8.1. Удовольствие как одна из целей искусства

Искусство существует не столько ради самого себя, сколько ради той пользы, которую оно способно принести человеку и обществу. Далее речь пойдет о ценности искусства, о тех задачах, которые решаются с его помощью человеком и обществом.

Функции, или задачи, искусства — это те цели, которые в эксплицитной или в имплицитной форме искусство ставит перед собой, те ценности, которыми руководствуется художник при создании произведения и которые принимает во внимание зритель, воспринимающий это произведение.

Один из методов, которым пользуется Платон для определения искусства, — это исследование его происхождения. Поскольку происхождение это туманно, Платон предварительно ссылается на миф о Прометее. При первоначальном распределении богами различных качеств человек оказался обделенным: у него не оказалось теплого меха и острых когтей. Тогда Прометей, заботясь о бесприютном и голом человеке, украл для него с неба огонь, а у Афины и Гефеста — искусство изготовлять ткани и ковать железо.

Этот греческий миф дает понять, что «искусство» пришло в мир как мастерство и как средство, с помощью которого человек может удовлетворять свои насущные потребности, когда одной «природы» мало.

В образной картине происхождения культуры искусство оказывается эквивалентным тому, что человек добавляет к природе благодаря своему уму, чтобы успешно бороться за свое существование. Природа, измененная или обработанная человеком для его удобства и благополучия, — начало искусства.

Разумеется, привязывать искусство к человеческой жизни и деятельности и требовать от него немедленной и непосредственной практической отдачи опасно. И, тем не менее, понятно, что не столько чистый эстетический интерес, сколько нужды человека и общества стимулируют постоянное развитие искусства.

Истолкование удовольствия как основной ценности искусства. Традиционная философия искусства обычно усматривала ценность искусства преимущественно в том, что оно способно доставлять человеку удовольствие. Даже с точки зрения здравого смысла, пишет Г. Грэм, на вопрос: «Чего мы ждем от искусства» напрашивается ответ: удовольствия, или наслаждения, ведь большинство людей, желая одобрить какую-либо книгу или фильм, говорят, что они им «понравились». Некоторые философы полагают, что ценность искусства необходимо связана с удовольствием, или наслаждением, поскольку, как они утверждают, сказать, что произведение хорошее — все равно, что сказать, что оно приятное[207].

В знаменитом эссе «О норме вкуса» Д. Юм стремится доказать, что в искусстве важнейшим моментом является его «приятность», или то удовольствие, которое мы получаем от него. Это удовольствие относится к нашим чувствам, а не к сущности самого искусства. Суждения о хорошем и плохом в искусстве вовсе не являются, по Юму, реальными суждениями, ибо чувство не относится к чему-либо, кроме самого себя, и оно всегда реально, когда бы человек его ни осознавал. В силу этого, поиски подлинно прекрасного или подлинно безобразного столь же бесплодны, как и претензии на то, чтобы установить, что доподлинно сладко, а что горько. Эстетические суждения говорят о вкусе самого зрителя, а не об объекте его оценки, хотя, вынужден признать Юм, некоторые художественные пристрастия настолько экстравагантны, что их можно не принимать в расчет.

Если у кого-то вычурный или неразвитый эстетический вкус, у других нет оснований называть такой вкус нелепым — он просто другой. Из этого, однако, следует, что связь между искусством и удовольствием не является необходимой. Сказать, что произведение искусства хорошее, не значит сказать, что каждый или даже большинство зрителей должны считать его таким. Этот простой аргумент остался незамеченным ни Юмом, ни всей традиционной философией искусства.

Удовольствие, доставляемое искусством, нельзя отождествлять с развлечением. Музыка Вагнера или Баха доставляет слушателю удовольствие, но нельзя сказать, что он слушает серьезную музыку, чтобы развлечься. Удовольствие и развлечение — во многом разные вещи, хотя в обычной жизни они оказываются нередко тесно связанными между собой. Не всякий объект, доставляющий удовольствие, одновременно и развлекает. Есть масса гораздо более простых и доступных способов развлечься, чем посещение консерватории или балета.

