Сильнее «Фауста» Гёте?
Сильнее «Фауста» Гёте?
Итак, у нас вполне достаточно свидетельств, включая признание самого Автора, что в основу замысла Романа легла амбициозная затея создать нового «Фауста», посоревноваться с самим Гёте и с философской, и с художественной точки зрения. Но, между прочим, Гёте тоже ставил себе задачу не легче – превзойти в искусстве поэзии всех предшествующих поэтов, а в искусстве критики – всех современных ему философов. При этом обогнать Гёте с точки зрения диапазона поэтических стилей и художественных образов, масштабности сюжета – задача почти невыполнимая. Так что путь к успеху – превзойти глубиной знания драматических форм, степенью проработки художественных образов и полнотой перевоплощения в них Автора. И как минимум, нужен сюжет сопоставимого масштаба, не повторяющий, а дополняющий и выводящий на новый уровень проникновения в суть вещей. Судя по бурной реакции благодарной публики, эта творческая задача была успешно решена, хотя тайна этого фокуса Воланда и компании по сей день ждёт своего разоблачения.
Нам остается лишь ухватиться за эту путеводную ниточку, начало которой Автор предусмотрительно выложил на самое видное место – в эпиграф к Роману. Кроме того, он выстроил сюжет на взаимодействии такой же триады главных героев, что и у Гёте – мастер, Маргарита и Воланд. Это настолько очевидно, что большинство читателей и литературоведов нисколько не сомневаются не то что в сходстве, а в тождестве фигур Воланда и Мефистофеля.
Наша Маргарита, правда, не очень похожа, да что там – совсем не похожа на Маргариту из «Фауста». Но и на этот счёт у Автора полное алиби – раз уж Гёте срисовал прелестное личико и манеры Гретхен с образа своей невесты Шарлоты, то и Булгакову, по неписаным правилам поэтической дуэли, позволено вплести в сюжет свою собственную романтическую историю, а в образ героини – черты своей возлюбленной Елены. Опять же эта перекличка образов и имён может объяснить, почему отношения в треугольнике мастера, Маргариты и остающегося за сценой мужа гораздо больше напоминают отношения в треугольнике Фауст – Елена – Менелай.
Так что нам осталось лишь проследить, как Автор превращает старого Фауста в нового Фауста, то есть в мастера, поселив его в порядке умозрительного эксперимента в подвал в московском дворике близ Арбата. И действительно, внимательно проследив линию мастера в сюжете Романа, мы обнаружим целых две явных цитаты из гётевского «Фауста». Во-первых, в 13 главе, так и называющейся «Явление героя», собеседник Иванушки практически сразу, вместо представления, сообщает о себе: «А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик…»
Похожие строки можно обнаружить у Гёте в главе «У ворот», где Фауст впервые сталкивается с Мефистофелем в виде пуделя:
«К чему б крестьяне не прибегли,
И тотчас драка, шум и гам,
Их скрипки, чехарда, и кегли,
И крик невыносимы нам.»
Это совпадение не может быть случайным, поскольку речь идёт именно о цитате из «Фауста», упомянутого в этой же 13 главе. Булгаков постарался бы избежать явных аллюзий, если бы не хотел обратить наше внимание на это совпадение. Более того, чтобы закрепить связь мастера с героем Гёте Автор специально акцентирует это в сцене прощания Воланда с мастером в 32 главе:
«Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой. Прощайте! Мне пора».
Простодушный читатель вроде Бездомного просто обязан поверить Воланду на слово и увериться в том, что мастер подобен Фаусту. Но только, если наш читатель нелюбопытен и не подумает взять в руки томик Гёте. Иначе он будет вынужден воскликнуть: «Позвольте, мессир! Что за вздорные шутки? Вы за кого нас принимаете?» В трагедии Гёте вовсе не Фауст сидит за ретортой в надежде создать гомункула, а совсем даже другой доктор – Вагнер. И те самые слова о людском крике тоже произносит доктор Вагнер, а не Фауст.
