Ибн Сина, Бируни и Вселенная

Смерть эмира Нуха в 997 году оставила отца Ибн Сины без покровителя, но двор не скупился на различные подарки и денежную помощь его талантливому сыну. Это поставило 18-летнего Ибн Сину в исключительное положение. У Ибн Сины был очень непростой характер. Избалованный и чрезмерно расхваленный с самого детства, он оказался жертвой своего высокомерия, проявлявшегося на протяжении всей жизни. Кто, кроме Ибн Сины, мог надиктовать самовосхваляющую автобиографию в возрасте 37 лет и использовать ее, чтобы свести счеты и раздуть детские обиды?[724] Позже он оценит себя в таких стихотворных строках, показывая тем самым, что со временем развился его кругозор, но не скромность:

«Когда я стал великим, не стало страны, вмещающей меня.

Когда выросла моя цена, не нашлось на меня покупателя»[725].

Убежденность в собственной неуязвимости сделала Ибн Сину вспыльчивым, грубым и нетерпимым со всеми, кого он считал посредственностями. Эти черты характера проявились во время обмена письмами с другим учеником ан-Натили, ровесником Ибн Сины – Абуль-Фараджем ибн ат-Тайибом. В совершенстве владеющий арабским и греческим языками, автор книги «Природа вещей» врач Абул-Фарадж был секретарем несторианского патриарха в Багдаде. Сначала Ибн Сина признал достижения Абуль-Фараджа в медицине, хотя беспощадно нападал на его философские идеи. Абуль-Фарадж ответил ему критикой. И Ибн Сина стал оскорблять его, зайдя так далеко, что написал памфлет «О порицаниях едока экскрементов». Средневековый биограф при всем своем восхищении Ибн Синой характеризовал его как «ядовитого, с непристойной речью и злым языком»[726].

Более весомый вызов Ибн Сине бросил Рейхан Мухаммед ибн Ахмед аль-Бируни. Он был на 11 лет старше Ибн Сины и являлся единственным человеком в Центральной Азии, на мусульманских землях, равным Ибн Сине по интеллекту. Оба были молоды, обоих возносили до небес, и оба считали себя знатоками всех наук.

Бируни недавно переехал в Гургандж, новую столицу Хорезма, в 400 километрах к северо-западу от Бухары. Он слышал о талантливом молодом ученом из Бухары от ан-Натили, который теперь жил в Гургандже. Бируни также поддерживал связь с Абуль-Фараджем, который резко отзывался об Ибн Сине. Естественно, Бируни хотел проверить знания своего юного соперника. Он сделал это, отправив первые 18 вопросов. Эти вопросы, ответы Ибн Сины на них и возражения Бируни на них, его следующий список вопросов, окончательные ответы и опровержения Ибн Сины заводят нас в глубину научной жизни Центральной Азии[727]. Мы упоминали об этой переписке в первой главе, а здесь рассмотрим ее более подробно.

Не существует переписки, подобной той, что была у Бируни и Ибн Сины. Длившаяся в течение двух лет (998–999 годы), она раскрывает нам двух молодых титанов мысли, схлестнувшихся в споре об основных вопросах философии и науки[728]. Эта переписка также свидетельствует о насыщенности научной жизни в Бухаре и Центральной Азии в последние дни правления Саманидов. Возможно, это была часть исламской традиции резкого обмена мнениями, но это точно один из первых и одновременно наиболее выдающихся из примеров[729]. Переписка включала более пятидесяти вопросов и ответов на разные темы, но мы ограничимся лишь некоторыми из них, наиболее важными.

Бируни сделал первый выстрел простыми вопросами о «Физике» Аристотеля и о его недавно переведенном космологическом трактате «О небе». Бируни задавал вопросы по Аристотелю пункт за пунктом, заставляя Ибн Сину либо защитить своего учителя, либо отказаться от него. По большинству пунктов Ибн Сина оставался верным Аристотелю. Он защищал греческого мыслителя в том, что небесные тела не имеют ни массы, ни веса и что лишь на Земле есть гравитация. Бируни думал иначе. Вселенная Ибн Сины была статичной, а Бируни своим утверждением, что «все вещи стремятся к центру», открыл дорогу для более динамичной Вселенной, приводимой в движение взаимодействующими силами гравитации. В этом споре они вскоре сфокусировались на том, что оба считали аномалией, а именно – если температура все время растет, то что будет, когда жар от Солнца достигнет Земли?

