Предыстория и непосредственные причины руандийского геноцида

а) «Угандийский толчок»

Описанный нами механизм таил в себе угрозу общерегионального конфликта, и именно он стал главной пружиной кризиса в зоне Великих озер. В такой перспективе любая страна, в этот механизм вовлеченная, могла дать исходный импульс той цепи событий, которые привели к руандийскому геноциду 1994 г. и к «Третьей мировой войне». История отвела эту роль Уганде.

Руандийские беженцы-тутси, начавшие прибывать в Уганду с конца 1959 г., селились преимущественно на юге страны, где они были благожелательно встречены этносом бахима, с которым имели давние исторические связи, и враждебно – этносом байру. Став новым элементом сложной угандийской этнической мозаики, они постепенно превратились и в фактор политической жизни Уганды. В начале 1980-х годов режим Милтона Оботе, опиравшийся на «северян» (этносы ланго и ачоли) и проводивший политику дискриминации южных и северо-западных регионов, попытался осуществить принудительную репатриацию руандийских тутси. Эта политика, потерпевшая полный провал (тутси, выдворенные в Руанду, массами возвращались обратно в Уганду[459]), превратила руандийских беженцев в союзников вооруженной оппозиции режиму Оботе. Значительное число тутси вступило в Армию национального сопротивления (АНС) Йовери Мусевени, опиравшуюся в основном на сельские районы юга и юго-запада, населенных преимущественно банту. К началу 1986 г., когда АНС захватила Кампалу и свергла режим «северян», тутси составляли уже четвертую часть ее бойцов, а один из них – генерал Фред Рвигьема – занимал пост заместителя командующего. После победы АНС община беженцев-тутси стала на время одним из столпов режима Й. Мусевени; в первые годы его правления бойцы-тутси активно участвовали в подавлении антиправительственных мятежей на севере (ачоли) и востоке (тесо). В июле 1986 г. Й. Мусевени предоставил всем руандийским беженцам, прожившим в стране более 10 лет, угандийское гражданство.[460]

Однако руандийские беженцы, превратившись во влиятельную политическую силу Уганды, не отказались от надежды вернуться на родину, а, наоборот, консолидировали свои усилия в этом направлении,[461] тем более что многие из них были теперь хорошо вооружены и приобрели военный опыт. В 1987 г. в Кампале они создали с этой целью военно-политическую организацию – Руандийский патриотический фронт (РПФ). Ее активизации способствовали два обстоятельства. Во-первых, постепенное дистанцирование Й. Мусевени под давлением местных политических сил от лидеров тутси (отставка Ф. Рвигьемы в 1988 г.). И во-вторых, прогрессировавшее ослабление позиций этнократического режима в Руанде.

Причиной этого ослабления оказался экономический кризис, вызванный падением мировых цен на основные продукты африканского экспорта (полезные ископаемые и сельскохозяйственные культуры), который затронул большинство стран Черной Африки в 1980-х годах. В Руанду кризис пришел в конце 1980-х годов с обвалом мировых цен на кофе, обеспечивавшего 75 % валютных поступлений страны.[462] Ситуация осложнилась природными бедствиями (засуха) и растущим демографическим давлением, тем более что плотность населения в Руанде оставалась самой высокой в Африке. В 1989 г. ВВП сократился на 5,5 %, а доходы крестьян упали вдвое.[463] В то же время этнократический режим все более и более проявлял тенденцию к концентрации власти в руках президента и его непосредственного окружения, формировавшегося по семейно-региональному принципу («малый дом» супруги президента Агаты Канзига[464]), и его политическая база постепенно сжималась, как шагреневая кожа. Сокращение государственных доходов уже не позволяло режиму компенсировать материальные потери населения и смягчить обострявшийся земельный голод,[465] а также, что не менее важно, в прежних масштабах оплачивать клиентельные сети, на которые он опирался.[466] Результатом стали рост социального недовольства и ослабление патронатно-клиентельных связей. Активизация оппозиционных группировок внутри общины хуту, особенно «южан», все громче требовавших введения многопартийности, совпала с давлением западных стран, которые после завершения «холодной войны» перестали нуждаться в авторитарных режимах Черной Африки как в своих политических и военных союзниках и которые теперь все чаще требовали проведения демократических реформ в качестве условия предоставления финансовой и материально-технической помощи (например, речь Ф. Миттерана в Ла Боле в 1990 г.).