Искусство способно развлекать, но следует признать, что высокое искусство гораздо меньше развлекает большинство людей, чем так называемое массовое искусство. «Массы кинозрителей и читателей журналов, — пишет Р. Дж. Коллингвуд, — нельзя возвысить, предлагая им аристократические развлечения прошлых веков. Обычно это называется “нести искусство в народ”, однако это мышеловка: то, что несут народу, также оказывается развлечением, изящно сработанным Шекспиром или кем-то другим для увеселения елизаветинской аудитории или аудитории эпохи Реставрации. Теперь же, невзирая на всю гениальность авторов, эти произведения гораздо менее развлекательны, чем мультфильмы о Микки Маусе и джазовые концерты, если только аудитория предварительно не прошла трудоемкую подготовку, позволяющую получать удовольствие от таких произведений»[208].

Об «эстетическом удовольствии». Понятие «удовольствие», используемое для характеристики ценности искусства, не является особенно ясным и требует уточнения. Д. С. Милль и Й. Бентам были склонны трактовать удовольствие как нечто противоположное боли и напоминающее счастье. Стремясь выделить из всех видов удовольствия то своеобразное удовольствие, которое доставляет искусство, они говорили о специфическом эстетическом удовольствии. Чтобы выделить последнее, проводилось различие между высшими и низшими типами удовольствия и доказывалось, что искусство доставляет более высокое удовольствие, чем что-либо другое: игра в карты, светская беседа, прогулка с друзьями и т.п.

Высшее удовольствие обусловлено или наибольшим количеством удовольствия, или его разнообразным качеством. Первый вариант отпадает, поскольку если преимущество «Преступления и наказания» Ф. Достоевского над просмотром нескольких частей популярного киносериала объясняется только количественно, можно просто посмотреть большее число таких частей (некоторые сериалы содержат более тысячи серий).

Было бы совершенной нелепостью утверждать, пишет Милль, что удовольствия должны быть оцениваемы исключительно по их количеству[209]. Проблема — в качественных различиях удовольствий. Вопрос о том, какое из двух удовольствий для нас более ценно или который из двух видов жизни, независимо от его нравственных атрибутов и последствий, нам более приятен, — в этом вопросе мы должны признать окончательным решением общее мнение или, в случае разногласия, мнение большинства тех, которые испытывали оба эти рода удовольствий. Стоит ли того известное удовольствие, чтобы мы для его достижения решились подвергнуть себя известному страданию, — что же может нам решить такой вопрос, как не чувства и суждение людей, изведавших их на опыте? Следовательно, если общее чувство и общее мнение утверждают нам, что удовольствия, удовлетворяющие нашим высшим потребностям, для нас более ценны, чем те, которые служат для удовлетворения нашей животной природы, то это мнение, это чувство должно иметь для нас всю силу безапелляционного приговора. Таким образом, по мысли Милля, более высокое качество удовольствия может компенсировать уменьшение его количества и даже возместить сильную досаду или боль.

«Лучше быть, — говорит Милль, — недовольным человеком, чем довольною свиньей, недовольным Сократом, чем довольным дураком. Дурак и свинья думают об этом иначе единственно потому, что для них открыта только одна сторона вопроса, тогда как другим открыты для сравнении обе стороны»[210].

Насколько можно понять аргументацию Милля, высшие удовольствия связаны с высшими способностями человека, именно последние и сообщают удовольствиям высшее качество. Опыт глупца и свиньи — это опыт низшего порядка, и соответственно таковы же их удовольствия. Серьезное искусство касается тех сторон человеческого сознания, с которыми более легкое искусство вообще не имеет дела. Сомнительно, однако, что различие между серьезным и легким искусством можно провести, ссылаясь только на характер доставляемого ими удовольствия. Пусть ценность серьезного искусства выше, чем ценность легкого, и пусть для описания специфической эстетической ценности искусства используется понятие удовольствия. Но из этого вовсе не следует, что эстетическая ценность может быть объяснена в терминах удовольствия или наслаждения.

