Мир, лишенный здравого смысла и мудрости

Фирдоуси избегал простых формул. Родительская власть могла быть образцом для политической, но она тоже не была идеальной из-за непредсказуемости, вытекающей из ее неограниченности[618]. Хуже того, родительская власть также подвержена превратностям судьбы. Неутешительным является тот факт, что самое драматичное событие в «Шахнаме» – когда Рустам убивает своего сына Сухраба в бою – не было результатом злого умысла, а оказалось чистой случайностью.

Фирдоуси был озабочен неумолимым упадком персидской власти в период существования богатой и могущественной империи Сасанидов (224–651), а также ее окончательным поражением во время арабского завоевания. Несмотря на свою мусульманскую веру, он не винил зороастризм в этой катастрофе и относился к великой монотеистической вере персидских народов с исключительным уважением. Одним из факторов, бесспорно, был упадок власти, но Фирдоуси винил правителей больше за глупость и слабость, чем за ошибки, к которым их привела неограниченная власть. В конце он покорно отмечает роль судьбы в делах человеческих. Королевские астрологи предсказывали конец персидской державе при Йездигерде III, последнем сасанидском монархе, и тот был бессилен предотвратить это.

Описав жизненный путь 49 правителей, многие из которых действительно были выдающимися личностями, Фирдоуси относится к несчастному Йездигерду с удивительным уважением. Он проследил за тем, как шахиншах перебрался в Мерв в Центральной Азии, где надеялся собрать силы для сопротивления арабам. Он приводит цитаты из отчаянного письма Йездигерда злобному и двуличному правителю (марзбану) Мерва по имени Махойе, к которому он обратился, веря в его честность и благородство.

После почтенного приема, оказанного владыке, Махойе с помощью лести убедил повелителя Самарканда напасть на Йездигерда и его войско, которое подошло к Мерву, «сверкающее, как перья фазана». Мервский марзбан скрыл свое предательство, заявив, что самаркандское войско было лишь отрядом тюрков.

Тем временем Йездигерд спасся в мельнице, где мельник, скромный человек, пытался накормить и защитить его. Но когда Махойе услышал, что воин, который «излучает славу» и «подобен самой весне», находится на мельнице, он приказал мельнику убить его, пригрозив, что в случае отказа обезглавит его самого. Несчастный мельник убил Йездигерда. Предсмертными словами последнего правителя персидского народа были:

«Нет, видно, разума у небосвода – то милость от него, а то – невзгода.

Что сетовать… о, смертный? Ждать чего от мира и превратностей его?»

(Пер. В. Державина.)

Были ли слова Йездигерда о полном подчинении силам судьбы собственным выводом Фирдоуси о том, как лучше справляться с изменчивостью жизни? Один из исследователей персидской литературы Ян Рыпка, основавший Институт востоковедения в Праге, категорически отрицает это. Наоборот, Рыпка рассматривает весь эпос «Шахнаме» как призыв к действию, гимн активной жизни. Неумолимая борьба, непрекращающиеся бои и постоянные восстания, говорил он, являются основой величия Ирана и тем самым воплощают саму суть мысли Фирдоуси, выраженной в «Шахнаме». Далее Рыпка приходит к выводу, что шедевр Фирдоуси – не что иное, как опровержение созерцательности, аскетизма и тому подобных взглядов, которые проповедовали суфийские учителя среди мусульман Центральной Азии при жизни поэта[619].

Нельзя отрицать, что в конце Фирдоуси сказал, будто все было напрасно[620]. И нет никакого луча надежды. «Как они удерживали мир в начале, что они оставили его нам в таком плачевном состоянии?»[621] – задавал вопрос Фирдоуси. Все предпринимаемые действия ни к чему не привели. Ирана больше нет, и его упадок оставил нынешние поколения в крайней нужде[622]. Мрачная картина, но в ней видна защита активной жизни, а не нападки на суфийскую пассивность. Однако реальность была гораздо хуже. Призыв Фирдоуси к активным действиям может поставить героев персидского эпоса в один ряд с героями «Одиссеи» Гомера и «Энеиды» Вергилия, но этот грустный заключительный отрывок связал их с духом «Дон Кихота» Сервантеса.

Приняв это, Дик Дэвис пришел к выводу, что «Шахнаме» (поэма, которая противоречит сама себе[623]) одновременно и призыв к действию, и признание безнадежности этого действия. Эпос Фирдоуси предлагает читателю позиции, противоречия между которыми оказываются неразрешенными. Дэвис попал в самую точку, когда отметил, что «в центре всего действа, из которого и появился „Шахнаме“, – тишина»[624].

Не нанося вреда поэме в целом, это неразрешенное противоречие между героическими действиями и силой судьбы является одним из бесчисленных элементов, которые придают «Шахнаме» такую остроту, величие и глубину. Богатый язык, насыщенный драмой, то искрящийся иронией и юмором, то лиричный и даже лаконичный. По большей части повествование продвигается вперед сильными толчками, стремительно переходя от одной драматической сцены к другой. «Камера» Фирдоуси предлагает нам высокие панорамные виды, острые крупные планы и четкие изображения из самого центра действия. Снова и снова он на мгновение останавливает кадр, чтобы вставить искусный образ, представляющий собой квинтэссенцию поэзии.

Все это позволяет современному читателю почувствовать художественный блеск, психологическую глубину и философскую утонченность, располагающиеся на культурных вершинах Туса, Нишапура, Хорасана и по всей Центральной Азии в Х и в начале XI века. Тысячу лет спустя эти качества шедевра Фирдоуси не менее пленительны, чем во время жизни поэта. Он верно предсказал:

«И по всей стране теперь все громче речи обо мне:

Я не умру вовек! Жить буду снова

Во всходах мной посеянного слова!»

(Пер. В. Державина.)