В конце сентября 1990 г. 4 тыс. тутси, дезертировав из угандийской армии и захватив оружие на местных военных складах, осуществили вторжение в Руанду. Это вторжение, потенциально опасное для слабевшего этнократического режима, однако, быстро потерпело неудачу. В ситуацию вмешались внешние игроки – Бельгия, продолжавшая выступать как исторический покровитель Руанды, Заир, не желавший победы сил, связанных с враждебным ему угандийским режимом, и Франция, решившая усилить свое влияние в этой пограничной зоне франкофонного мира.[467] Их прямое военное вмешательство позволило правительственным войскам оттеснить отряды РПФ в пограничные районы и тем самым на время локализировать их рейды.

Сентябрьское вторжение РПФ спровоцировало очередной виток «межэтнической» напряженности внутри Руанды. Режим Ж. Хабиариманы вновь прибег к репрессиям против местных тутси, в которых видел естественных пособников мятежников. Кристаллизации образа тутси как исконных врагов хуту способствовали не только пропагандистские усилия правящей элиты – они падали на благоприятную социально-психологическую почву, канализируя глубокое социально-экономическое недовольство рядовых хуту против мнимых «виновников» их бедствий. Следовательно, в нарастании конфликта «этносов» свою роль сыграли и потребность правящего режима в политическом выживании, и потребность основной массы населения в физическом выживании.

В этих условиях давление западных кредиторов Руанды и оппозиционных политиков-хуту, имеющее целью добиться демократизации, только усугубляло ситуацию, обостряя у этнократической системы инстинкт самосохранения и усиливая позиции наиболее экстремистских групп в общине хуту. Правда, резкое ухудшение финансового положения вынудило Ж. Хабиариману пойти на формальный компромисс с внутренней оппозицией и РПФ: в августе 1993 г. в Аруше (Танзания) он подписал с ними политическое соглашение о разделе власти и переходе к многопартийности. Но одновременно активизировались силы, призывавшие к «окончательному решению» этнической проблемы.[468] Формировались организационные и идеологические структуры, дающие возможность реализовать это «окончательное решение», – экстремистская партия «Коалиция за защиту республики» со своим вооруженным крылом импузамугамби, милиция интерахамве при правящей НРДР, тайное общество амасусу в армии, новые СМИ, нацеленные на разжигание этнической ненависти, особенно печально знаменитое «Радио Тысячи Холмов».[469] Все нити сходились к двум руководящим центрам – «малому дому» супруги президента и армейскому командованию (полковник Теонет Багосора[470]). Страну захлестнула волна пока еще локальных погромов и убийств, направленных против тутси.[471]

Демонизация тутси в общественном сознании хуту сочеталась с демонизацией их «сообщников» (ibyitso), в роли которых выступали умеренные политики-хуту, прежде всего противники правящей элиты. Именно в этот период генетическая связь между авторитаризмом и этнократией проявилась наиболее отчетливо. По сути дела, «этнический критерий» утратил монополию при определении понятия «враг», давая место другим критериям – политическому и отчасти социально-экономическому. В образе врага соединялись и «этнический» враг всей общины хуту – тутси, и политический враг правящей элиты – оппозиция, и социальный враг фрустрированных групп – имущие. Расширение образа врага, наличие в нем разных, порой противоположных характеристик, безусловно, способствовали дерационализации насилия и выходу его из-под контроля и за рамки «социально приемлемой» модели. Однако до определенного момента потенциальная возможность этнического взрыва сдерживалась рядом социально-политических «предохранителей» и прежде всего самой природой этнократии: полная ликвидация подавляемого этноса, этноса-врага, наличие которого позволяет постоянно поддерживать самоидентификацию господствующего этноса, была чревата разрушением этнократического порядка, ибо уничтожалась сама основа (и политическая, и идеологическая) его существования. Но эти «предохранители» оказались неэффективными в условиях системы государств – «сообщающихся сосудов» Руанды и Бурунди.

б) «Бурундийский толчок»

Политическое развитие Бурунди, в сущности, параллельное руандийскому, также претерпело значительные изменения на рубеже 1980-х – 1990-х годов.[472] Экономический кризис серьезно сузил политическую базу этнократического режима, чья слабость усугублялась тем обстоятельством, что он был инструментом (реальным или мнимым) власти не этнического большинства, как в Руанде, а этнического меньшинства.[473] Сентябрьский переворот 1987 г. привел к свержению президента Ж.-Б. Багазы (1976–1987 гг.) и установлению военной диктатуры майора Пьера Буйои. Обострившаяся в условиях кризиса этническая напряженность нашла выход в августе 1988 г. во вспышках массовых столкновений между тутси и хуту преимущественно на севере страны, которые были сурово подавлены бурундийской армией.[474] Погибло около 20 тыс. человек; около 60 тыс. хуту бежали за пределы Бурунди, в том числе и в Руанду.[475] Ситуация повторилась в 1991 г., когда в северо-западных префектурах произошли мятежи хуту, вновь жестоко подавленные военными.[476] Экономическая и политическая уязвимость режима П. Буйои вынудила его в 1991 г. пойти на отказ от этнократической системы. На свободных многопартийных выборах в июне 1993 г. впервые в истории Бурунди президентом был избран умеренный политик-хуту Мельхиор Ндадайе, а его партия (ФРОДЕБУ[477]) получила абсолютное большинство мест в парламенте. Однако процесс демократизации был прерван в октябре 1993 г.: убийство М. Ндадайе группой офицеров-тутси спровоцировало массовые нападения хуту на тутси и ответные репрессии против хуту со стороны бурундийской армии. Итогом стала гибель 150–200 тыс. человек и эмиграция около 700 тыс.; 400 тыс. хуту бежали в Южную Руанду.[478]