Ибн Сина сделал акцент на высказывание Бируни о том, будто вакуум может существовать в природе. Опираясь на аргумент о «наглядном доказательстве», Бируни утверждал, что такое возможно, в то время как Ибн Сина, чей более логический и метафизический ум не мог принять понятия вакуума, протестовал. На более поздней стадии этих споров Бируни спросил – если из-за тепла вещи расширяются, а из-за холода сжимаются, почему запечатанная бутылка с водой трескается, когда ее нагревают или охлаждают? На этот раз Ибн Сина предложил сомнительный аргумент: замерзшая вода на самом деле сжимается, но «невозможность» вакуума приводит к тому, что бутылка трескается. В дополнение он заявил, что вода может быть помещена в бутылку, когда из нее выкачан воздух, только потому, что вакуум невозможен.

Бируни также спрашивал Ибн Сину: все ли движения небесных тел должны быть линейными или круговыми, как говорил Аристотель, или возможно также эллиптическое движение. По этому и другим пунктам Бируни выступает как новатор, оспаривая возможность Ибн Сины прибегнуть к философии и авторитету древних ученых. Без малейшей деликатности он заявил, что такие философы, как Аристотель и Ибн Сина, не имеют права заниматься проблемами, которые могут быть решены лишь математиками-астрономами – такими, как он. Рассматривая возможность эллиптического движения во Вселенной и эллиптических орбит, Бируни создал предпосылки к их изучению, эти вопросы продолжил изучать Иоганн Кеплер (1571–1630) в XVII веке. Ибн Сина, наоборот, в этом вопросе сыграл роль средневекового схоласта, оставшегося верным авторитету своего древнего учителя.

По некоторым другим вопросам именно выходец из Бухары был новатором, а Бируни оставался верен старому учению. Ибн Сина отверг мнение Платона о том, что зрение у человека «происходит» от лучей, исходящих из глаз. Вместо этого он утверждал, что зрение работает в противоположном направлении. И это, в свою очередь, позволило Ибн Сине объяснить, почему находящиеся вдали предметы кажутся меньше, а также разъяснить процесс, с помощью которого ум соотносит визуальные данные с размером, чтобы заполнить пробел между впечатлением и реальностью. По обоим пунктам Ибн Сина на много веков опередил византийскую и европейскую науки, основывающиеся на идеях Платона. В то время как мысль Платона о визуальных лучах, исходящих из глаз, в течение нескольких веков являлась основой обратной перспективы в византийской и европейской живописи, четкая экспозиция Ибн Сины предвосхитила и объяснила то, что через 500 лет было названо «ренессансной перспективой».

Особо жарким в переписке оказался спор о множестве миров. Бируни спросил – одни ли мы во Вселенной или существуют и другие миры? Аристотель в этом вопросе был непреклонен. Основываясь на заявлении о том, что все вещество сконцентрировано на Земле, он доказывал в своем трактате «О небе», что «не существует множества миров в настоящем, их не было в прошлом и не может быть в будущем». Пятьсот лет спустя большинство европейских мыслителей все еще будут придерживаться этой точки зрения и яростно защищать ее от таких вольнодумцев, как Джордано Бруно (1548–1600) – итальянский монах-доминиканец, сожженный на костре за предположение, будто Вселенная состоит из бесконечного количества обитаемых миров. Но ни один из центральноазиатских ученых не находил разумных оснований для утверждения того, что мы одни во Вселенной, притом что ни Бируни, ни Ибн Сина не пересматривали геоцентрическую структуру Вселенной, предложенную древними учителями.

После своего первого смелого и остроумного замечания Ибн Сина (зная, что эта позиция категорически противоречила взглядам ислама и других авраамических религий) обозначил тонкую грань, которая удерживала его в рамках ислама. Другие миры возможны, говорил он, однако они должны отличаться от нашего мира значительным, но неопределенным образом по причине того, что создание Земли и человеческой жизни Богом уникально. Бируни был категорически против привлечения богословских аргументов в их споре, заявляя, что проблемы физического мира не могут быть решены с помощью метафизики.

