растяжкой гласных и подчеркнутыми аристократическими назальными согласными. После войны голосу Сталина опять вернули акцент[882].

Начиная с 60-х годов акустические маски Ленина и Сталина были модернизированы и подчинены новым жанрам. Сергей Юткевич в фильме «Ленин в Польше» (1965) сделал Ленина героем нового французского романа и носителем внутреннего монолога, в котором Максим Штраух изменил привычное звучание экранного Ленина. Голос Штрауха выдает возраст и усталость, но одновременно актер усиливает картавость при подчеркнутой отточенности старорежимной артикуляции. Штраух словно копирует манеру говорить, голос и интонации монархиста Василия Шульгина, который звучит так неожиданно исторически в фильме Фридриха Эрмлера «Перед судом истории» (1964). Штраух убирает из голоса динамику, снижает регистр и дает голосу Ленина придыхание, вздохи, хрипотцу. Близость к микрофону, невозможная в 30-х годах, придает этому электрическому голосу иную степень интимности, мы слышим и стук зубов, и слюну во рту.

Неожиданным было решение дать Ленину голос Алексея Консовского, который играл в основном молодых романтических героев-любовников, принца в «Золушке». Фильм «Ленин. Последние страницы» был построен как монолог от первого лица под документальные кадры Ленина, и в этом случае близость к микрофону внушала невозможную ранее интимную дистанцию[883]. Софья Гиацинтова, сыгравшая мать-Россию в знаменитой саге о Сталине «Клятва» (1946), так описала свое впечатление от этого звучания: Консовский «не ставит себе задачей копировать голос Ленина, его интонации. Он не “играет” Ильича ‹…› говорит задумчиво, и интонации голоса медлительны и прозрачны. ‹…› Мы вникаем в его голос и постепенно перестаем гадать – так ли говорил Ленин, или нотой выше, или быстрее был его ритм. Похоже ли? Да, похоже, потому что Консовский вкладывает в слова не только свою мысль, но и наше общее восхищенное почтение»; он ставит акценты по-иному и подчеркивает слова не скандированием и паузами и растяжкой. «Он придает всем подчеркнутым словам ‹…› изящество». В его обращениях к Горькому «дружеский, доверчивый, усталый голос, в котором бьется где-то глубоко спрятанная нежность». Для слов «культура», «культурность» Консовский находит «особенную интонацию – почти нежную, полную надежды», он произносит слова как «нечто облюбованное, любимое даже. Голос деловой превращается вдруг в ясный, звонкий, здоровый, молодой задорный, когда он диктует письмо съезду»[884].

Так на голос Ленина накладывается аура романтической лирики 60-х, в то время как актеры в роли Сталина стараются сохранять сухой тон. В годы перестройки вождей сыграли почти все известные русские актеры, подчиняя голосовые маски временным модам. Сюжет эстонского фильма «Все мои Ленины» (1997)[885] перевел эту постоянную репродукцию медиальных двойников вождей в фантасмагорический сюжет. Для реального Ленина, который занят ремонтом цюрихской квартиры в Шпигельгассе, подбирают корабль двойников, заменяющих его на разных этапах революции, без того, чтобы это заметила Инесса Арманд или Надежда Крупская. Сюжет двойника, более совершенного актера, чем оригинал, возможен не только в мифологической средневековой Японии, как в «Ран» (1985) Акиры Куросавы. Он каждый день празднуется в медиальной реальности и постсоветского времени.