Тень чекиста

Тень чекиста

В про­шлый раз мы уже слегка коснулись темы прямого или косвен­ного участия ОГПУ в су­дь­бе Автора и Романа. Сегодня самое время закрыть тему, обсудив дово­льно жирный слой чекист­ско­го присут­ствия в Романе, причём сквозного – от первой главы и до эпилога, не исключая даже «романа в романе». Несмотря на актив­ное и пристрастное обсуж­дение лите­ратуроведами роли этой земной «не­чистой силы» в Романе, из их поля зрения выпали кое-какие важные детали и воз­можные обобщения.

Например, подавляющее большин­ство ком­ментаторов так и не заметили присут­ствия ОГПУ в главе 12 «Чёрная магия и её разо­бла­чение». Хотя Булгаков буква­льно настаивает на внима­те­ль­ном чтении, повторив слово «разобла­чение» раз пятнад­цать. Начнём с того, что на афише Варьете было специ­а­льно указано: «Сеансы черной магии с полным ее разо­бла­чением», а Ва­ренуха в раз­говоре с обеспокоен­ным Римским лишний раз подчёркивает: «…это очень тонкий шаг. Тут вся соль в разо­бла­чении!» Соль, то есть «главный смысл» или «тайна». О чём же преду­пре­ждает читателя Автор?

Ситуацию могут про­яснить два доку­мента 1924 года, регламентирующих про­ве­дение в СССР такого рода сеансов. Открытый циркуляр Главреперткома №1606 от 15.07.24 требовал, чтобы на каж­дой афише было указано, что секреты опытов будут рас­крыты, а в те­чение каждого сеанса или по его окончании чётко и популярно было раз­ъяснено аудитории об отсут­ствии в опытах и предсказаниях сверхъ­есте­ствен­ных сил. Другой, секретный циркуляр ОГПУ от 04.08.24 за подписью Г.Ягоды пред­писывал местным органам строго следить за выполне­нием этих условий. Получа­ется, сама затея с ор­ганизацией «сеанса черной магии» подразумевала незримое присут­ствие и особый интерес «органов».

В этой связи немного иначе вос­принима­ется особое беспокой­ство конферансье Бенгаль­ского, а затем и Семплеярова о непре­мен­ном разо­блачении фокусов. Выходит, что целью Воланда и компании было не то­лько выяснить, наско­лько изменились внутрен­не москвичи, но и бросить вызов всеси­ль­ным органам, спровоциро­вать их на вмеша­тель­ство в ситуацию, слежку за нехорошей ква­ртирой, по­следующую облаву и погоню со стрельбой. Это неско­лько смещает акценты в отношениях двух сил, контро­лиру­ю­щих ситуацию в зрелищ­ном секторе столицы.

Кроме того, оказыва­ется куда более обоснован­ными и систематическими дово­льно жёсткие на­казания, которым подверга­ются на сеансе в Варьете Бенгаль­ский и Семплеяров. Получа­ется, что они наказаны не за праздное любопыт­ство и глупую настойчивость, меша­ющую зрителям насла­ди­ть­ся фокусами, а за попытку выйти из повино­вения высшим силам и сохранить лояль­ность земным слу­жбам, почитаемым ими за «высшие силы». В этом случае прегрешения Бенгаль­ского с Семплеяровым окажутся в одном ряду с причиной наказания Варенухи, а равно барона Майгеля, и Берлиоза, и даже Лиходеева, у которого в 7 главе «мысли побежали уже по двойному рельсовому пути, но, как всегда бывает во время катастрофы, в одну сторону и вообще черт знает куда».

Нужно заметить, что в отличие от сатири­ческих образов советских писателей и бюрократов, образы «силовиков» и отлажен­ной машины тайного сыска выведены в Романе, хотя и иронично, но не без комплимен­тарности. Подчёркнут общий пиетет москвичей к «органам», сочета­ющий уверен­ность в их всеве­дении и всемогуще­стве с искрен­ним жела­нием содей­ство­вать. При этом Автор отно­сится к этому гражданскому порыву с понима­нием и лишь намекает, что такая лояль­ность земной власти идёт во вред лишь тем, кто сопричастен более высоким идеа­льным сферам, и должен подчи­ниться иной власти «не от мира сего».

