Глава 8 Расцвет Центральной Азии: династия Саманидов

Около 940 года, когда западноевропейские писатели все еще ориентировались на узкий круг читателей, знавших латинский язык, а большинство китайских авторов писали для государственных деятелей, поэт и певец из Бухары Абу Абдаллах Рудаки так писал о своей роли в обществе:

«Время – конь, а ты – объездчик; мчись отважно на ветру!

Время – мяч; стань крепкой клюшкой, чтобы выиграть игру!

Музыкант весьма искусен, сила есть в его руках,

Но сильней рука поэта, что приучена к перу!

Изгони из сердца жадность, ничего не жди от мира,

И тотчас безмерно щедрым мир покажется тебе».

(Пер. Г. Плисецкого.)

Про перо он писал:

«Оно без ушей отлично слышит, оно хром, а поступь так легка;

Лишенное глаз, весь мир оно видит, красноречиво без языка;

Как стан любовницы, оно гибко, змее движеньями подобно;

Оно наделено печали цветом и грозной остротой клинка».

(Пер. В. Левика.)

Легко представить обожающую публику, которая тепло встречала его, когда он пел на вечные темы, мастерски аккомпанируя себе на лютне (барбак) или арфе (чанг):

«Взгляни, как туча слезы льет. Так плачет в горе человек.

Гром на влюбленного похож, чья скорбная душа больна.

Порою солнце из-за туч покажет нам свое лицо,

Иль то над крепостной стеной нам голова бойца видна?

Земля на долгий, долгий срок была подвергнута в печаль,

Лекарство ей принес жасмин: она теперь исцелена.

Все лился, лился, лился дождь, как мускус, он благоухал».

(Пер. С. Липкина.)

О вине Рудаки писал не как о символе человечества, пьющего с богами (именно так воспевали его позже суфийские поэты), а как о напитке, исцеляющем меланхолию:

«Благородство твое обнаружит вино:

Тех, кто куплен за злато, чье имя темно,

От людей благородных оно отличит,

Много ценных достоинств напитку дано.

Пить вино хорошо в день любой, но, когда

Слышишь запах жасмина, вкуснее оно!

Если выпьешь – строптивых коней укротишь,

Все твердыни возьмешь, как мечтал ты давно!

От вина станет щедрым презренный скупец:

Будет черствое сердце вином зажжено».

(Пер. С. Липкина.)

Изысканные стихи Рудаки, написанные на новоперсидском языке (фарси, близком современному таджикскому), отражают то замечательное время, когда жил поэт. Династия Саманидов тогда правила из своей столицы в Бухаре всей Центральной Азией и большей частью Восточного Ирана и Афганистана. Центральноазиатский писатель XIII века, вспоминая об этой эпохе, длившейся примерно с 800 по 1200 год, восторгался Бухарой: «Она освещена плеядой светил – врачей и знатоков права, ее окрестности украшены наиболее редкими из величайших знаний. В любую эпоху с самых древних времен она была местом, где собирались великие ученые из каждой страны»[625].

Рудаки родился в небольшом селении на севере сегодняшнего Таджикистана. В подростковом возрасте он уже достиг такой славы, что cаманидский правитель Бухары пригласил к себе этого талантливого певца и музыканта. Правящий позже эмир Наср II (914–943) сделал Рудаки своим придворным поэтом, и они стали хорошими приятелями. Эмир очень обогатил его (при переезде в другой дом поэту потребовались две сотни верблюдов, чтобы перевезти все имущество). Рудаки отвечал правителю возвышенными и проникновенными панегириками в его честь, которые он исполнял на пирах и официальных мероприятиях. В этих стихах он избегал обычных громких фраз о доблестях правителя на войне и в любви, вместо этого воспевая активный интерес Насра к вопросам разума. Ни разу он не говорил о своем правителе как о человеке, выполняющем какую-либо религиозную роль в обществе[626]. Несмотря на то, что на самом деле Рудаки выражал свою поддержку мусульманам-исмаилитам, его поэзия имеет исключительно светский характер[627]. В одном куплете он высказал мнение, что «мой бог молитв не любит, он для любовной создал нас игры»[628]. Он вызывал в воображении скорее древнеиранские и зороастрийские образы, чем мусульманские.

