2. Три ветви психологии и истории

2. Три ветви психологии и истории

Сразу предупредим читателя, что не стоит искать в тексте трилогии Азимова той же глубины и силы, как в булгаковском Романе. Азимов велик на фоне выдающихся фантастов и даже на фоне всей североамериканской культуры. Но даже самые высокие холмы популярной литературы не сравнимы с хребтами и пиками великой русской литературы, как «Мастер и Маргарита».

Используя метафору из Азимова, можно сравнить глубину тайного смысла булгаковского Романа с глубинным психологическим знанием тайной «Второй Академии». Никто, включая автора Трилогии, не знает до поры, где скрывается это тайное знание. А скрывается оно, как и положено, на самом видном месте – в закрытой библиотеке университета бывшей Империи, где в свое время новейшая психология считалась опасной лженаукой.

В то же время на другом краю Цивилизации, на Терминусе, психология в ее догматическом варианте является почти национальной религией, объединяющей разношерстную элиту, призванную из различных королевств и систем. Аналогия с элитой США и ее верой в психоанализ вполне проз­рачная. При этом психологи «Первой Академии», ознакомленные по воле Селдона лишь с упрощён­ным вариантом психоистории, пытаются по мере сил в периоды «селдоновских кризисов» развивать свое понимание.

Американская ветвь современной психологии основана на сугубо фрейдистском, то есть карте­зианском воззрении на человека как социальный «атом», наделенный априорными свойствами – «архетипами», определяющими взаимодействие «атомов». Гипотетическая «психоистория» Азимова в начале его Трилогии также строится на сугубо материалистическом фундаменте. Отражением этого мировоззрения является само определение «психоистории» как раздела математики. Научная элита ХХ века считала, что постижение устройства атома дает ключ ко всей Вселенной, состоящей из атомов, а потому осталось лишь подобрать набор дифференциальных уравнений для каждого из более сложных объектов или процессов в природе, включая социальную жизнь. От этой исходной позиции и отталкивается художественное исследование Азимова, попытка представить условия и способы применения математических моделей социального развития.

В то же время в бывшем «имперском центре», противостоящем заокеанскому «Терминусу», современная психология, потыкавшись в догматические тупики фрейдизма, тайно обращается к отвергнутым модерном вечным ценностям. Карл Густав Юнг фактически возрождает и переводит на язык аналитической психологии основные идеи из учения о личности апостола Павла. Но сам Юнг не решается открыто выйти за рамки естественнонаучного мировоззрения, поскольку дорожит своим социальным статусом в научной корпорации.

Парадоксально, но наиболее свободной от социальных условий и условностей становится историческая и психологическая мысль там, где картезианское мировоззрение стало абсолютно гос­подствующим и даже подавляющим. Там, где шаг влево или вправо от картезианских догм считался попыткой к бегству и карался реальным расстрелом. Там, где даже родственный фрейдизм считался ересью для официального экономического детерминизма. В таких условиях мыслящим личностям ничего не оставалось, как уходить в подполье, в глухие катакомбы, писать не для современников, а для потомков, зашифровывая свои открытия древним шифром. Однако именно в этом самом под­полье, так похожем на форму существования «Второй Академии», возникает абсолютная свобода для полёта теоретической фантазии, а также психологические условия для интуитивного общения с кол­лективным опытом человечества.

Поэтому в итоге вышло, что гипотетическая модель и прообраз методологии будущей гумани­тарной науки, созданные художественным методом Булгакова в жесточайших условиях советской России, имеют на порядок большую глубину и сложность, чем такая же модель Азимова, созданная вроде бы в условиях полной внешней свободы. Разница хотя бы в том, что Булгакову принудительно оборвали или максимально осложнили внешние связи с творческой средой, а Азимов был полностью включен в среду, зависим от нее материально и психологически. Именно поэтому он решился на окончательный разрыв с картезианством лишь в самом конце последней трилогии-продолжения.

Таким образом, мы уже начали сопоставлять позиции двух авторов, зависящие от условий их работы. И в процессе сопоставления обнаружили наиболее подходящие прототипы самого Терминуса и Имперского центра. В самом деле, 1942 год – время начала работы Азимова над первой трилогией «Foundation» – это разгар Второй мировой войны, в которой США с их генетически антиимперской идеологией, находящиеся на другом «конце» Земного шара, вступают в борьбу с бывшим Имперским центром. Где-то на «другом краю» Империи находится «второй» (для США), а на самом деле – «первый фронт» борьбы с имперской Европой. При этом «Второе Основание» находится географи­чески в самом, что ни на есть бывшем центре европейских империй.

Более того, при сопоставлении с расшифровкой автобиографического слоя булгаковского Ро­мана, его тесных связей с тайным обществом «Атон» во главе с таинственным Роберто Бартини, являвшимся ближайшим подручным самого «красного императора», догадка или интуиция Азимова о местонахождении и роли «Второй Академии» становится едва ли не провидческой. Если, разумеется, речь не идет о банальной утечке неясных слухов из околомасонских источников.

Впрочем, при совпадении антиимперской роли заокеанского Терминуса, его описание не впо­лне подходит для благодатной и богатой ресурсами Северной Америки. Зато в военные и после­военные годы, то есть в период написания Трилогии, случился еще один геополитический проект, который должен был быть близок Азимову. Созданное общими усилиями двух антиимперских центров Государство Израиль находится на земле хотя и обетованной, но почти лишенной при этом ископаемых, включая самый простой и самый нужный из минералов – пресную воду.

Поэтому первую Трилогию Азимова можно рассматривать и как отражение и осмысление нового мира, вырастающего на руинах большой имперской эпохи, и как попытку воздействовать на элиты, направить развитие важнейших проектов новой, послевоенной эпохи по некоему разумному руслу. Вполне достойная и единственно верная позиция для писателя. А как же еще иначе должен поступать умный и честный человек, обладающий к тому же определенным влиянием на читателей?

Представим на минуту, что Израиль на самом деле стал научным и образовательным центром для соседних стран и преимущественно через такие связи влиял бы на развитие всего Ближнего Востока. Разве плоха сама идея? Даже если ее в реальных условиях глобальной холодной войны можно было осуществить лишь частично. Все-таки Израиль своим существованием послужил стиму­лом к модернизации своих неспешных соседей. В реальной послевоенной политике это «третье основание» предпочло роль глобального игрока на противоречиях двух «антиимперий», сложившихся из осколков прежнего «имперского центра». Хотя в связи с окончательным кризисом прежнего миропорядка, у ближневосточного «терминуса» есть еще шанс последовать советам Азимова.

Романтические ожидания начального послевоенного периода быстро проходят, а груз новых проблем только накапливается. Соответственно меняется и настроение Трилогии в середине второй книги, где и сама «Первая Академия» превращается в реакционный аналог своего бывшего анта­гониста – Империи.

И все-таки при неизбежности и необходимости современных проекций сюжета азимовской Трилогии, главным ее содержанием является умозрительное построение модели политических процессов на глобальном уровне, что совпадает с одним из слоев скрытого смысла в булгаковском Романе. Поэтому мы попытаемся просто обнаружить и провести эти необходимые параллели между Трилогией и Романом. Тем самым мы обнаружим или более полно вскроем историософский смысл Трилогии, а заодно взглянем на Роман с противоположной стороны азимовской «Галактики».