О товарище Сталине

О товарище Сталине

Автору, пожелав­шему зашифро­вать в образах и поворотах сюжета некие идеи, легче иметь де­ло с фантасти­ческими снами или сатири­ческими гиперболами. Намного более трудное дело выра­зить абстрактную идею или сложную ал­легорию в реалисти­ческом описании жизнен­ных обстоя­тель­ств, как в главе 16 «Казнь». Поэтому на этот раз мы вынуждены сразу вос­пользо­ваться ключом чис­лен­ной сим­волики, вос­ходящей к древнееврейскому алфавиту. Число 16 = 6 + 10, его сим­воли­ческое зна­че­ние должно соответ­ство­вать идеа­льному понятию «разде­лён­ности» в соединении с жизнен­ным опы­том несовер­шен­ного подлун­ного бытия. Казалось бы, разде­лён­ность и без того про­тиво­положна изна­ча­льному един­ству. Как же тогда это понятие может быть идеа­льным?

Представим себе идеа­льную семью или, из книжных примеров, идеа­льную четвёрку друзей, для которых нет выше счастья, чем пере­жи­вание един­ства. Тем не менее, даже такое содруже­ство не может быть всегда вместе, иначе и пере­жи­вание един­ства стёрлось бы и обесценилось. И родных, и друзей раз­лучают дороги, ведущие на четыре стороны света. Пере­жи­вание вре­мен­но утрачен­ного един­ства тем цен­нее, если каждый имеет яркую индивидуа­ль­ность, свой персона­льный миф, добавля­ющий к четырём сторонам ещё и пятый элемент. Про­й­ден­ный близкими, но раз­ными людьми путь от 1 до 6, от един­ства до крайних точек уда­ления друг от друга, делает раз­личным жизнен­ный опыт каждого и картину мира. Но при этом раз­де­лён­ные части целого верят в един­ство мира и воз­мож­ность взаимопонимания, движимы любовью к прежнему и будущему един­ству. Притом что в дан­ный момент они соединены лишь через внешние обстоя­тель­ства, все глубин­ные взаимосвязи прерваны. Это и есть идеа­льное состояние раз­де­лён­ности.

Однако в реа­льной жизни идеа­льная дружба встреча­ется не так часто, как в книгах. Поэтому и состояние раз­де­лён­ности всегда имеет обратную сторону утраты взаимопонимания, потери об­щего языка. Так народы, некогда выше­дшие из единого корня, по мере уда­ления друг от друга не то­лько вырабатывают особые слова и понятия для своей части мира, но и теряют прежние общие зна­чения однокорен­ных слов. Поэтому словесным сим­волом, который, как число 16, означает полную потерю взаимопонимания, является «Вавилонское столпотворение». А подходящая картинка в старин­ных ва­риантах «карт Таро» – это почти завершён­ная высокая башня, которая рушится от удара мол­нии. С вершины башни падает человек в царской короне, а у подножия рас­про­стёрт про­столюдин. Имея пе­ред глазами эту традицион­ную сим­воли­ку, будет легче рас­поз­нать её элементы, рас­став­лен­ные Авто­ром по всей 16 главе Романа. Во-первых, в самом начале главы обрисовано сме­шение раз­ных племён. Здесь и сирийские кавалеристы, и римские легионеры, и иудей­ские стражники, и богомольцы со всех дорог, ведущих к Ершалаиму. Где-то здесь и торговцы, к которым обращена надпись на гре­ческом.

Вторая деталь, превраща­ющая Казнь в строи­тель­ство «башни» – построение римскими войс­ками сначала первого, а затем и второго яруса на склоне Лысой горы. Завершает воз­ве­дение «башни» крест, на котором воз­несён вовсе не «разбойник и мятежник». Согласно канони­ческим евангелиям на­дпись на кресте отража­ла суть преступ­ления Иисуса: «Сей есть Иисус, Царь Иудей­ский» /Мф 27,37/. В конце главы будет и грозовая туча, раз­руша­ющая оба яруса «башни». Будет и удар ножа, который в Романе уже был метафорой молнии. После этого «царь иудейский» упадёт к подножью креста, где рас­простёрт его ученик Левий Матвей. Так что с точки зрения визуа­льной мета­фо­ры образ «вави­лон­ской башни» про­рисован ясно и живо. Но важнее не метафора, не визуа­льный или словесный знак, а суть идеи «полного взаимонепо­нима­ния», неспособ­ности у­ченика понять смысл дей­ствий Учителя. Как след­ствие, наш ершалаимский интел­лигент не может осоз­нать даже факт сво­его непонимания и впадает в богобор­ческую гордыню.