Но, между прочим, доктор Вагнер у Гёте – это иронически заострённый образ великого философа Иммануила Канта. А гомункул, упорхнувший от Вагнера в самостоятельный полёт, – это тот самый вылепленный Кантом «чистый разум», которому посвящен главный труд кёнигсбергского затворника. И в последней главе «Прощение и последний приют» свободный дух мастера очень уж похож на классический портрет Канта: «Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу, и она летела по ветру…», как и намёк на знаменитого старого слугу Лампе. Наконец, в первой главе Романа, где Воланд сообщает о целях своего прибытия в Москву, он подчеркивает своё близкое знакомство именно с Кантом, то есть с прообразом доктора Вагнера, а вовсе не Фауста.
Вот так штука! Но может быть, это Автор напутал или запамятовал, небрежно обошёлся с образами Гёте и своего Романа? Если так, то на этом можно смело обрывать наше исследование и даже не пытаться узнать несуществующую тайну Романа, на алтарь которого Булгаков положил не только свою жизнь, но и судьбу любимой. Никакие факты в биографии и книгах писателя или в дневнике его жены не позволяют нам бросить Булгакову обвинение в небрежности или в несерьёзности намерений. Поэтому нам придётся признать все эти «грубые ошибки» Воланда или Автора теми самыми путеводными знаками, ведущими к раскрытию тайны.
В таком случае, есть смысл внимательнее приглядеться также и к женским образам. Спрашивается, зачем Булгакову нужно так настойчиво вводить в сюжет глав «Великий бал у сатаны» и «Извлечение мастера» образ Фриды? Причём именно в качестве партнёрши по диалогу с Маргаритой, как бы подчёркивая их различие. При этом образ Фриды обрисован ближе к образу гётевской Маргариты, чем к реальному прообразу. В архиве Булгакова сохранилась выписка из книги А.Фореля «Половой вопрос», где описывался случай Фриды Келлер, убившей пятилетнего ребёнка, а не новорожденного.
Есть и ещё один женский образ в Романе, который имеет сходство с аналогом у Гёте из главы «Вальпургиева ночь»:
«Фауст: Взгляни на край бугра
Мефисто, видишь, там у края
Тень одинокая такая?..
У девушки несчастный вид
И, как у Гретхен, облик кроткий,
А на ногах её – колодки...
Мефистофель:
Тут колдовской обычный трюк:
Все видят в ней своих подруг.
Фауст:
Как ты бела, как ты бледна,
Моя краса, моя вина!
И красная черта на шейке,
Как будто бы по полотну
Отбили ниткой по линейке
Кайму, в секиры ширину».
Конечно же, мы должны поверить чёрту, что это Медуза, а не дух Гретхен. Но если уж верить всему, что он говорит, то поверим и тому, что Фауст видит в ней образ своей казнённой подруги. А теперь сравним с описанием Булгаковым другого духа – служащей горничной и секретарём у Воланда Геллы, которая в каждом посетителе почему-то готова видеть рыцаря с полагающейся шпагой: «Открыла дверь девица, на которой ничего не было, кроме кокетливого кружевного фартучка и белой наколки на голове. На ногах, впрочем, были золотые туфельки. Сложением девица отличалась безукоризненным, и единственным дефектом ее внешности можно было считать багровый шрам на шее» /глава 18 «Неудачливые визитеры»/.
Чуть позже уточняется, что нагая девица – рыжая и имеет глаза с зеленью. Но ведь и речь не о самой голубоглазой Гретхен, а о духе, который тоже сочетал заботливость и практичность с внутренним огнём, спалившим её вместе со всей семьёй. Опять же, если попытаться выяснить облик Фриды, то единственный признак – тоже безукоризненное телосложение. А после того как Маргарита прощает Фриду и прощается с Геллой, из текста Романа исчезают обе! Последние главы обходятся без Геллы, которой нет ни на Воробьевых горах, ни в кавалькаде духов, покинувших Москву. По всей видимости, искупление и освобождение духа по имени Гелла произошло на пару глав раньше.