В течение всей жизни Бируни рассуждал, опираясь на эмпирические наблюдения. В переписку с Ибн Синой он включил такие факты: луч света, преломленный от бутылки с холодной водой, мог обжечь, но тот же самый луч, отраженный от пустой бутылки, безвреден для кожи. Почему лед держится на поверхности воды, ведь мы знаем, что он состоит из тех же элементов, что и вода? Бируни позже стал первым мыслителем, разработавшим концепцию удельной плотности, которую он применял к горячей и холодной воде, а также к другим материалам и состояниям.

Ибн Сина был не менее настойчив в вопросе о важности наблюдений, позднее взяв этот метод за основу в своем «Каноне» и в других научных работах. Но он воспринимал более серьезно, нежели Бируни, истины, полученные с помощью логики и откровения. Бируни признавал сферу метафизики, но никогда не позволял ей преобладать над истинами, полученными с помощью наблюдения и количественного анализа.

Критика метафизики подтолкнула Бируни к еще более фундаментальному спору о происхождении Вселенной. Идея о божественном сотворении мира прочно укоренилась в исламе, иудаизме и христианстве (благодаря «Книге Бытия»). Любое отклонение от этой мысли вело к обвинениям в отступничестве – в Нишапуре это произошло даже с правоверным во всех остальных отношениях аль-Бухари. Прямолинейные расспросы Бируни о тварности или извечности Вселенной не оставили Ибн Сине пространства для маневра. Но тем не менее он ловко парировал: сначала согласился с утверждением Бируни, что Земля и Вселенная вечны, а затем применил концепции неоплатоников, заявив, что вечной является концепция или идея Земли и Вселенной, а не их материальность. Следовательно, нужна была рука Бога, чтобы трансформировать идею в бытие.

Будучи скептиком, Бируни заявил, что это пустая философия. Наблюдая за окаменелостями и геологическими отложениями, он пришел к выводу, что мир не создан целым и завершенным. Кроме того, он был уверен, что Ибн Сина тоже хорошо это понимал. В этом смысле они оба были вольнодумцами, их аргументы имели больше общего с эволюционной геологией и даже с элементами дарвинизма, чем с Кораном или Библией. Но позже Ибн Сина немного отступил, предложив сложное метафизическое объяснение, которое, как он надеялся, совместит несовместимое – науку и откровение.

Ни Бируни, ни Ибн Сина не собирались опровергать превалирующий аристотелевский взгляд на природу. Даже склонный к скептицизму Бируни поднимал вопросы не о взглядах Аристотеля как таковых, а об аргументации и свидетельствах, которыми он их подкреплял. Если рассуждать в терминах книги Томаса Куна «Структура научных революций», они оба размышляли исключительно об аномалиях, а не о самих великих космологических или научных системах. Таким образом, вопросы Бируни не оспаривали мнение Аристотеля о том, что все небесное движение должно быть круговым. Но поскольку он знал из наблюдений, что вакуум может существовать, то подвергал сомнению заявление Аристотеля, будто эллиптическое движение создаст вакуум и поэтому оно невозможно. И теперь бремя доказательства небесного кругового движения сместилось от скептиков к защитникам цикличности.

Во время изучения спора Ибн Сины и Бируни становится ясно, что с самого начала Бируни смог поставить Ибн Сину в положение защищающейся стороны. Ни один из вопросов Бируни, например, не был связан с медициной, где Ибн Сина имел бы преимущество. Оба участника были внимательными наблюдателями за природой, но Ибн Сина воспринимал мир как будто через розовые очки метафизики, а Бируни – нет. В результате спора был возведен «рубеж между философией и наукой»[730]. Бируни интересовался философией и метафизикой, но он пришел к их изучению позже, однако они так и остались второстепенными в его научных изысканиях[731]. Он категорически отклонил предположение Ибн Сины, заимствованное скорее у Платона, чем у Аристотеля, что абстрактное мышление превосходит область материального.