Когда Наср на несколько месяцев задержался в Герате (на территории современного Афганистана), именно Рудаки позвал его назад в Бухару. Он начал работу над поэмой, возвещающей о возвращении Насра в родной город, еще до того, как эмир согласился приехать:

«Мир тебе, навеки мир, о, Бухара!

Князь торопится к тебе, коня гоня,

Бухара – небесный свод, а месяц – князь,

Он восходит, красотою нас маня.

Бухара – цветущий сад, князь – кипарис,

Кипарис вернется в сад к исходу дня».

(Пер. Г. И. Алексеева.)

Услышав, как поэт исполняет эти строки, Наср незамедлительно отправился в Бухару.

Расцвету династии Саманидов во многом способствовал упадок Аббасидского халифата в те же годы. В 861 году один из тюркских рабов убил халифа аль-Мутаваккиля во время застолья. Это положило конец мутазилитской «инквизиции» в Багдаде. Но продолжались нападки на христиан и иудеев города: обе эти группы отныне должны были носить одеяния цвета меда, ездить только на ослах или мулах и вывешивать изображения дьявола на дверях своих домов[629].

Халифы к этому времени полностью подчинились своему тюркскому войску – военачальники и простые воины стали требовательными. Часто происходили беспорядки, а в 869 году африканские рабы (зинджи) подняли восстание, разгромив несколько кварталов Багдада. Такие взрывы народного гнева стали происходить все чаще и чаще. Наконец, одной летней ночью 941 года во время грозы произошло неприятное событие: купол с зеленой черепицей, возвышающийся над дворцом аль-Мансура, – символ власти халифа и самый центр Багдада – рухнул[630]. В эпоху, когда даже самые образованные люди обращались к астрологам за предсказаниями, значение этого драматического события было очевидным для всех.

Тем временем внезапный подъем, а затем и резкое падение династии Саффаридов в Хорасане истощили последние силы единственного потенциального соперника Саманидов в регионе – нишапурских наместников халифа. Ранее город получил от правителей Багдада разрешение править не только Хорасаном, но и большей частью Центральной Азии за Амударьей. Наступило благоприятное время для возвышения новой династии, которая могла бы эффективно делать то, на что больше не были способны правители в Нишапуре: обеспечить независимость региона от Багдада и необходимую для торговли стабильность, а также сдерживать тюркские племена, наступающие с востока.

Достичь всего этого и даже большего удалось династии Саманидов. Их род произошел из местечка неподалеку от Балха в современном Афганистане. В течение нескольких поколений его представители служили наместниками нишапурского правительства Хорасана. До принятия ислама Саманиды были буддистами, поэтому они впоследствии позволили некоторым монетным дворам в Афганистане выпускать монеты с мандалами и другой буддийской символикой[631]. Для этого была еще одна причина: буддизм продолжал процветать в Гиндукуше до конца эпохи Саманидов, до 1000 года[632].

Одна из причин подъема (а позже и упадка) Саманидов была в их многочисленности. В дни ослабления власти Нишапура семеро братьев Самани смогли добиться их назначения правителями главных городов Центральной Азии, в том числе Самарканда, Ферганы, Шаша (современный Ташкент) и Бухары. Они захватили власть лишь при незначительной помощи своего войска. Но затем встал неразрешимый вопрос: кто из братьев Самани возглавит новую династию? Вопрос был решен в пользу наиболее одаренного из них – Исмаила ибн Ахмеда Самани (849–907). Его восхождение началось в Балхе, где он разбил войско последнего наследника династии Саффаридов. Затем он ловко обошел старшего брата в Самарканде. Нарушив обычай, Исмаил не убил своего родственника и соперника, а позволил ему остаться в этом городе и испытывать благодарность за сохраненную жизнь. Точно так же он поступил с остальными родственниками: отстранил от власти, но обращался с ними достойно.