Булгаков использует ещё один художе­ствен­ный приём для сопостав­ления чекист­ского и демо­ниче­ского слоёв Романа. Этот приём – обращение по­ве­ство­вателя, сопровожда­ющего Воланда и его свиту по московским улицам, к содержанию чекист­ских сводок, которые как-то становятся ему известны. Это высшее по отно­шению к спец­служ­бам ве­дение говорит о причаст­ности самого пове­ст­во­вателя к свите Воланда. Кроме того этим приёмом подчёркива­ется бес­силие обычно всеведущих органов по отно­шению к этой шайке. И в самом деле – в том, что каса­ется художе­ствен­ного или научного творче­ства, которое упра­вляется идеа­льными сущ­ностями и твор­ческим духом, чекист­ские методы не имеют силы, не смогут удержать в рамках фантазию художника или повлиять на выводы учёного. Земной власти подвластны лишь тела, мате­ри­а­льная оболочка, а не духовная жизнь. А вот твор­ческий дух, наоборот, направляет движения земных властей, играя ими как про­стыми фишками.

Таким образом, в чекист­ском слое содержания Романа мы также обна­ружили про­тиво­пос­та­вление мате­риалисти­ческого и духовного, Египта и Израиля. При этом мировоззрение, призна­ющее силу духовных сущ­ностей, явно превозмогает мате­риалистов с их методами тота­льного внешнего контроля над обще­ством. И опять же, что важно, представляющие духовный мир силы намеренно отдалены Автором от церковных канонов. Хотя при этом Воланд не про­тиво­поставляется Иешуа, о чём ещё пойдёт речь в да­льнейшем.

Игровым про­тиво­стоя­нием и безусловным преимуще­ством духовных сил над боевым отрядом мате­риалисти­ческой партии отно­шение Автора к чекистам не исчерпыва­ется. Заметим, что в отличие от ран­них редакций наз­вание спец­службы в Романе не упомина­ется, как анонимны и все сотрудники. Позиция Автора не исчерпыва­ется ОГПУ или другой службой той или иной страны и эпохи. Вне­вре­мен­ное отно­шение подтверждает парал­лелизм сюжетных линий в Москве и Ерша­лаиме, где тоже дей­ствует тайная служба.

Сравнение службы Афрания с ОГПУ – едва ли не самое любимое общее место у либера­льных ком­ментаторов Романа. Вот как хитроумно и цинично Пилат инструктирует главу своей спец­службы: «– Ах так, так, так, так. – Тут про­ку­ратор умолк, оглянулся, нет ли кого на балконе, и потом сказал тихо: – Так вот в чём дело – я получил сегодня све­дения о том, что его зарежут сегодня ночью». Из этого, раз­уме­ется, дела­ется вывод, что Булгаков плохо относился и к советской власти, и к её вождю, и к чекистам. Хотя лично у меня есть другие све­дения, что Булгаков относился ко всем людям так же, как Иешуа, – ровно и с живым интересом, хотя и горько страдал от их несовер­шен­ства.

Однако про­следим дальше за мыслью про­ку­ратора вслед за вопросом Афрания: «– Осмелюсь спросить, от кого же эти све­дения?

– Позвольте мне пока этого не говорить, тем более что они случайны, темны и недо­сто­вер­ны. Но я обязан предвидеть всё. Такова моя долж­ность, а пуще всего я обязан верить своему пред­чу­в­ствию, ибо никогда оно ещё меня не обманывало. Све­дения же заключа­ются в том, что кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, воз­мущен­ный чудовищ­ным преда­тель­ством этого менялы, сгова­ри­ва­ется со своими сообщ­никами убить его сегодня ночью, а деньги, получен­ные за преда­тель­ство, подбро­сить первосвящен­нику с запиской: «Возвращаю про­клятые деньги!»