Р. Ингарден настаивает, что эстетическое удовольствие — это не высшая степень обычного удовольствия, а совершенно особый тип удовольствия, принципиально отличный от всех иных его типов: эстетическое удовольствие обладает своим собственным, специфическим характером и весьма отличается от тех удовольствий, которые мы получаем от вкусной пищи, свежего воздуха или хорошей ванны[211].

Сомнительно, однако, что существует самостоятельное эстетическое удовольствие. Проход топ-моделей по подиуму доставляет зрителям удовольствие, причем, для большинства из них, — это незаинтересованное удовольствие. Его определенно можно назвать эстетическим удовольствием. Но являются ли модели художниками и можно ли считать демонстрацию новых течений в моде тем же, что и искусство перформанса? Вряд ли.

Различие между эстетическим и неэстетическим удовольствием провести не проще, чем различие между естественными, или истинными, потребностями человека и его искусственными, или ложными, внушенными ему плохо устроенным обществом потребностями. Еще более важно то, что если бы различие между эстетическим и неэстетическим удовольствием все-таки удалось провести, это мало бы что дало для объяснения ценности искусства. Определение эстетического удовольствия как особого рода удовольствия, доставляемого искусством и только им, содержит в себе тавтологию.

Именно это имел в виду Кант, когда говорил, что наградой для любителей искусства является не просто удовольствие, а удовольствие, доставляемое восприятием прекрасного. Используя категорию прекрасного, можно сказать, что низменные удовольствия хотя и являются удовольствиями, но в них отсутствует прекрасное, составляющее суть эстетического удовольствия. Специфика последнего — в незаинтересованной свободе, т.е. свободе как от практической, так и от теоретической, или познавательной, зависимости. Выражение эстетического отношения не является суждением ни личного предпочтения, ни всеобщей полезности, но исходит из «свободной игры воображения».

Если даже согласиться с Кантом, что ценность прекрасного заключена исключительно в нем самом и что ценность красоты не может быть сведена или объяснена через какое-то другое понятие — и в особенности посредством понятия пользы, — все равно объяснение ценности искусства окажется недостижимым. От понятия прекрасного нельзя перейти к искусству. Красота существует в самой природе, и остается неясным, зачем наряду с этой красотой создавать еще и искусство, также порождающее красоту.

Традиционное преувеличение ценности удовольствия. Значение удовольствия, или эстетического удовольствия, в традиционной философии искусства было явно преувеличенным.

Р. Барт выражает вполне обоснованное сомнение, что в эстетике вообще была хотя бы одна сколько-нибудь развитая гедонистическая теория, ведь даже в философии эвдемонистические системы встречаются редко. Конечно, некоторые произведения искусства доставляют удовольствие. Можно, например, упоенно читать и перечитывать Пруста, Флобера, Бальзака и даже, кому это нравится, Александра Дюма. Но удовольствие, доставляемое таким чтением, всегда остается удовольствием потребительским. «Ведь хотя я и могу читать этих авторов, — пишет Барт, — я вместе с тем знаю, что не могу их переписать (что ныне уже невозможно писать “так”); одно лишь осознание этого довольно грустного факта отторгает меня от создания подобных произведений, причем такая отторгнутость и есть залог моей современности (быть современным человеком — не значит ли это досконально знать то, что уже нельзя начать сначала?)»[212]. Ссылка на удовольствие, доставляемое произведением искусства, мало что говорит об эстетическом характере этого произведения и является, по сути дела, лишь первым толчком к размышлению о нем.

Примеры современных произведений искусства выразительно говорят о том, что считать достижение удовольствия, или эстетического удовольствия, главной задачей искусства по меньшей мере наивно. Современное искусство гораздо чаще шокирует, эпатирует и побуждает что-то сделать, чем доставляет наслаждение.