Центром правления Исмаила Самани была Бухара, город с населением несколько сотен тысяч человек[633]. Теперь он стал столицей всей Центральной Азии, включая Хорасан, Ферганскую долину, Хорезм и большую часть современного Афганистана. Поскольку халифат больше не осуществлял контроль над регионом, Саманиды могли позволить себе разными способами выказывать Багдаду уважение. Они отказались от различных титулов, отправляли подарки халифам и даже упоминали их имена и титулы в пятничных молитвах. Но в то же время они перестали платить Багдаду какие-либо налоги или дань. Саманидские правители целенаправленно работали над укреплением независимости собственного государства.

Началось создание действенной системы управления. Саманиды последовали древнеперсидскому обычаю, который применили и Аббасиды в Багдаде: доверили управление регионом опытным и преданным визирям. На этом поприще наиболее быстро поднимались по служебной лестнице талантливые представители местного населения. Среди них был географ Абу Абдаллах аль-Джайхани, занимавший пост визиря с 914 по 918 год. Его объемный труд «Книга путей и государств» (теперь утраченный) высоко ценился за свою детальность. Абуль-Фадль аль-Балами, служивший в 918–938 годах, внимательно и аккуратно распоряжался казной государства. Его сын впоследствии занял ту же высокую должность[634]. Визирям подчинялось около десяти ведомств: они размещались в одном квартале Бухары, а в каждой провинции были их представительства[635]. Эти службы регулировали все аспекты гражданской жизни, за исключением религии.

Очень грамотные и опытные саманидские государственные деятели выбрали своим символом чернильницу. Один из них даже написал трактат об управлении, включив в него сведения о реестрах, в которые заносились размер жалованья всех государственных деятелей и финансовых сделок, а также глоссарий наиболее часто используемых технических терминов, относящихся к сфере государственного управления и финансов[636]. Кроме того, в трактате затрагивались темы музыки, поэзии, истории, логики, медицины и астрономии, и это также обеспечило труду популярность. Еще один саманидский энциклопедист – Ибн Фаригун – жил и работал при дворе подданного бухарской династии в Чаганиане (сейчас Таджикистан). Книга Ибн Фаригуна охватывает «секретарские науки» (каллиграфию, математику, геометрию), а также философию, астрономию, управление, этику и алхимию[637].

В Саманидском государстве, как и в первых региональных государствах Мерва и Нишапура, особым влиянием пользовались крупные землевладельцы. Они контролировали сельское хозяйство, живя в своих загородных или городских владениях. Некоторые из них получили обширные владения в обмен на уплату налогов с земли. Саманиды уважали торговцев и ремесленников, понимая, что стабильность и процветание государства зависят от благосостояния и благожелательности этих людей к местным властям. В первые годы правления это выражалось в умеренных налогах на торговлю, в поощрении производства качественных товаров для продажи в другие страны, в сдерживании тюркских племен, которые могли угрожать караванам, строительстве караван-сараев на главных путях через удобные интервалы, а также в постоянной заботе о стабильности их монеты. В общем, правительство Саманидов вело разумную социальную политику.

Экономической столицей саманидского государства был Самарканд. Торговцы, жившие там, поддерживали старые согдийские связи с Китаем, Византией, Индией и Ближним Востоком. Предприимчивые торговцы из Самарканда доставляли товары даже на Дальний Восток, отправляя их сначала в Басру, а затем на кораблях по Аравийскому морю и Индийскому океану[638]. Однако Балх сохранил свой статус основного перевалочного пункта в торговле с Индией, Тибетом и Юго-Восточной Азией.