Вместо того чтобы признать, что их различия фундаментальны и потому не приводимы к общему знаменателю, каждый из этих молодых полемистов предпочел высмеивать аргументы другого. Непринужденный интеллектуальный обмен мнениями быстро перерос в ссору. Тон ответов Ибн Сины с самого начала был высокомерным и снисходительным. В одном письме он заявил, что «нет ничего более абсурдного», чем вопросы Бируни, а в другом отклонил возражения Бируни, сказав: «Неуместно для вас продолжать то, что ваш интеллект не позволяет вам продолжить» и «Вы плохо владеете логикой». А Бируни задавал вопросы так, как будто спрашивал: «Можете ли вы поверить, что?..» Должные ответы, как он предполагал, были очевидны для «любого, кто не настаивает на лжи». В итоге Ибн Сина вышел из спора, заявив, что у него есть более важные дела. Он поручил вести переписку своему ученику (одаренному, но высокомерному), и тот стал защищать Аристотеля от вопросов Бируни таким сварливым и надменным тоном, который был бы неуместен даже в современном университете.

Мы не знаем, кто именно – Ибн Сина или Бируни – практически сразу сделал эту переписку достоянием общественности. Тот факт, что письма выставляли Ибн Сину в особенно плохом свете, позволяет сделать предположение, что открыл их миру Бируни. Как только общественность узнала о них, тут же последовало обсуждение, в итоге которого «стало невозможно обсуждать философию в Бухаре»[732]. Слух о философском соперничестве достиг отдаленного Багдада, где Абуль-Фарадж, с которым так грубо обошелся Ибн Сина, воскликнул: «Кто пинает других, того пинают в ответ». Радуясь неудобствам, причиненным Ибн Сине, он признался, что сам посоветовал Бируни поспорить с ним. «Бируни, – воскликнул он, – сделал это для меня!»[733]

Этот спор обнажил сложные и даже резкие характеры обоих молодых гениев. Бируни позже признал, что он был груб, а Ибн Сина так никогда этого не сделал[734]. Переписка включала животрепещущие вопросы, важные для многих, а не только для узкого круга ученых и философов. В конце спора вопросы и ответы противопоставили друг другу два принципиально разных интеллектуальных мира. Первый мир, представляемый Ибн Синой, предписывал разуму критическую роль, но не настолько, чтобы он мог фундаментально поставить под сомнение божественное откровение. Этот подход приветствовал исследование и проведение экспериментов, но в конце все сводил к логике и языку. Второй мир, представляемый Бируни, использовал наблюдения, эксперименты и математику, а не интуицию или откровение для поиска ответов на основные вопросы жизни. Как и философ Сиджистани, который настаивал на том, что ученые и философы не должны иметь ничего общего с религией, и наоборот, Бируни резко разделял области разума и веры и редко обременял себя последней.

В 1956 году британский ученый и романист С. П. Сноу прочитал лекцию в Кембридже на тему «Две культуры», на основе которой вскоре выпустил книгу[735]. В ней он говорил, что миры естественных (включая математику) и гуманитарных наук (включая философию и метафизику) расходятся и что растущий интеллектуальный и моральный разрыв представляет серьезную угрозу современной цивилизации. Переписка Ибн Сины и Бируни обнажила эту проблемы еще тысячу лет назад. Особенно ярко разрыв проявился, когда Бируни в споре о существовании других миров насмешливо заявил Ибн Сине, что «метафизические аксиомы, на которых философы строят свои физические теории, не являются существенным доказательством для астронома-математика». Здесь впервые проявилось четкое противопоставление двух культур Сноу: философ, который основывает свое видение на метафизике, против ученого, который полагается на математику.

После того как обмен письмами был закончен, каждый из них пошел своей дорогой. Бируни продолжил исследования в Гургандже, в то время как Ибн Сина по просьбе своих образованных соседей наспех написал две книги: первая – это обширная энциклопедия, охватывающая все науки (за исключением математики), а вторая – трактат по этике, величественно озаглавленный «Дозволенное и запретное»[736]. В течение следующих лет двое ученых интеллектуально отодвигались все дальше и дальше друг от друга, каждый из них сфокусировался на собственных сильных сторонах: медицина и метафизика – для Ибн Сины; астрономия, физические и социальные науки – для Бируни.