На черно-белом экспрессивном видео «Мама», представленном на «Биеналле — 2005», сильно немолодой громила-сын непрерывно мычит: «Мам, Мамама, Ма, Мамм, Маа» под звук двуручной пилы из соседней видеоинсталляции «Золинген» (название фирмы, производящей инструменты). Еще на одной видеоинсталляции с большого экрана немолодая и, можно сказать, несимпатичная женщина с глубоким чувством повторяет: «Я тебя люблю... Люблю... Люблю... Я тебя люблю...» Воплощена ли в этих двух произведениях красота и доставляют ли они удовольствие? Сложно сказать. Но они заставляют почувствовать что-то гораздо более глубокое и важное, чем чувственное наслаждение, и задуматься над великой силой любви сына, каким бы несовершенным он ни казался окружающим, к своей матери и, возможно, к любви к матери вообще; почувствовать тепло любви, связывающей двух совершенно незнакомых нам, пусть и не особенно симпатичных людей, задуматься о великой силе любви вообще, представляющей собой, по выражению Гейне, «великое землетрясение души» и придающей даже некрасивому человеку особое обаяние, ощутить, быть может, недостаток любви в своей собственной жизни и т.д. Что касается вопроса, доставляют ли эти два произведения эстетическое удовольствие, можно уточнить, что да, но не удовольствие как чувственное наслаждение, а удовольствие, связанное с движением нашей души в кажущемся нам верным направлении. Мы тоже ощущаем, что любовь к матери и любовь к человеку являются одними из высших ценностей человеческой жизни, и испытываем благодарность к художникам, напомнившим нам эти простые истины в яркой и эмоциональной форме. Разумеется, ни о каком наслаждении и тем более развлечении здесь речь не идет.

Р. Дж. Коллингвуд стремится говорить не просто об искусстве, а о «настоящем искусстве», т.е. об искусстве, каким оно должно быть. Эстетическое удовольствие он рассматривает как своего рода «развлекательную ценность», или развлечение. Искусство как развлечение наряду с искусством как ремеслом и искусством как магией, полагает Коллингвуд, не является собственно искусством. В поисках развлечения люди посещают художественные галереи, оперные театры, читают романы и т.п. Но тот, кто считает удовольствие единственной задачей искусства, теряет очень многое. Подлинное искусство, по Коллингвуду, содержит два в равной степени важных элемента: выражение и воображение. С помощью воображения художник превращает смутное и неопределенное чувство в отчетливое выражение. Художественное творчество — это не переход от уже существующего внутреннего к произведению как чему-то внешнему, доступному зрителю. Творчество — это открытие, связанное с воображением. «Психическое волнение», с которого начинается процесс создания произведения искусства, является волнением самого художника, и в этом смысле искусство можно назвать процессом самооткрытия. Это и составляет его специфическую ценность — самопознание. «Искусство, — пишет Коллингвуд, — это не роскошь, и дурное искусство не такая вещь, которую мы можем себе позволить. Самопознание является основой всей жизни, выходящей за рамки чисто психического уровня опыта. Каждое высказывание, каждый жест — это произведение искусства. Для каждого из нас важно, чтобы в них, как бы мы ни обманывали окружающих, мы не лгали самим себе. Обманывая себя в этом деле, можно посеять в своей душе такие зерна, которые, если их потом не выполоть, могут вырасти в любой порок, любое душевное заболевание, любую глупость и болезнь. Плохое искусство, коррумпированное сознание — это истинный radix malorum (корень зла)»[213]. Коллингвуд порывает, таким образом, со старой традицией усматривать ценность искусства единственно в том удовольствии, которое оно доставляет, если даже речь идет не просто об удовольствии вообще, а об особом, или высшем, эстетическом удовольствии. Произведения искусства часто доставляют удовольствие, являются средством развлечения. Но это — далеко не главная их задача, и ценность искусства не следует сводить только к удовольствию или развлечению. Позиция Коллингвуда — одна из концепций, относящихся уже к нетрадиционной философии искусства.