При Саманидах транзитная торговля на дальние расстояния соседствовала с местным производством товаров широкого потребления, а также продукции на вывоз. Добывались высококачественное олово, свинец, медь и драгоценные металлы из местных шахт. Чтобы подавать воздух в глубокие шахты, мастера эпохи Саманидов разрабатывали сложные навесы, которые удерживали и направляли ветер, а плавильни, движимые мощными мехами, обеспечивали высокую пробу добываемых металлов[639]. Еще более сложные технологии применялись для производства стекла, ковки прекрасных ножей, обжига красивой керамической посуды, крупномасштабного производства шелка и других тонких тканей, а также бумаги высочайшего качества. Саманидская бумага долгое время служила эталоном для всего Старого Света. Эти и другие местные производства позволили государству Саманидов успешно развивать торговую деятельность по продаже товаров в другие страны.

В Центральной Азии основной торговой монетой был серебряный дирхем, выпускаемый в различных формах монетными дворами по всему халифату, на базарах использовались монеты того же размера, но с меньшим содержанием драгоценного металла либо небольшие бронзовые монеты. В международной торговле превалировал мастерски разработанный, содержащий 97 % чистого золота саманидский динар, бывший в то время наиболее распространенной стандартной мерой стоимости после древнеримского денария[640]. Не меньшей популярностью пользовались и серебряные монеты Саманидов. Свидетельство этому – опыт викингов: как и представители современного преступного мира, они переводили награбленное по всей Европе и Ближнему Востоку в эту ценную денежную единицу. Они прятали деньги в огромных тайниках на территории Восточной Европы, Балтийских стран и даже на острове Готланд в Швеции. Клад, обнаруженный возле стокгольмского аэропорта Арланда, доказывает, что саманидские серебряные дирхемы получили широкое международное признание к IX веку[641]. В период раннего Средневековья более трети денежных средств, находящихся в обращении по всему Балтийскому региону, были из Багдада или из саманидских земель, с монетных дворов Ташкента, Бухары, Самарканда и Балха[642]. Кроме того, саманидские дирхемы использовались на рынках Средиземноморья и Северной Африки, в Китае, Индии и даже на Шри-Ланке[643].

Эта политика способствовала процветанию торговли в Самарканде и Бухаре. Столица была вторым городом по объему торговли, в ней располагалось не менее тысячи лавок[644]. Само собой разумеется, что вся система зависела от высокого уровня стабильности и безопасности. В области внутренней политики это означало, что Саманиды должны были заключать сделки с несколькими местными княжествами, которые они подчинили себе, но не могли непосредственно контролировать. Таким образом, им удалось сохранить Систан и восточную территорию современного Афганистана в своей власти. В области внешней политики это означало, что режим должен поддерживать многочисленное и боеспособное войско, в первую очередь, чтобы удерживать на расстоянии тюркские племена, угрожавшие с востока и севера. Это обеспечивало безопасность Саманидов до середины Х века и привело к большому количеству обращенных в новую веру и прибытию в государство множества захваченных рабов. При этом на оборону тратилась половина государственных расходов[645]. Неудивительно, что к концу правления (943 год) покровителя и друга Рудаки – Насра II – экономическая основа саманидского правления значительно ослабла.

Не менее серьезными и сложными были проблемы рождаемости и культуры. Невозможным оказалось поддержание необходимого масштаба военной мощи, которая зависела от различных групп, говоривших на иранских языках: согдийцев, хорезмийцев, хорасанцев, памирцев, бактрийцев и тохаров. Кроме того, ираноязычное население было занято в производстве, торговле и в городской культуре, оно уже утратило те боевые навыки, которые требовались в сложившейся ситуации. Поэтому, как и Аббасиды в Багдаде, Саманиды доверили обращенным в ислам тюркам защищать их. Постепенно тюркские воины младших чинов, достойно проявлявшие себя, поднялись по карьерной лестнице и уже ко времени правления Насра II пребывали в числе военачальников. Они были близки к тому, чтобы «давать советы правителям» и начать играть главную роль в государственных делах.