Даже если опустить эти подробности, снова списав на забывчивость Автора, то наличие сразу двух героинь, которых связывает с Гретхен сюжетная линия или образ, а не только одно лишь имя, наводит на серьезные сомнения. Тем более что по сюжету и образу Маргарита обнаруживает сходство совсем с другими персонажами королевских кровей, а не горничных или служанок.
Если бы несоответствия касались лишь двух Маргарит, то это полбеды. Но если и мастер похож не на Фауста, то из этого неумолимо следует тот самый вопрос: А кто же тогда Воланд? И есть ли в его образе или в сюжетной линии прямое сходство с Фоландом? Или мы опять должны поверить на слово… Кому? Да ему же, Воланду, который уже иронично обвёл нас вокруг пальца с уподоблением мастера Фаусту. Выяснить истинное отношение Автора к Воланду так же просто, как в случае с мастером – Вагнером, нам не удастся. Для ответа на вопрос «Так кто же ты?» нужно сначала написать, а потом истолковать целый Роман.
Чтобы завершить анализ «Фауста» как отправной точки создания Романа, нам осталось всего лишь разобраться с сюжетом трагедии Гёте. Можно ли в отношении этой книги ответить на вопрос, о чём она? Думаю, что сегодня можно ответить уверенно, а в первой половине ХХ века могли ответить самые внимательные и зоркие читатели, как Булгаков.
Само по себе философское содержание трагедии изначально не вызывает сомнений – речь идёт о естественной науке и о материалистическом мировоззрении, о его противоречиях с христианским мировоззрением и расхождениях с традиционной моралью. Однако философское содержание – ещё не оконченный сюжет, и вся вторая часть «Фауста» воспринималась современниками, да и ещё несколькими поколениями просто как набор фантастических сцен, понадобившихся автору для демонстрации поэтического дара и умения обращаться с массой мифологических образов. И только по прошествии почти полутора столетий кое-кто из поклонников «Фауста» и почитателей таланта Гёте, обладающих исторической интуицией, начал подозревать весьма ладное.
Для меня картина тоже начала складываться, когда в порядке развлечения я решил взглянуть на сказку Е.Шварца «Обыкновенное чудо», а затем и «Тень» как сюжеты, в которых действуют идеальные сущности, соответствующие большим историческим сообществам. Причём в обоих случаях, как и в «Фаусте», речь шла именно о науке. В шварцевской «Тени» так и вовсе действует персонаж под именем Ученый. И так получилось, что основные линии сказочного сюжета соответствуют перипетиям исторических событий России ХХ века, в которых научное сообщество играло не последнюю, а может быть и главную роль.
Перечитав ещё раз «Фауста» и приглядевшись к картинам второй части трагедии, можно прийти к аналогичному выводу. Речь здесь идёт об этапах развития научного сообщества: выход в свет, на политическую сцену, влияние на ход войн, выход на уровень масштабного преобразования природы. Последний, пятый акт, где Фауст увлечён изменением соотношения суши и морей, соответствует тезису Вернадского о превращении человечества, благодаря науке, в геологический фактор.
Вторая часть «Фауста» – это последовательное увеличение влияния естественных наук на реальную жизнь государств и народов. Начинается она с обустройства императорских дворцов и парков, устройства светских праздников с представлением химических фокусов и их последующим научным разоблачением. В этой связи образцом могут служить не только королевский Версаль, но и императорский Петергоф с его фонтанами и инженерией. Тогда же наука начинает видеть скрытые в земле «клады», а сами недра становятся новой основой экономики. Наконец, делают первые шаги финансовые технологии, которые вскоре ввергнут европейские монархии в революционную пучину.