А между тем сюжет «Казни», хотя и описан для нас в целом с точки зрения Левия, но, как и вся ершалаимская часть Романа, определён дей­ствиями трёх учеников Иешуа, каждый из которых понял Учителя по-своему. Вся мизансцена, внешняя форма сюжета определена предше­ствующими шагами исполни­те­льного Иуды из Кириафа, а равно и «кол­лектив­ного Иуды» во главе с Каифой. Однако пол­ный контроль над местом дей­ствия принадлежит другому ученику – Понтию Пилату. Несмотря на горячечное желание Левия ещё более актив­но поуча­ство­вать в Казни, ему доста­ётся пас­сивная роль наблюдателя, летописца. Лишь в самом конце он выпол­нит свою реа­льную, а не вооб­ражаемую роль. Все трое не понимают подлин­ного смысла не то­лько слов и дей­ствий Учителя, но и своих дей­ствий и мотивов. Ближе всех к пониманию этого смысла Пилат, который тоже хочет спасти Иешуа через казнь, но не так как Левий.

В этой связи можно заметить ещё пару нюансов, ранее не замечен­ных нами деталей в сюжете «Казни». Например, такая небольшая оговорка: «То, что было сказано о том, что за цепью леги­о­не­ров не было ни одного человека, не совсем верно. Один-то человек был, но про­сто не всем он был ви­ден». Вот это самое «не всем» одним штрихом добавляет незаметный уровень наблю­дения за всеми. Оказы­ва­ется, кто-то ещё видит всю картину, включая приготов­ления Левия. И этот кто-то догадыва­ется о намерениях Левия в отно­шении тела Иешуа и даёт ему свободу дей­ствий. Кто был этот супер­визор, мы узнаем из следующей ершалаимской главы, когда Афраний доложит Пилату о ходе казни и о роли Левия. Таким образом, смысл этой мелкой дета­ли имен­но в том, чтобы указать на полный кон­троль Пилата и его тайной службы над ходом казни. На обстоя­тель­ства, максима­льно благоприят­ст­вовав­шие Пилату удержать полный контроль, должна указать ещё одна мизансцена:

«Человек в капюшоне шел по следам палача и кентуриона, а за ним нача­льник храмовой стражи. Остановив­шись у первого столба, человек в капюшоне внима­те­льно оглядел окровав­лен­ного Иешуа, тронул белой руко­й ступню и сказал спутникам: – Мертв.»

Да, нача­льник храмовой стражи, доверен­ное лицо Каифы, дей­ст­вите­льно присут­ствовал при всей казни. Но он, как и любой веру­ющий иудей, не мог вслед за Афра­нием прикоснуться к мёртвому телу, чтобы пере­проверить вывод. Потому что тогда, согласно иудейским законам, ему пришлось бы отказаться от праздно­вания Пасхи вместе со всеми, и праздно­вать её в одиноче­стве через месяц. Кому ж этого захочется? Про­ще согласиться с выводами римского чиновника.

Я уже упоминал о явной парал­лели между казнью Иешуа, которую по приказу Пилата осуще­ствил Афраний, и отравле­нием мастера по пору­чению Воланда в 30 главе. В результате мы так и не поняли, была казнь или не была. Вроде бы кто-то умер в палате №118 и в красивом особняке, но су­дь­ба наших героев про­должилась и в следующих главах. Не следует ли понимать эту парал­лель, как указание на питьё как причину смерти Иешуа, причём смерти не вполне настоящей? Не знаю, не знаю. Думаю, что и Булгаков не готов настаи­вать имен­но на такой версии событий. Един­ствен­ное, на что Автор указывает как на несомнен­ный факт – это на полный контроль Пилата над местом казни, и на воз­мож­ность под видом казни спасти Иешуа и спрятать его в загородной резиденции. Пилат ведь мечтал о клинике, в которой безумный философ лечил бы про­ку­ратора от страшной гемикрании.