Точка зрения, что искусство ценно в основном благодаря тому удовольствию, или наслаждению, которое оно дает, является распространенной до настоящего времени. И это несмотря на то, что традиционная эстетика давно ушла в прошлое и не только Юму, но и никому другому не удалось показать, что связь между искусством и удовольствием является необходимой.

Платон и Аристотель об удовольствии как цели искусства. Важно отметить, что идея, будто удовольствие является основной и, возможно, даже единственной целью искусства, вовсе не поддерживается уходящей вглубь веков традицией. Эта идея вызывала резкие и обоснованные возражения уже в античности. Действительно, искусство нередко доставляет удовольствие зрителю. Но цели искусства весьма многообразны, и они значительно шире, чем одно удовольствие, или наслаждение, если даже речь идет о довольно неясном эстетическом удовольствии.

Платон и Аристотель высшее искусство правителя государства усматривают в том, чтобы правильно использовать и регулировать стремление людей к удовольствию.

Платон относится к удовольствию, доставляемому искусством, с известной осторожностью. Он оговаривает, что удовольствие может служить критерием для различных видов подражательного искусства только в том случае, если оно соединено с разумом и благом. Эстетическая теория Платона, как отмечает он сам, — это «учение, не отделяющее приятного от справедливого».

Что касается ценности искусства, то, по мнению Платона, имеются определенные произведения подражательного искусства, которые лишены всякой ценности и не приносят никакой пользы или блага, за исключением связанного с ними простого удовольствия. Но плохо, когда какая-либо деятельность доставляет одно только удовольствие. В этом случае вовсе отсутствует критерий важности или полезности. Никогда не следует принимать удовольствие в качестве критерия при определении ценности того или иного действия, если имеется какой-либо другой критерий. Платон употребляет слово «забава» для обозначения произведений различных видов подражательного искусства, когда их единственным положительным качеством является «безвредное наслаждение»[214].

Драма, музыка и танцы являются, подобно софистике, говорит Платон, обычными формами развлечений и забав. Подражания, созданные средствами живописи и музыки исключительно для нашего удовольствия, относятся к декоративной стороне жизни. Волшебство и фокусничество сродни живописи.

Платон резко противопоставляет этим формам развлечений и забав формы практической деятельности, являющиеся серьезными, важными и полезными — например, искусство врача и государственного деятеля, основанное на научных данных и ставящее себе разумную и достойную, если даже не великую, цель. Те, кто играют на флейте, лире или арфе, поют, занимаются поэзией или риторикой, лишь забавляют людей, точно детей, и не интересуются их подлинным благополучием.

Более того, подобные забавные подражания вызывают неразумное удовольствие. Удовольствие, когда оно не регулируется мудростью или благом, говорит Платон, пробуждает, питает и усиливает низменные импульсы человека и одновременно подрывает и губит возвышенные. Оно превращает нашу жизнь в забаву — качание на качелях.

В самом деле, непрерывные поиски удовольствия не только раздваивают человеческую жизнь — подобно волнам, мы все время то взлетаем вверх, то падаем вниз, — но и ежеминутно создают в ней напряженность. Острый контраст между удовольствием и страданием и вызываемая им напряженность составляют часть приятного возбуждения, испытываемого при просмотре трагедии. Но оно ведет к внутреннему разладу. Может возникнуть истерия, а то и начальная стадия помешательства. Безотчетный восторг или истерическое удовольствие лишают разум способности оценивать вещи. Удовольствия, доставляемые большей частью видов искусств, находятся в противоречии не только с разумом и истиной, но также с уравновешенность и самоконтролем.

Тем не менее, поскольку термин «удовольствие» имеет у Платона широкое значение, его смысл зависит от того, в каком случае и в связи с чем оно употреблено. Так, в диалоге «Законы» идет речь о музыке. Платон, устами афинянина заявляет, что он признает критерием музыки удовольствие, но не всякое удовольствие. И поясняет: музыка родственна душе человека. Музыка, созданная без учета моральной характеристики, которую она отражает, — это фактически музыка без души. И если сущность музыки заключается в том, чтобы отражать душевные качества, то ее подлинная ценность может быть определена с помощью следующего морального и умственного критерия: та музыка хороша, которая соответствует хорошему характеру. Удовольствие, которое испытывают хорошие люди, и будет критерием высокого качества музыки.

