Судный день Омара Хайяма
Примерно в то же время, когда Санджар пригласил аль-Газали в Мерв, он позвал в столицу и наиболее известного ученого во время правления его отца – Омара Хайяма. Дела у Хайяма шли плохо еще до убийства его покровителя Низам аль-Мулька и смерти султана Мелик-шаха: его астрономическая обсерватория в Исфахане осталась только в воспоминаниях, сам он был разорен. Поэтому Хайям с радостью принял приглашение Санджара и использовал свое краткое пребывание в Мерве, чтобы написать несколько работ, включая труд, посвященный алгебраическому методу использования известного веса серебра и золота для определения их соотношения в сплавах[1204]. Но у Санджара была хорошая память, и он вспомнил предсказание о его скорой кончине от юношеской болезни, которое Хайям озвучил несколькими годами ранее. Вскоре они поссорились, и Хайям уехал.
Он провел свои последние годы в Нишапуре, его душа разрывалась между отчаянием и вином. Забросив науку, Хайям обратился к поэзии:
«Не осталось мужей, коих мог уважать,
Лишь вино продолжает меня ублажать.
Не отдергивай руку от ручки кувшинной
Если в старости некому руку пожать».
(Пер. Г. Плисецкого.)
Оттенок меланхолии очевиден даже в четверостишиях, или рубаи, которые Хайям писал наспех, как это делают в молодости. С течением времени депрессия усилилась:
«Ты, книга юности, дочитана, увы!
Часы веселия, навек умчались вы!
О, птица-молодость, ты быстро улетела,
Ища свежей лугов и зеленей листвы».
(Пер. О. Румера.)
С течением лет критика современников отрицательно сказалась на поэте, и его депрессия превратилась в сердитый вызов:
«Говорят, что я пьянствовать вечно готов, – я таков.
Что я ринд и что идолов чту как богов, – я таков.
Каждый пусть полагает по-своему, спорить не буду.
Знаю лучше их сам про себя, я каков, – я таков».
(Пер. В. Державина.)
Хайям с ужасом смотрел, как аль-Газали, его современник из Хорасана, стал любимцем верующих Багдада после резкой критики кумира Омара Хайяма Ибн Сины и всех идей, которые тот отстаивал. Хайям особенно не терпел догматической и своекорыстной защиты идеи сотворенности мира:
«Некий круг заключил наш приход и уход,
В нем конца и начала никто не найдет.
И никто еще верно сказать не сумел нам:
Мы откуда пришли? Что за гробом нас ждет?»
(Пер. Н. Стрижкова.)
Для аль-Газали и его торжествующих покровителей было удобно провозглашать страдания земной жизни и отраду небесной, но Хайям задается вопросом:
«Много ль проку от наших молитв и кадил?
В рай лишь тот попадет, кто не в ад угодил.
«Что кому на роду предначертано будет –
До начала творенья Господь утвердил!»
(Пер. Г. Плисецкого)
В другом рубаи Хайям перешел к прямым насмешкам над традиционалистами:
«Лучше пить и веселых красавиц ласкать,
Чем в постах и молитвах спасенья искать.
Если место в аду для влюбленных и пьяниц,
То кого же прикажете в рай допускать?»
(Пер. Г. Плисецкого.)
В нескольких последующих рубаи он критикует знатоков шариата и имамов, которые так уверенно выносили суждения о своих ближних:
«Хоть я и пьяница, о, муфтий городской,
Степенен все же я в сравнении с тобой;
Ты кровь людей сосешь, – я лоз. Кто кровожадней: я или ты?
Скажи, не покривив душой».
(Пер. О. Румера.)
«Блуднице шейх сказал: «Ты, что ни день, пьяна,
И что ни час, то в сеть другим завлечена!»
Ему на то: «Ты прав, но ты-то сам таков ли, каким всем кажешься?» – Ответила она».
(Пер. О. Румера.)
В особенно злобном рубаи он защищал местных агностиков:
«Вот беспутный гуляка, хмельной ветрогон:
Деньги, истину, жизнь – все поставит на кон!
Шариат и Коран – для него не закон.
Кто на свете, скажите, смелее, чем он?»
(Пер. Г. Плисецкого.)
Таким образом, Омар Хайям, самый выдающийся математик и астроном сельджукской эпохи, автор важных философских работ, принимающих богооткровение и суфийский путь к мудрости, стал пропагандировать скептицизм так основательно, что дошел даже до великих научных изысканий, которым лучшие умы посвятили свои жизни:
«Подвижники изнемогли от дум.