Бурундийская трагедия 1993 г. оказалась для Руанды тем ключевым событием, которое сделало сползание руандийского общества к геноциду неизбежным. Можно с полным основанием утверждать, что с конца 1993 г. вся деятельность государственного аппарата сконцентрировалась на подготовке «окончательного решения». Размежевание внутри политического лагеря хуту становится таким четким, как никогда раньше: какие-либо промежуточные оттенки исчезают, конфликт между «патриотами» и «пособниками врага» (любая оппозиция) максимально кристаллизуется.[479] Политические и военные структуры, как легальные, так и нелегальные, интенсифицируют усилия, чтобы организовать «народ Руанды» на проведение этнической чистки на всех уровнях, а «патриотические» СМИ стремятся сузить горизонт ожидания общества на одном близящемся «акте освобождения», который, физически уничтожив главный корень всех его бедствий, откроет ему новую историческую перспективу.[480] Таким образом, бурундийский кризис 1993 г. завел механизм обратного отсчета для «запуска» геноцида в Руанде.

Логика этнократического государства неизбежно ведет его к «окончательному решению» этнического вопроса и одновременно препятствует этому решению. Выход из такого субстанционального противоречия обычно заключается в «селективном геноциде», позволяющем сохранять относительное равновесие внутри этнократической системы. Механизм этнополитической взаимозависимости группы государств зоны Великих озер через каналы миграции беженцев разрушил это равновесие, и поэтому именно его можно назвать фундаментальной причиной руандийского геноцида.

В ситуации конца 1993 – начала 1994 г. последним препятствием на этом «пути в никуда» могло стать только внешнее вмешательство. И речь идет здесь не о той роли, которую могли бы сыграть, но так и не сыграли, миротворцы ООН, введенные в Руанду по соглашению в Аруше: нет никаких оснований полагать, что, если бы отчаянные призывы генерала Р. Даллэра, командующего миротворческим контингентом, пробили бы стену нежелания великих держав вмешиваться в руандийские дела,[481] это остановило бы сползание к геноциду. Те авторы, которые акцентируют вину ООН, не учитывают политического и психологического состояния руандийского общества накануне геноцида – «окончательное решение» стало теперь основным смыслом его существования. Речь идет о внешнеполитических гарантиях этнократического режима со стороны того или иного государства-покровителя, о гарантиях, которые могли бы нейтрализовать те угрозы, с которыми он столкнулся, – и исходящую от РПФ, который активизировал в 1992–1993 гг. свою деятельность на севере Руанды, и исходящую от внутренней умеренной оппозиции: если бы правящая элита избавилась от страха утратить власть, то был бы устранен один из главных источников этнической напряженности. Но в эпоху, последовавшую за окончанием Холодной войны, ни одна великая держава, в том числе Франция, наиболее тесно связанная с режимом Ж. Хабиариманы, не была готова осуществить вмешательство в достаточных с точки зрения местной политической элиты масштабах. Можно с большой долей вероятности предположить, что «Турецкая операция»,[482] если бы она была проведена французами не в июне, на завершающем этапе геноцида, а, например, в первые месяцы 1994 г., могла бы сдержать развитие кризиса. Однако новая структура международных отношений, установившаяся в «эпоху надежд», стала фактором, обусловившим превращение последнего десятилетия XX в. в период самых многочисленных, ожесточенных и кровавых гражданских войн в истории Черной Африки.[483]

Таким образом, возможность и неизбежность геноцида обусловило сочетание нескольких факторов – особенности социально-политического развития самой Руанды, система этнополитического взаимодействия государств региона Великих озер и распад относительно жесткой биполярной организации мирового политического пространства. В таком контексте для его «запуска» оставалось лишь найти повод. И таким поводом стал теракт 6 апреля 1994 г., в результате которого погиб президент Ж. Хабиаримана.[484]