Тот факт, что эти военачальники, быстро продвигавшиеся по карьерной лестнице, разделяли язык и культуру с простыми воинами, обеспечивал тюркам политические рычаги влияния на государство. Тюрки, поднявшиеся до высших должностей при Саманидах, были преданны не только этой династии, но и мусульманской вере. Однако их видение ислама оставалось консервативным: они считали отступниками всех, кто был связан с шиизмом, не говоря уже о вольнодумцах и атеистах. В целом нельзя отрицать возрастающую роль тюрков как «серых кардиналов». Тот процесс, который привел к их подъему в Саманидском государстве, в итоге позволил им создать на основе названного свое государство с центром в Газни (современный Афганистан).

Описывая богатую культурную историю Саманидской империи, нельзя упустить и такое широко распространенное явление, как рабство и работорговля. Рабство было распространено по всему региону давно, став неотъемлемой частью экономической и военной жизни арабского халифата. Саманиды также зависели от него, и роль рабства в их государстве со временем не стала меньше. Одна «экспедиция по сбору рабов» в тюркских степях в 893 году доставила от 10 000 до 15 000 пленников, включая жену тюркского вождя[646].

Кандалы, найденные в саманидских шахтах, подтверждают, что многие (или даже все) рудокопы были рабами, скорее всего, тюрками и славянами[647]. Все представители знати имели рабов, и даже Ибн Сина путешествовал с двумя слугами[648]. Саманидское государство получало огромную прибыль от продажи невольников, захваченных на восточной и северной границах. Основными покупателями были арабы на западе и сам халифат.

Несмотря на это, Саманидское государство находилось тогда на определенном этапе эволюции мусульманского общества – от узкой арабской основы к более широкой ориентации[649]. Это произошло благодаря процессу, несвойственному постколониальному государству: Саманиды развивали местный персидский язык, но в то же время сохранили арабский (язык их бывших захватчиков) и те аспекты арабской культуры, которые они (бухарцы) посчитали положительными.

Рабочим языком саманидских государственных деятелей оставался арабский. Но язык, на котором говорили при дворе в Бухаре и в большинстве культурных заведений, помимо мечети, был новым, образовавшимся от среднеперсидского языка, который так улучшил Рудаки. Нельзя сказать, что Саманиды без посторонней помощи завершили «эпоху тишины», которая подавляла персидскую культуру Центральной Азии со времен арабского завоевания[650]. В конце концов, преемники Тахира в Нишапуре начали эту деятельность, Якуб ас-Саффар тоже вел ее со свойственными ему страстью и воинственностью. Более того, персоязычные жители Багдада использовали любую возможность, чтобы развивать свой родной язык. Но именно Саманиды с помощью своего наместника в Тусе – Абу Мансура Абд аль-Раззака – создали среду, в которой поэт Фирдоуси написал «Шахнаме». Благоволящие к персидскому языку официальные покровители в других городах оказывали поддержку многим новым поэтам, писавшим на нем, среди которых наиболее известным был Рудаки[651].

Но это не происходило за счет уменьшения роли арабского языка. При правлении Саманидов было известно около 119 арабских поэтов из Центральной Азии[652]. Некоторые имели иранские или тюркские корни, но большинство были арабами-эмигрантами, которые использовали поэзию, чтобы выразить недовольство Центральной Азией и особенно Бухарой[653]. Персоязычные поэты отвечали им такими же едкими стихами о трудной жизни, на которую арабские завоеватели обрекли их народ[654]. Тем временем новоперсидская поэзия Центральной Азии обогатилась новой стихотворной формой, заимствованной у арабских кочевников, – газелью. Это привело к появлению искусных подражаний на персидском языке, что в свою очередь повлияло и на арабскую поэзию. Большинство центральноазиатских переводчиков владели двумя или тремя языками, а потому они вводили в свои арабские труды множество новых терминов из греческих и древнеперсидских источников. Это обеспечило дальнейшую трансформацию того, что ранее было языком бедуинов, в утонченный язык для обсуждения любых, даже самых сложных тем из области философии и науки.

