Лошади, стремена и кочевники

Империи, которые сделали ощутимым свое присутствие в Центральной Азии, не принимали активного участия в местной жизни из-за расстояний и нехватки людей. В лучшем случае они следили за чистотой денег и устраняли препятствия для торговли. В противном случае они довольствовались ролью имперских рантье. Но они не были единственными игроками на этом поле. На протяжении всего периода со II тысячелетия до нашей эры вплоть до 1500 года нашей эры Центральная Азия постоянно подвергалась набегам групп конных кочевников, которые проникали в регион из области к северу от Черного моря, от гор Алтая – там, где сейчас Казахстан и Россия, из Восточного Туркестана, Северного Китая и Монголии. Не менее, чем жители больших городов, эти кочевники определили характер истории Центральной Азии.

Масштабы и интенсивность кочевого образа жизни в густозаселенном мире Центральной Азии требуют некоторых пояснений[155]. География снова создала необходимые условия. За периметром орошаемых оазисов большая часть региона состояла из пустынь, степей или из их сочетания. В обширных горных зонах Гиндукуша, Памира и Тянь-Шаня долины, которые не орошали, становились пастбищами или пустынями. Даже в густонаселенной Ферганской долине кочевники продолжали бродить по всем засушливым просторам между многочисленными городами.

Если бы не использование лошадей, эти области остались бы территориями спокойных пастухов и их стад. Но ситуация резко изменилась, когда люди начали ездить верхом на лошадях вскоре после 1000 года до нашей эры. Ранняя история одомашнивания лошади неизвестна. Один из современных исследователей указывает, что первые одомашненные лошади появились неподалеку от Астаны – столицы современного Казахстана[156] – в 3500 году до нашей эры. Другие исследователи предполагают, что это случилось более чем на тысячу лет раньше[157]. Но большинство согласно с тем, что это важнейшее событие произошло в степях Центральной Азии.

В течение нескольких тысяч лет жители региона использовали лошадей в качестве тягловой силы и для боевых колесниц. Но только после 1000 года до нашей эры люди стали ездить на лошадях верхом[158]. Когда, в конце концов, воины стали ездить верхом, это привело к революции в скорости, сравнимой с изобретением паровых двигателей для паровозов в XIX веке. Многие, до тех пор оседлые, жители степей обратились к кочевому образу жизни. Но на самом деле коренные изменения произошли с изобретением жесткого седла и стремени, вероятно, в 300 году до нашей эры, опять же где-то в Центральной Азии. Эти простые приспособления освобождали руки всадника, позволяя ему выпускать стрелы из лука в любом направлении, в том числе и в обратном, и он мог оставаться в седле весь день. Мгновенно кочевники получили преимущество в скорости передвижения и маневренности не только над горожанами, но и над войсками крупных государств с их старомодными боевыми колесницами[159].

Это были самые значительные военные новшества до XV века, то есть до тех пор, когда европейцы обнаружили, как эффективно использовать порох. Внезапно тюркские или монголо-тюркские племена степей стали самыми мощными военными силами Старого Света: они доминировали на пустых территориях между городами, опустошали орошаемые земли и осаждали сами города. Это продолжалось вплоть до XVI века. Кочевники Центральной Азии также стали первыми в мире коневодами и создали огромную новую отрасль торговли лошадьми с Китаем, Индией и Ближним Востоком.

Нет необходимости перечислять здесь все племена и народности, чья конница угрожала городам в Центральной Азии на протяжении нескольких веков до арабского завоевания[160]. Одни из них, гунны, захватили греческий Ай-Ханум на севере Афганистана: он стал одним из многих городов в регионе, уничтоженных кочевыми завоевателями. Кушанские правители построили огромную стену с башнями вдоль Гиссарского региона для защиты от кочевников[161]. Даже в относительно мирном V веке правитель Мерва ощутил необходимость постройки защитной стены, идущей к Каспийскому морю, для сдерживания гуннов[162]. Правители в Балхе, Самарканде и других городах делали то же самое, возводя наружную кольцевую стену, чтобы защитить весь оазис; стена Самарканда была длиной почти 65 км, но стены оазисов длиной 96 км или более тоже были обычным явлением[163]. Высокие и зубчатые валы, которые окружали каждый город, воздвигались в основном для защиты не от империй, а от кочевников.

Сила кочевых воинов заключалась также в их характерной форме организации, которая сосредотачивалась вокруг правителя племени и группы его верных сторонников. Эти воины получили свою власть не в связи со своим происхождением, а благодаря абсолютной верности правителю. Такая структура (древнеримский историк Тацит, рассказывая о германских племенах, назвал ее сomitatus) в конечном итоге передалась от кочевых завоевателей исламским государствам, которыми они управляли (но это случилось намного позже). Слабость этой системы состояла в том, что пост правителя по-прежнему зависел от родословной, так что каждый раз, когда он умирал, его родственники мужского пола начинали борьбу за наследование, которая обычно разрешалась путем деления наследства. Этот процесс племенной раздробленности не раз оказывался фатальным для империй, образованных кочевыми завоевателями[164].

Многие бывшие кочевые группы оседали и становились частью городской или сельской жизни региона, кушаны и парфяне – самые заметные участники этого процесса. К V веку несколько бывших племен тюрков-кочевников в Ферганской долине начали заниматься сельским хозяйством и стали вести оседлую жизнь. В VI веке две группы одного тюркского народа на короткое время установили контроль над всей территорией от Черного моря до Кореи. После этого правитель (каган) группы, которая находилась в Центральной Азии, стал активным участником политической и городской жизни. Действительно, в росписях на стенах дворца в Самарканде тюркский каган изображается как дружественный и уважаемый правитель. Возможно, слишком дружественный, так как в VII веке новая династия Тан в Китае снова утвердила свою верховную власть над Центральной Азией вопреки претензиям Сасанидов и тюрков.

Несмотря на эти исключения, большинство кочевников продолжали жить в своих юртах в открытой степи, как и их потомки, вплоть до наших дней. До конца жизни и Чингисхан, и Тамерлан (Тимур) предпочитали юрты дворцам. Но им нужны были городские товары – посуда и хлопчатобумажные ткани, в то время как горожане хотели получать свежее мясо, ковры и седла, что могли им дать только кочевники. Так возник очень практичный modus vivendi – взаимная зависимость между степью и городом, пастухами и крестьянами, тюрками и персами. Со временем этот межкультурный обмен превратился в сосуществование[165].

Но этот процесс не получал реального импульса до тех пор, пока не прошло несколько сотен лет после арабского завоевания. До этого времени кочевники по большей части держались особняком в степи и ограничивали свое взаимодействие с городами сбором дани и посещением городских рынков. В обмен на дань кочевники пообещали, что на обширной междугородной территории будет царить спокойствие и что нападений на караваны больше не будет[166]. Технически, имея форму ренты, этот механизм также может расцениваться как открытая «взятка» во имя стабильности и мира.

Однако такая схема работала. В отличие от Древнего Рима, который в конечном итоге пал под неоднократными ударами галлов, франков, гуннов и готов, городам Центральной Азии, как правило, удавалось выработать modus vivendi с вторгшимися кочевниками, что позволяло каждой стороне выжить и всем сосуществовать вместе. Возможно, из-за их глубокой вовлеченности в торговлю на суше и постоянных переговоров и сделок у разрастающихся городов Востока было больше «впитывающей» силы, чем у городов на Западе. Доброжелательное взаимодействие между городскими жителями и кочевниками, столь очевидное на любом базаре в регионе, отражает вид взаимного приспособления, который позволил городам Центральной Азии процветать до прихода арабов и после них.