Сюжет с похождениями вагнеровского гомункула довольно точно предсказывает дальнейшее развитие классической философии. Рождение «чистого разума» в реторте отшельника Канта сменяется полётом и превращениями Абсолютного духа. Гегелевская диалектика учится у древнегреческого источника (Протея). Следствием разного истолкования философской модели «чистого разума» становится раскол философии на непримиримые идеалистическую и материалистическую ветви, то есть палингенез, возрождение на новом витке истории древнегреческих философских споров, как во втором акте второй части «Фауста».
В третьем акте совершается союз Фауста и Елены. Естественнонаучное сообщество, олицетворяемое Фаустом, смогло возвести на древнегреческой почве прочное здание новой философии, ставшее временным убежищем для преследуемой Елены. Но кто есть Елена как не божественная символика монархической власти? Без неё Менелай остался бы просто удачливым пиратом, а не славным царем Спарты. Между прочим, именно в начале и середине XIX века научное сообщество становится опорой для европейских монархий, помогая слабеющей символике власти «божьих помазанников». Учёные министры в наполеоновской Франции, Гегель в Пруссии, Менделеев в России внесли свой вклад в стабилизацию отжившей формы монархии – не без пользы для самой науки.
Следующий этап ещё более активного соучастия науки в делах государства связан с военными нуждами и приготовлениями, отражёнными в акте четвёртом. Взамен наука получает поддержку государства для крупных проектов, реализуемых в пятом акте, то есть уже в XX веке. Таким образом, вторая часть «Фауста» оказалась верным предсказанием исторической судьбы естественнонаучного сообщества на полтора столетия вперёд. Но если сюжет столь явно соответствует новейшей истории, то есть смысл и первую часть рассмотреть в ретроспективе становления научного сообщества.
Первая часть у Гёте не разбита на акты, но довольно легко сопоставить эпоху Предвозрождения (XV век) с главами «Ночь» и «У ворот», в которых Фауст желает порвать с кабинетной схоластикой и выйти за пределы средневекового города. Дух материализма проникает в город и в университет вместе с чувственными духами, разбуженными интересом к античному наследию. Договору и совместному путешествию с Мефистофелем за пределы средневекового университета соответствует уход научного сообщества в оппозицию религии, рождение новой философии материализма и естественнонаучных принципов. Этапными на этом пути нужно признать философские работы Фрэнсиса Бэкона, лорда-канцлера начала XVII века, положившего начало эпохе Просвещения. Давняя молва упорно связывает Бэкона с именем той самой королевы Марго, с которой чуть не спутали нашу Маргариту во время мирного шабаша в главе «Полёт».
Однако светлый образ Гретхен вряд ли связан с виновницей Варфоломеевской ночи. Напомню, что при разборе пьесы «Тень», а также «Войны и мира»[2] мы нашли правило толкования женских идеальных образов как городов или стран. Есть подозрение, что для великого немецкого поэта из всей эпохи Просвещения ближе к сердцу события Тридцатилетней войны, опустошившей физически и надломившей духовно прежнюю христианскую Германию. Это и была та самая «Вальпургиева ночь», расплата за свободу от средневековых моральных ограничений и стремление к овладению материальными благами. Соломенная вдова Марта, втянувшая в смуту кроткую Гретхен, похожа на Голландию, ставшую при живом испанском «муже» республикой и прибежищем еретиков-материалистов.
Наконец, «Сон в Вальпургиеву ночь» - краткий период затишья перед началом промышленной революции. И опять же поворотным событием начала XVIII века стала Полтавская битва 1709 года, обеспечившая выход России к Балтийскому морю и формирование общего экономического пространства от Британских морей до Уральских гор. Промышленная революция в Англии опиралась, прежде всего, на резкий рост производства на уральских заводах и экспорта из России дешевого чугуна.
И вот с автором такого эпического полотна четырёхсотлетней истории Науки взялся соревноваться наш Михаил Афанасьевич Булгаков за неимением иных достойных соперников.