В результате всех этих новшеств в Центральной Азии появилась новая модель культуры, в корне отличающаяся от арабской. Здесь (еще в большей степени, чем в Багдаде) исламская цивилизация отныне перестала быть лишь арабской. Только в области религии, где Коран закрепил привилегированное положение арабского языка, сохранилось прежнее превосходство. Но даже там оно оспаривалось новомодными идеями о вере, многие из которых появились в персидской и тюркской Центральной Азии. Отныне «визитной карточкой» этой новой модели культуры стали полноценный космополитизм и религиозное многообразие того типа, которое превалировало в Центральной Азии до арабского завоевания. Но здесь оно не развилось до такой степени, как в других центрах мусульманского мира – на Ближнем Востоке, в Северной Африке или Испании. Будучи весьма воинственными носителями веры меньшинства, по численности первые мусульмане в Египте, Северной Африке и Испании преобладали, и они взаимодействовали со многими христианами, иудеями и разными народами. Багдад отражал такое многообразие, но здесь никогда не возникало сомнения насчет того, какой язык или какая культура была доминирующей. По крайней мере до тех пор, пока «восточный ветер» не подул из Центральной Азии. Только в многонациональном мире Саманидов взаимодействие языков и культур стало подобно улице с активным двусторонним движением, с плодотворным влиянием, идущим в обоих направлениях. В последующие века эта новая модель культуры оказала значительное влияние на всю исламскую цивилизацию.

Саманидское государство, как и все его предшественники в Центральной Азии, представляло собой объединение крупных городов, в каждом из которых правила своя династия, были свои представители знати, существовали свои экономические и культурные особенности. Но нельзя отрицать, что Бухара была политическим, интеллектуальным и духовным центром этого государства. Не такая большая и густонаселенная, как Мерв, Балх или Самарканд, эта древняя торговая и религиозная столица, тем не менее прекрасно подходила для своей новой роли. На протяжении веков Бухара была зороастрийским центром с действующими храмами огня, функционировавшими до конца эпохи Саманидов[655], во времена Рудаки над Бухарой все еще возвышался гигантский курган доисламского иранского героя Афрасиаба. Как мы заметили, город был таким выдающимся буддийским центром, что он получил свое название от слова на санскрите, означающего «буддийский монастырь», или вихара, который ранее находился на этом месте[656]. Изначально построенная на возвышенности среди солончаков, Бухара отличалась от других городов региона тем, что снабжалась водой исключительно по каналам, без необходимости постройки сложных подводных оросительных систем, обычных для подобных городов[657]. За сто лет до прихода Саманидов к власти оазис, в котором располагался город, был окружен защитной стеной длиной 250 километров, содержание которой требовало гигантских затрат и рабочей силы[658]. Около 900 года Исмаил Самани объявил, что стена больше не нужна, поскольку новое правительство примет меры для защиты всей территории государства от вторжений кочевников.

Бухара Х века состояла из нескольких широких мощеных улиц и лабиринта извилистых улочек и переулков, и не самых чистых. Многие средневековые писатели, побывавшие в городе, говорили о грязи и запахе, ставшими обычными для районов, находившихся за пределами официальных зданий[659].

Нельзя сказать, что Бухара не была красивым городом. Ее украшали три крупных ансамбля мечетей, саманидские правители возвели новые дворцы для себя и разбили обширные сады к западу от центра города, знать выстроила удобные пригородные дома. К сожалению, ничего из былого великолепия не сохранилось до наших дней. Если бы не два сооружения – так называемый мавзолей Саманидов и небольшой мавзолей Араб-ата в селе Тим, мы вряд ли смогли бы оценить красоту бухарской архитектуры в период ее расцвета.