Платон иллюстрирует свой вывод в шутливой форме наглядным примером. Чтобы полностью убедиться, говорит он, что качество искусства должно определяться не тем удовольствием, какое испытывает, кто попало или большинство людей, а в соответствии с удовольствием, испытываемым лучшими людьми, давайте вообразим себе конкурс на предоставление людям простого развлечения. Премия должна достаться человеку, который лучше всего развлечет зрителей. Приглашение на празднество привлечет, по-видимому, чтеца Гомера, трагика, комедийного актера, и нет ничего удивительного, если кто выступит с кукольным театром и станет считать, что у него всего более данных, чтобы одержать победу. При опросе маленькие дети проголосуют за кукольный театр, подростки — за комедию, большинство людей, включая образованных женщин и молодежь, — вероятно, за трагедию, пожилые люди, по всей вероятности, выскажутся в пользу исполнителя эпического произведения в духе великих традиций. Только одна из всех этих групп может быть права. Поэтому решение зависит от квалификации самих групп. Пожилые люди более всех образованны и имеют самую благородную душу. Следует поэтому согласиться с их мнением.

Цель трагедии, столь высоко ценимой Аристотелем, заключается в своеобразном удовольствии, которое она доставляет.

Как и у Платона, исследование природы и ценности удовольствия является у Аристотеля необходимой составной частью эстетики. Так, в идеальном государстве, говорит Аристотель, детей следует обучать рисованию не только в утилитарных целях, но и для того, чтобы сделать из них культурных ценителей сокровищ искусства и лучших судей человеческой красоты[215]. Музыкальное образование детей свободных граждан определяется отчасти простым уважением к их человеческому достоинству. Дети должны изучать музыку в такой мере, чтобы обрести способность судить о ней, но не настолько глубоко, чтобы выступать публично в качестве исполнителей для развлечения других. Достоинство этих привилегированных детей ассоциируется у Аристотеля, как и у Платона, с их будущим положением и их обязанностями в правительстве города-государства.

Что касается цели искусства, то оно (или, что то же самое, художественное творчество) с помощью подражания достигает своего назначения в тех прекрасных формах, которые оно создает. Оно выражает чувства человека в соответствии с разумной идеей. Эта первичная цель имеет и дальнейшую цель — оказывать определенное влияние на зрителей. По Аристотелю, эти функции тесно переплетаются. Форма, созданная художником, становится предметом удовольствия для восприимчивого зрителя, а также подсобным средством для государственного деятеля, занятого вопросами воспитания.

Энергия, вложенная в пьесу или песню гением автора, порождает новую энергию — эмоциональную активность у тех, кто восприимчив к прекрасным формам.

И Платон, и Аристотель видят назначение человека в том, чтобы развивать заложенное в нем божественное начало. И тот, и другой до известной степени отождествляют это божественное начало с разумом. Но Платон с его более трансцендентным подходом иногда склонен считать, что жизнь, насыщенная удовольствиями, становится грубо чувственной и оказывается помехой развитию разума. Аристотель же считает, что удовольствие существует не само по себе, а как стимул или основной момент в решении той задачи, с которой оно тесно связано и от которой получает свою этическую характеристику. Сама задача, или функция, может быть грубой и неразумной. Но неправильно судить об удовольствии вообще по его худшим источникам и проявлениям. Только те, кому знакомо наслаждение, доставляемое отвлеченной мыслью, слушанием музыки и лицезрением скульптуры, понимают, что такое удовольствие в его лучшем проявлении и в самой его сущности. Удовольствие, являющееся, по существу, союзником разума и благородства, может, конечно, оказаться развлечением, связанным с самыми низменными побуждениями. Но в общем случае удовольствие — это признак осуществления желания человека, ощущение им полноты жизни, и когда эти чувства соответствуют разумной идее, то и удовольствие также имеет разумное основание. Поэтому, когда Аристотель говорит, что конечная цель трагедии — доставлять удовольствие зрителям, он явно имеет в виду, что то душевное состояние, к которому они стремятся, является разумным и заслуживающим одобрения.