Ах, какой коварный сатрап и тиран этот Пилат! И как это мастер сделал такого жестокого вла­стителя главным героем своего романа?! Иешуа говорил ему что? Что все люди добрые. А Пилат с Афра­нием что? Они так и не вняли толстов­ской про­поведи Иешуа, воз­дав злом за зло Иуде из Ки­ри­афа. Имен­но так ком­ментируют этот эпизод интел­лигентные булгаковеды. Но позвольте, если слова Пилата о предви­дении смерти Иуды – это главная причина его смерти, как тогда про­ком­менти­ро­вать вот этот отрывок из первой части «романа в романе»?

«Первым заговорил арестант:

– Я вижу, что соверша­ется какая-то беда из-за того, что я говорил с этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчув­ствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль».

То есть тёмные све­дения о грозящей Иуде смерти про­ку­ратор получил из вполне опреде­лён­ного источника – от Иешуа Га-Ноцри, которого наши ком­ментаторы не спешат обви­нить в соучастии. А почему? То­лько из предвзято хорошего отно­шения к интеллигентному Иешуа и негатив­ного отно­шения к спец­службам?

Однако выходит, что спец­службы, как и властители способны не то­лько безуспешно про­тиво­стоять духовным силам, но и выполнять их волю и предви­дение. В этом случае отно­шение к их дей­стви­ям должно быть, наверное, не столь отрицательным? Да, в общем-то, в тексте «романа в романе» мы не наблюдаем никакой иронии Автора по отно­шению к Афранию и его подручным. Нево­льно воз­никает контраст в отно­шении читателя к двум спец­службам – в Москве и в Ершалаиме.

Наконец, есть ещё один важный эпизод в Романе, который может про­лить свет на отно­шения Автора к руко­вод­ству москов­ской спец­службы. В главе 23 «Великий бал у сатаны», кроме рыжего Малюты есть про­зрачный для историков намёк ещё на двух деятелей тайного приказа:

«По лестнице подымались двое последних гостей.

– Да это кто-то новенький, – говорил Коровьев, щурясь сквозь стеклышко, – ах да, да. Как-то раз Азазелло навестил его и за коньяком нашептал ему совет, как избавиться от одного человека, разо­бла­чений которого он чрезвычайно опасался. И вот он велел своему знакомому, находящемуся от него в зависимости, обрызгать стены кабинета ядом».

Речь здесь, очевидно, шла о последнем в ряду исторических отра­вителей – недавно рас­стрелян­ном быв­шем главе ОГПУ Генрихе Ягоде. Зачем Булгакову понадобилось включать в Роман столь актуа­льную фигуру, причём в небезопасных обстоя­тель­ствах конца 1930-х годов. Не про­ще ли было ограничиться полити­ческими деятелями про­шлых веков? Или Автор решил подыг­рать Ежову и Берии в том, чтобы заклеймить злодеев? Нет, нужно искать другой ключ к ре­шению загадки. А может нао­борот – фигуры двух чекистов является актуа­льным ключом ко всему ряду персо­нажей, подняв­шихся по лестнице на Великий бал у сатаны? Ведь не то­лько Булгакову, но и всей столичной публике изве­стно, что обвинения в отрав­лениях, шпионаже и вреди­тель­стве, предъявляемые деятелям большевист­ского режима – это ложь, прикрыва­ющая све­дение полити­ческих счётов.

Опять же заметим, что самая яркая фигура из сонма гостей бала – Фрида оказалась зас­лужива­ющей снисхож­дения, и её дело было пере­смотрено самой Маргаритой. Но среди гостей Бала были и другие истори­ческие фигуры, прижизнен­ные обвинения против которых были, как минимум, спорны. Например, самым первым, открыва­ющим ше­ствие гостем наз­ван «господин Жак с супругой», о ко­то­ром далее сказано: «Убежден­ный фальшивомонет­чик, государ­ствен­ный из­мен­ник, но очень недурной алхимик. Про­славился тем… что отравил королевскую любовницу». Реа­льный Жак ле Кёр, министр финансов французского короля Карла VII, тоже был обвинён по полити­ческим мо­тивам – несп­ра­ве­дливо или явно преувеличен­но.