Первое сооружение представляет собой скромный куб, увенчанный куполом. С начала Х века это, вероятно, был мавзолей Насра II, покровителя Рудаки[660]. Он сохранился благодаря тому, что в какой-то момент полностью был покрыт песком и оставался в таком состоянии на протяжении нескольких веков. Особенности этого примечательного сооружения поражают с первого взгляда. Во-первых, это тщательно спроектированное здание, в котором геометрия и пропорции каждого элемента точно подогнаны по масштабу, чтобы достичь монументальности в небольших пределах. Для этой цели неизвестный архитектор слегка сузил к концу куб, тем самым взгляд смотрящего устремляется вверх до галереи и купола над ней. Во-вторых, купол мало чем отличается от куполов буддийских сооружений региона[661]. В-третьих, каждая часть внутренней и внешней частей куба (включая неожиданные классические угловые пилястры, оживленные жженым кирпичом) выложена в виде разнообразных геометрических фигур. Эти сочетающиеся друг с другом части сооружения придают многоплановости в целом спокойной форме. И, в-четвертых, симметрия фасадов и входов в виде арок, расположенных внутри утопленных прямоугольных панелей, говорит скорее о домусульманском прошлом Центральной Азии, чем об исламском будущем. Неудивительно, что разные писатели прослеживали прототип этого сооружения в манихейских храмах-обсерваториях, персидских и согдийских мемориальных сооружениях[662].

Узбекский ученый Шамсиддин Камолиддин представил убедительные доказательства буддийского происхождения этого проекта. Он отмечает, что орнаменты в кирпичной кладке внешней стороны структуры повторяют ранние узоры из Варахши, а верхняя конструкция включает в себя буддийскую мандалу. Затем он предполагает, что здание является точным воспроизведением находившейся неподалеку древней гробницы, которая была построена для буддийской принцессы из Китая, восставшей против китайских властей и укрывшейся в вихаре[663].

Если гробница Исмаила Самани смотрит в прошлое, то мавзолей в Тиме указывает на будущее. Датируемое 977–978 годами, это небольшое сооружение (5,5 метра с каждой стороны) построено на два поколения позже гробницы в Бухаре, что показывает, насколько быстро устоялись новые ценности[664]. Это сооружение не поражало зрителей, а внушало им священный трепет. Зодчий, опять-таки неизвестный, создавая его, представлял, что посетители не будут ходить вокруг, а будут изумленно стоять на месте непосредственно перед очень высоким порталом в виде арки, или пештаком, который он возвел как театральный фасад, над единственным входом. Это приспособление концентрирует внимание зрителей на внутренней гробнице и на неизвестном, похороненном в ней. В сооружении нет ничего классического. Несмотря на очень малый размер, оно предшествует массивной имперской архитектуре, ставшей нормой во всей Центральной Азии и во всем мусульманском мире.

У гробницы Исмаила зрители чувствуют себя независимыми и уважающими себя людьми, в то время как мавзолей в Тиме уменьшает их до статуса смиренных подданных, уважительно склоняющихся перед властью, в данном случае перед религиозной. Бухарская гробница, если привязывать ее к государству, прославляет мирское, ее ценности интеллектуальны и эстетичны. Мавзолей в Тиме, наоборот, прославляет благочестие святого человека, похороненного там, и господствующий авторитет традиционалистского религиозного общества, членом которого он предположительно был. Совпадение ли это, что в период между двумя датами – около 944-го и 977 года – действительная власть Саманидского государства резко пошла на убыль и с ней пошло на убыль интеллектуальное и эстетическое самоуважение эпохи Рудаки, в то время как сословие богословов (улемов) набирало силу?

Покровитель Рудаки, саманидский правитель Наср II, был человеком со сложным характером. Болезненный ребенок, он стал правителем в возрасте девяти лет, когда его отца убили в связи с расхищением казны[665]. Столь юный мальчик-правитель легко поддавался влиянию визиря Джайхани, а затем много лет находился в поиске себя. Это сделало Насра таким импульсивным, что визирь и придворные взяли за правило выполнять его требования только по прошествии двух дней.

Но в то же время он позже стал покровителем культуры. Его интерес к ней был искренним, и дошедшие до нас описания его собраний, или маджлисов, изображают его с интересом и пониманием участвующим в дискуссиях.

Именно Наср назначил преемником Джайхани мудрого Балами – для продолжения перевода и сокращения огромной, имеющей большое влияние работы «История пророков и царей», которую уроженец Каспия – историк ат-Табари – недавно выпустил на арабском языке[666]. Правитель понимал, что эта пространная история мира, переведенная, сокращенная, со своевременно внесенными изменениями, благоприятными для его собственной династии, сможет укрепить положение Саманидов.