Самая элементарная функция искусства — удовлетворять потребности или облегчать страдания человека — аналогична утолению голода пищей. Сон, еда, питье и музыка «утишают заботы»[216]. Искусство может не только заполнить пустоту в душе человека и поднять его энергию, но и очистить наши души от вредной накипи. Аристотель называет такое очищение «катарсисом» — очищением и облегчением, связанным с переживанием зрителями страдания, жалости, энтузиазма и страха. Именно катарсис вызывает специфическое удовольствие, которое особенно ярко проявляется в случае трагедии.

Аристотель считает, что механизм такого лечения (катарсиса) — гомеопатический: сострадание излечивается состраданием, страх — страхом и т.д. Так, чрезмерное сострадание, мучающее человека в реальной жизни, должно исчезнуть под влиянием истощающих силы человека новых переживаний, вызванных произведением искусства (трагедией). Активное, подлинное сострадание, воплощенное, например, в «Эдипе», воздействует на случайное ненужное сострадание, следствие излишней чувствительности, и очищает его от вредной накипи. Незрелая эмоция будет превращена в совершенную сущность. Разумное объяснение в трагедии причин бедствий, обрушивающихся на человека, успокаивает человека, утишает в нем бессмысленный страх перед возможными бедами.

Все, что бы мы ни делали в течение нашей жизни, совершается, в конце концов, ради чистого, устойчивого и спокойного наслаждения. Именно такое наслаждение приносит философское размышление и хорошо проведенный досуг. Подростки и грубые люди не в состоянии ни понять, ни испытать его. Удовольствие, доставляемое изобразительным искусством, по мнению Аристотеля, менее всего волнует человека, так как его развитие не связано с движением, как у музыкальных и литературных произведений. И все же, хотя последние виды искусства более выразительны, более близки внутреннему складу человека и поэтому оказывают более сильное влияние на души людей, можно, пожалуй, признать, что удовольствие, доставляемое лицезрением статуй и портретов, более отвечает понятию божественного наслаждения. Ибо действия божества не связаны с движением. Божественное наслаждение — это деятельность без внешних изменений или пассивное состояние. Больше всего к этому понятию подходит умственная деятельность человека, а из внешних чувств — зрительные впечатления, которые ближе всего к спокойному течению мысли. Когда Аристотель останавливается на примере художника, сравнивая его с божественным творцом Вселенной, то он выбирает в этом случае не Софокла, а скульптора Фидия.

Таким образом, согласно Аристотелю, искусство достигает своей цели, когда доставляет удовольствие, однако эта цель не является самодовлеющей. Подражательные виды искусства используются в этических и социальных целях правителями для воспитания граждан. Цель воспитания — научить людей правильно любить, ненавидеть и наслаждаться. Если волю людей подчинить доводам разума, они потом будут поступать должным образом добровольно.

Несостоятельность гедонизма в эстетике. Из подражания искусства реальности нельзя вывести истинных утверждений о реальности: произведение искусства является очевидным вымыслом, и как раз в этом и состоит его ценность. Традиционная философия искусства сделала эстетическое удовольствие как бы промежуточным звеном между искусством и той реальностью, которой оно подражает.

Уже Аристотель определял эстетическое удовольствие как удовольствие от узнавания уже известного. Но всегда ли узнавание ранее виденного доставляет удовольствие? Индивид, недовольный тяжелыми, невыразительными чертами своего лица, вряд ли станет заказывать художнику свой портрет. В жизни каждого человека есть много такого, о чем он вообще не хотел бы вспоминать. Обычно мысли и поступки, относимые социальной средой к не совсем «чистым» и тем более к «грязным», вытесняются в подсознание и, поднимаясь в сновидениях на поверхность, мучают человека кошмарами. Вряд ли он захотел бы видеть эти свои кошмары запечатленными в каком-то произведении искусства. Узнавание далеко не всегда доставляет удовольствие, даже если узнается то, что когда-то вызывало симпатию, восторг и т.п.