Мы, впрочем, отвлеклись от идеи «вавилонского столпотворения», полной потери взаимного понимания. Если взять за основу версию о том, что Пилат тща­те­льно контролировал весь ход казни, чтобы спасти Иешуа от смерти, то имен­но в этом случае речь идёт о максима­льной степени непо­ни­мания между всеми героями пьесы. Даже Пилат дей­ствовал из личных мотивов, а Афраний из мо­ти­вов полити­ческих – сохранить контроль над Ерашалаимом и интригами в храме. Следо­ва­те­льно, они тоже не мог­ли понять ни мотивов Иешуа, ни роли Иуды, а значит – не понимали и насто­ящих послед­ствий своих дей­ствий по спасению осуждён­ного. Это что каса­ется ершалаимской 16 главы. Но у кра­сочного описания Голгофы есть и москов­ский слой смысла.

Помнится, в начале толко­вания ерша­лаимских глав мы предпо­ложили, пусть и на зыбкой ос­но­ве об­щего сход­ства сюжета, что в «теневом евангелии» от Воланда зашифрована основ­ная интри­га ХХ века, связан­ная с судьбами Рос­сии. Всегда приятно, если красивая гипотеза получает дополни­те­ль­ную опору. Так и случилось при обсуж­дении предыдущей главы, когда нам удалось сопоставить 15 стадию Надлома рос­сийской истории с периодом 1923-1930 годов. Мы ещё более укрепим всю ко­нструкцию нашего истолко­вания, если найдем связь 16 главы с периодом истории 1930-х годов. Начнём хотя бы с «башни». Имен­но в 1930-е годы едва ли не главной стройкой и уж точно важней­шим архитектурным про­ектом была башня Дворца Советов, которую должна была вен­чать стомет­ро­вая фигура вождя. Главных архитекторов Башни было двое – Иосиф Сталин и Борис Иофан, как и Пилат с Афранием были «архитекторами» Голгофы. Сталин как лидер антисистемной партии и на­ме­ст­ник внешних сил, направляв­ших раз­витие Советского Союза, был и остаётся наилуч­шим воплоще­нием самой идеи пилатчины.

Не нужно, я так думаю, никого убеждать и в том, что 1930-е годы были временем непрерывной жестокой Казни, которую сталинский режим осуще­ствил над Рос­сией и её народом. Не будем упо­до­бляться идеологам этнократий и тупым националистам, раз­деляя жертвы по этни­ческому приз­наку. Все, кто пере­жил этот время, раз­делил общую судьбу, умер и вос­крес вместе с Рос­сией – все они рус­ские, неза­висимо от про­исхож­дения. Новые рус­ские, без всяких кавычек. И никуда от этой общей су­дьбы не уйдешь, можно ско­ль угодно придумы­вать фантомные «нации» на базе этнографи­ческих кру­жков, но невозможно отменить един­ство, куп­лен­ное столь дорогой ценой.

Булгаков пишет о трусости Пилата, подразумевая Сталина тоже. Почему бы Сталину не пойти более решительным бонапартист­ским путём? Ведь в начале 30-х революцион­ная элита выдохлась и дис­кредитировала себя. Никто ведь не воз­разил, когда во время войны реабилитировали не то­лько си­м­волы царской армии, но и православие. Может быть, и удалось бы про­вести индустриализацию и внедрить кооперацию на селе без этой страшной Казни, без голодомора, без раз­ру­шения церквей, без ГУЛАГа и застенков НКВД? То­лько вот вопрос, а насто­лько ли всесилен Сталин, как его малюют?! От его ли личной воли зависела судьба страны? Или всё же имела место автономная воля многих по­лити­ческих сил, на острие равнодей­ствующей которых всегда находится лидер?

Да, наверное, теорети­чески можно про­вести индустриализацию и реформу аграрного сектора иным способом. Но для этого, как минимум, нужно взаимопонимание между всеми силами, всеми клас­сами и про­слойками, национа­льными общинами. А вот чего не было, того не было. Да, наверное, советская интел­лигенция, этот кол­лектив­ный Левий Матвей, могла отказаться от атеизма и марксист­ских догм, пойти не за Бухариным, Луначарским и Горьким, а за Конд­ратьевым, Лосевым и Булга­ко­вым. Это теорети­чески, а факти­чески – никак не могла, предпо­чла более доступный путь хождения по кругу, повторения про­йден­ного в форме культурной революции. Отказ рос­сийской интел­лиген­ции от наследия про­шлого, её торже­ствен­ное хождение в народ – не напоминают ли нам пафосное бросание денег на дорогу? А про­клятия Левия Матвея в адрес Бога, который отказыва­ется помогать такому хорошему человеку – нет ли здесь сход­ства с богобор­чеством начала 1930-х?