Не помешало и то, что Саманиды являлись наследниками богатой культуры письменного слова. Любовь к письму была настолько велика в Бухаре, что, когда Джайхани отправил посла Абу Дулафа в Китай, никто при его возвращении не удивился по поводу издания им длинного манускрипта, описывающего все, что он там видел. Многие книжные лавки, заполонившие площадь возле одной из трех главных мечетей города, предлагали этот и бесчисленное количество других тщательно переписанных трудов на различных языках. Конкуренция среди торговцев книгами привела к снижению цен. Один покупатель, молодой Ибн Сина, не хотел брать книгу, на которую наткнулся в одной такой лавке, поскольку она имела целью объяснить то, что молодой ученый считал непостижимой метафизикой Аристотеля. Но когда продавец побежал за ним по улице, предлагая снизить цену, Ибн Сина уступил. Эта случайная книга стоимостью три золотые монеты оказалась руководством аль-Фараби по «Метафизике» Аристотеля. Ее прочтение стало событием, изменившим всю жизнь врача и философа[667].

Примерно в 996 году Ибн Сина (в возрасте 16 лет) был призван во дворец для консультации с придворными докторами, безуспешно лечившими заболевшего правителя. Когда его совет спас жизнь правителю, молодой смело попросил разрешения воспользоваться королевской библиотекой. Весьма признательный пациент дал согласие, благодаря чему мы имеем следующее описание собственного «Дома мудрости» Бухары, вышедшее из-под пера Ибн Сины:

«Я был допущен в здание, имеющее множество комнат; в каждой комнате были шкафы с книгами, наваленными друг на друга. В одной из комнат были книги на арабском языке и поэзия, в другой – книги по праву, и так в каждой комнате (были книги) по отдельной теме. Поэтому я просмотрел каталог книг по античным писателям и попросил ту, которая мне нужна. Я видел книги, чьи названия даже не были знакомы многим людям и которые я не видел ни до этого времени, ни после. Я читал эти книги и принимал то, что было полезно в них, и понял положение каждого человека в его науке»[668].

Подобно придворной библиотеке халифа аль-Мамуна в Багдаде, библиотека в Бухаре была магнитом для талантливых философов и ученых. Среди многих светил, посетивших саманидскую Бухару, были: знаток греческой мысли из Нишапура Абу'ль Хасан аль-Амири, вступивший в спор с местными философами; астроном Ибн Амаджур аль-Тюрки; математики Абуль-Вафа Бузджани и Абул-Хасан аль-Назами, не говоря уже о многочисленных филологах. Имена таких средневековых книжников, как Раби ибн Ахмед аль-Ахавайни аль-Бухари, Хаким Майсари и Абу Сахл Масихи, может, и неизвестны сегодня, но тысячу лет назад они были передовыми учеными в своей области[669]. Тем временем историки, расселившиеся по всему Саманидскому государству, выпускали работы, описывающие их города и небольшие селения[670].

Мудрецы Бухары были полностью осведомлены о классическом греческом знании, но хотели также ознакомиться и с индийскими науками. Они питали страсть к новым знаниям и культуре гуманизма, считавшей разум лучшим инструментом для разгадки тайн природы и объяснения места человечества во Вселенной. Филолога и лексикографа из Нишапура Абу Мансура ас-Саалиби привез в Бухару его отец, и ему посчастливилось присутствовать при оживленной беседе городских мудрецов. Его отец говорил: «О, сын мой, это памятный день – эпохальный момент, что касается собравшихся талантов и наиболее важных ученых нашего времени. Помни о нем, когда я умру… Я едва ли могу подумать, что в ближайшее время ты увидишь таких людей, снова собравшихся вместе»[671]. Саманидская Бухара, как заключил Саалиби, была «домом славы, Каабой независимости, местом встречи наиболее именитых людей эпохи, горизонтом литературных звезд мира и ярмаркой величайших ученых этого периода».