Дальнейшая эволюция идеи эстетического удовольствия. Иногда эстетическое удовольствие определяется как удовольствие от созерцания гармонии, пропорций, совершенства формы и т.п. Такой подход является чересчур абстрактным, поскольку он оставляет в стороне постоянную эволюцию искусства и непрерывную изменчивость той культуры, в рамках которой оно существует.

Средневековая живопись сохранила свою гармоничность, совершенство формы и т.п., но почти утратила интерес для современного зрителя, не подготовленного кропотливым изучением средневековой культуры к созерцанию этой живописи. Залы художественных галерей, в которых выставляются старые иконы, как правило, пусты, а те немногие посетители, которые их иногда посещают, руководствуются, как правило, не эстетическим, а чисто историческим интересом.

Ван Гог написал около 800 картин, но при своей жизни ему удалось продать только одну из них. «Красные виноградники в Арле», считающиеся теперь шедевром мировой живописи, купила всего за 400 франков одна французская художница: ее привлек необычный колорит картины. Сразу после смерти Ван Гога его картины стали пользоваться спросом, хотя подлинное признание пришло только в XX в. Вряд ли резкое изменение отношения к его творчеству можно объяснить тем, что представления зрителей и художественных критиков о совершенной композиции, идеальном цветовом решении и т.п. радикально изменились буквально в считанные годы. Творчество Эль Греко не пользовалось признанием в течение нескольких веков. Когда оно оказалось, наконец, востребованным, те эстетические критерии, которыми он руководствовался, давно уже ушли в прошлое.

Можно подвести итог обсуждению объяснить задачи искусства с помощью понятия удовольствия или посредством понятия эстетического удовольствия. Некоторые произведения искусства действительно доставляют зрителю удовольствие, но понятие удовольствия оказывается почти что бесполезным при описании многообразных функций искусства, так и при истолковании искусства как феномена человеческой культуры.

Сравнение гедонизма в эстетике с гедонизмом в этике. Гедонизм в эстетике является постоянным фоном традиционной философии искусства. Очевидно, однако, что гедонизм в эстетике дает не больше, чем гедонизм в этике. Зарождение последнего связано с именем Эпикура (340—270 до н.э.).

«Наслаждение есть первое и сродное нам благо» и «Наслаждение есть и начало и конец блаженной жизни»[217] — писал Эпикур. Человек, как и все живые существа, стремится к наслаждению (удовольствию) и избегает страданий. Но в реальной жизни удовольствия всегда тесно связаны со страданиями и стремление к наслаждениям приводит к человеческим конфликтам. Где мера удовольствия, не приводящего к страданию? Для плоти пределы наслаждения бесконечны, и время для такого наслаждения нужно бесконечное, предостерегает Эпикур[218]. Наслаждение нельзя определить иначе, как отсутствие страданий: «Предел величины наслаждений есть устранение всякой боли» и «Когда мы говорим, что наслаждение есть конечная цель, то мы разумеем... свободу от страданий»[219]. Превознесение удовольствия как высшей цели человеческой жизни Эпикур заканчивает утверждением, что человек должен жить незаметно, свернуть свое бытие до безмятежного покоя. «Живи незаметно!» — призывает Эпикур[220]. Если это напрямую приложить к искусству, выйдет что-то похожее на призыв к минимализму, к сознательному ограничению художником того воздействия, которое создаваемое им произведение со временем окажет на аудиторию.

Удовольствие представляет собой некоторого рода ценность. Но проблема в том, что оно не только не самоценно, но и не является основным и тем более единственным ориентиром человеческого существования. Поэтому удовольствие не может служить окончательным объяснением значимости ни морали (этики), ни эстетики. Оно помогает в какой-то мере понять значение искусства, и прежде всего «развлекательных» его видов, но не способно быть основой общей теории искусства.