А тайны те же сушат мудрый ум.
«Нам, неучам, – сок винограда свежий,
А им, великим, – высохший изюм!»
(Пер. И. Тхоржевского.)
Как будто отбросив все сомнения, что это заявление о несостоятельности касается и его тоже, поэт добавляет:
«Не была познанья жажда чуждой сердца моего,
Мало тайн осталось в мире, недоступных для него.
Семьдесят два долгих года размышлял я дни и ночи –
Лишь теперь уразумел я, что не знаю ничего».
(Пер. Б. Державина.)
В конце XX века многие уважаемые эксперты стали защищать Омара Хайяма. Тщательно проанализировав тексты, они начали сомневаться в авторстве нескольких (но не всех) четверостиший, на которых основывался звездный статус Хайяма как вольнодумца и скептика. Они также напомнили о ранних философских работах поэта, которыми несправедливо пренебрегали и в которых он выступает как верующий и сторонник суфийских идей. Затем они перешли к осуждению всех, кто может предположить, что взгляды Хайяма на многие вопросы остались неопределенными. «Обвинять Хайяма в вопиющем лицемерии, в то же время стремясь сделать из него культурного героя современных скептиков, – это самый худший вид лицемерия»[1205].
Однако это явная крайность. Люди, даже гениальные, устроены сложно и иногда вопиюще непоследовательны в своих воззрениях. Хайям, проживший более восьмидесяти лет, мог иметь различные точки зрения в разное время и в разном настроении. То, что он писал солнечным днем в молодости судье из Фарса, может сильно отличаться от того, что он писал для самого себя, будучи стариком, сидя ночью при свете свечи. Наконец, те, кто защищает мусульманскую веру Хайяма, забывают, что четверостишия поэта почти так же критичны по отношению к его научным трудам, как и к набожности. Справедливо ли протестовать, когда Хайям выражает отвращение к закостенелому официальному исламу своего времени, но молчать, когда он предполагает, что его собственная карьера в науке была напрасной?[1206]
Некоторые рубаи как бы поддерживают точку зрения тех, кто пытается найти подтверждение последовательности и логичности Хайяма:
«От неверия до веры расстоянье – вздох один.
От сомненья и исканья до познанья – вздох один.
Проведи в веселье это драгоценное мгновенье,
Ибо наш расцвет и наше увяданье – вздох один».
(Пер. В. Державина.)
Одно из ранних (вероятно) четверостиший также цитируется в поддержку постоянства основной веры Хайяма:
«Ты рек, что Ты будешь мучить меня,
Но я не убоюсь такого предупреждения,
Поскольку там, где Ты, не может быть мучений,
А там, где нет Тебя – и как такое место может существовать?»[1207]
Если предположить, что оба эти четверостишия принадлежат Хайяму (авторство первого под вопросом), то какой же точки зрения он придерживался? Подобно своему кумиру Ибн Сине, Хайям мог обратиться к интуиции, чтобы подтвердить то, что предполагает разум; как и у Ибн Сины, его вера не должна была принимать нудных религиозных ученых, ту или иную школу права и вообще любые догмы. Тем не менее его версия суфизма (если она была) зеркалом именно той веры, которая привела аль-Газали к тому, что он заклеймил Ибн Сину как вероотступника[1208]. И, кроме того, существует множество четверостиший Хайяма, выражающих непреклонный скептицизм и сомнение, провозглашающих абсолютную пустоту человеческого существования и пропасти, зияющей за ним. Упустить это – значит принизить и преуменьшить творчество Хайяма.
Вопреки всему он упивался мимолетными моментами жизни. В одном наиболее часто цитируемых рубани, он описывает небольшой островок счастья, который остался после того, как все заблуждения разума и закостенелой религии исчезли. Вот классический перевод:
«О, если б, захватив с собой стихов диван,
Да в кувшине вина и сунув хлеб в карман,
Мне провести с тобой денек среди развалин –
Мне позавидовать бы мог любой султан».
(Пер. О. Румера.)
Вот более буквальный перевод, который может служить постскриптумом для всей научной мысли в период заката династии Сельджукидов:
«У кого в этом мире есть полбуханки хлеба
И дом, в котором он живет,
Тот никому не господин и не раб;
Скажи ему: «Будь всегда счастлив», потому что он владеет целым миром счастья».