Следу­ющий гость – «Граф Роберт… был любовником королевы и отравил свою жену». Бул­га­кову и в этом случае было известно, что фаворит английской королевы Елизаветы I не обви­нял­ся в смерти жены, а вошёл в историю отра­вителем лишь благодаря роману Вальтера Скотта. Ещё один ал­химик из числа гостей бала – герман­ский импе­ратор Рудольф II имеет, скорее, большие за­слуги в раз­витии наук, а от престола он про­сто отрёкся в результате интриг. Так что же получа­ется? Гости на Бал, как минимум, удостоив­шиеся отде­льного упоминания были выбраны вовсе не по при­знаку зло­дей­ства. Скорее, они имеют отно­шение к той самой тайной алхими­ческой традиции, кото­рую под крылом ОГПУ пытался возродить Роберто Бартини?

В общем, нельзя не приз­нать, что отно­шение Булгакова к спец­службам из всех этих эпизодов вырисовыва­ется не столь однозначное, как хотелось бы либера­льной интел­лигенции. Но и наз­вать это отно­шение позитив­ным тоже трудно, скорее – речь идёт о попытке Автора подняться над полити­че­скими пристрастиями, взглянуть и на эту сторону жизни отстранён­ным взглядом историка, оценива­ющего события с позиции вечных законов духовного бытия, а не земных законов или идеологий.

Заметим то­лько, что Булгаков про­зрачно намекает, что руко­водители ОГПУ дей­ство­вали по наущению Азазелло, то есть вдохновлялись некими духовными, а не прагмати­ческими мотивами. С учётом наших выводов о роли Бартини, почему бы не предпо­ложить, что через каналы ОГПУ в СССР дей­ст­вите­льно про­никали какие-то «алхими­ческие» идеи, которые содей­ствовали научному про­грес­су и техни­ческому пере­вооружению экономики. Кроме того, известно, что вплоть до 1939 го­да, когда СССР был вынужден заключить пакт с Третьим рейхом, Сталин пользовался горячей под­держкой европейской интел­лигенции. Не было ли у этой поддержки скрытых идеологи­ческих пружин и аген­турных механизмов?

Невозможно ответить на этот вопрос, если свали­вать в одну кучу ВЧК, ОГПУ, НКВД и КГБ и их руко­вод­ство. У каждого истори­ческого периода свои задачи и свои методы, и раз­ные достижения, объектив­ная оценка которых ещё то­лько ожидает своего часа, когда не то­лько ком­мунисти­ческие, но и антиком­мунисти­ческие, русофобские или антисемитские, и все про­чие идеологи­ческие штампы и стереотипы пере­станут влиять на истори­ческую науку. И тогда, глядишь, рос­сийская и мировая исто­рия рас­цветёт невидан­ным цветом и засверкает неви­димыми до поры гранями.

Может быть, Булгаков имен­но на этот будущий рас­цвет истори­ческой науки и намекает, когда вос­крешает целый сонм загадочных полити­ческих и алхими­ческих деятелей в пятом измерении на москов­ских страницах Романа. Но это означает, что дей­ствие, как минимум, последних глав москов­ской части Романа про­исходит не в 1930-е годы, а неско­лько позже. Если вспомнить, что последние акты «Фауста» Гёте тоже обращены в будущее, служили пророчеством судьбы есте­ствен­ных наук, то такая гипотеза насчёт предвиден­ия Булгаковым буду­щего рас­цвета гума­ни­тарных наук имеет полное право на суще­ство­вание. Однако прежде чем двигаться в будущее, попробуем более дета­льно разо­б­раться с про­шлым – точнее, с ершалаимскими страницами Романа.