Ну ладно, интел­лигенция, что с неё воз­ьмёшь? Но раз­ве трудовое крестьян­ство было готово понять логику власти, точнее даже – логику геополити­ческой ситуации, в которой оказалась власть вместе со всей страной? Никак не могло быть этого понимания, что нужно в самые сжатые сроки заг­нать трудовые ресурсы на оборонные заводы, машин­но-транспортные станции, в воен­ные училища. Про­паганда не может заменить экономи­ческих стимулов. Кроме того, не будем забы­вать о мировом кризисе капитализма, когда про­должение нэпа и тем более либерализация грозили катастрофой всего хозяй­ства, включая село. Не будем забы­вать, что в 1930-е люди голодали и умирали не то­лько в Рос­сии, но и в Европе, и в Америке. Идти нехоженой тропой плановой экономики приходилось первыми. Это уже потом предвоен­ные США и послевоен­ные Британия с Японией могли успешно применять сталинские методы в экономике с учётом всех ошибок.

Но может быть, Сталин мог опере­ться хотя бы на спец­службы, ОГПУ и НКВД? Ведь Афраний так хорошо улавливает желания Пилата, что тот не устаёт льстить своему подчинён­ному. То­лько вот вопрос: был бы Афраний столь же исполнителен, если бы Пилат приказал ему не руко­водить Казнью, а скажем – инсцениро­вать побег с помощью друзей? Был бы Афраний столь же понятлив, если бы речь не шла о полити­ческих интригах, позволяющих имен­но ему, а не Каифе, и не Пилату, быть вер­шителем людских судеб в этом городе? Про­ку­раторы приходят и уходят, а Афраний остаётся при сво­ём ремесле и при своей власти. Так что не приходится удивляться, что главную опору пилатчины, то есть репрес­сивные органы в 1930-е годы пришлось неско­лько раз репрес­сиро­вать самих, чтобы при­вести к лучшему пониманию.

Но может быть, было бы доста­точно репрес­сий про­тив элит? Это если бы Сталин взял, да и ре­шил «пожалеть» народ. Но раз­ве он имел такую воз­мож­ность? И раз­ве дело лишь в злоб­ности и мсти­те­льности тирана? Раз­ве не ходил сам «наместник» под постоян­ной угрозой смерти, если бы не учи­тывал интересы влия­тельных внешних сил. Конечно, и среди внешних сил царило полное отсут­ствие взаимного понимания, как и непонимание всех послед­ствий. Но как раз в этом внешнем контексте такое непонимание давало шанс. И наш Пилат этим шансом вос­пользовался, за какие-то 10-15 лет превратив страну во вторую сверхдержаву мира.

Палящее солнце, сжига­ющее Лысую гору, казнящее всех – и жертв, и палачей, вполне работает как метафора для 1930-х. В таком случае, тёмная грозовая туча имеет доста­точное сход­ство с надви­га­ющейся мировой войной. Внешняя угроза стано­вится, наконец, основой для минима­льного взаимо­понимания. Как это ни стран­но, но имен­но большая война спасла рус­ский народ от Казни, про­лила на бесплодную, выжженную землю безбожной веры потоки воды, символизирующие надежду. Война воз­вратила смысл суще­ство­вания и богобор­ческой интел­лигенции, и раз­дав­лен­ной церкви, и спец­службам, и сталинской номенклатуре, вынужден­но объединив их судьбу с судьбой народа. Но это бу­дет позже, на следующей стадии раз­вития Рус­ской Идеи. А пока, в конце 16 главы, речь шла лишь об одном слабом ударе. Палач «тихонько ко­льнул Иешуа в сердце». Было и такое про­исше­ствие на ру­беже 1940-х, советско-финская война, по итогам которой Рос­сию посчитали было скончавшейся. Многие враги тогда сбросили её со счетов, и обманулись в своих ожиданиях.

Вот такую апологию Понтия Пилата про­таскивают порою в нашей печати отде­льные лите­раторы. То ли ещё будет дальше, в 17 главе.